Текст книги "Осенний безвременник: сборник"

Автор книги: Ежи Эдигей

Соавторы: Полгар Андраш,Божидар Божилов,Атанас Мандаджиев,Том Виттген,Рудольф Кальчик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 51 страниц)

– Я категорически против доводов защиты, – возразил прокурор. – Документы, представленные защитником, свидетельствуют лишь о том, что обвиняемый Баумфогель придумал очень хитроумный план дезертирства из дивизии войск СС, в которой служил. Этот человек понимал, что после смерти покровителя Гейдриха его дальнейшая судьба предрешена. Отозвание Из Брадомска и отправка на восточный фронт, на самое Опасное направление, убедительно свидетельствуют о том, что его недруги твёрдо решили от него избавиться. Если бы он не отправился на тот свет на Курской дуге, то такая участь ему была бы уготована на каком-нибудь другом участке фронта. Он понимал, что после сталинградской катастрофы победоносный исход войны невозможен. Баумфогель был Слишком умён, чтобы дожидаться в бездействии последнего звонка неотвратимой трагедии. Ему также не надо было объяснять, что вскоре настанет время расплаты и с ним, и с другими Военными преступниками… Оставался только один путь – дезертировать. В деньгах бывший шеф гестапо не нуждался. Вспомните, сколько он награбил хотя «бы в брадомском гетто! Кроме, врагов у него были и друзья, они-то и организовали его побег из армии таким образом, что всё ещё сильное гестапо потеряло всякий след Баумфогеля. Легче всего было инсценировать смерть нашего героя, отправив в Берлин из-под Курска, из какого-нибудь полевого госпиталя, запаянный пустой гроб. Для дезертира с хорошим знанием польского языка не было более надёжного убежища, чем партизанский отряд. Позднее он спрятался ещё лучше – в Войске Польским. Там он стал для гестапо вообще недосягаем. Фотоснимок офицера в мундире гауптштурмфюрера СС и две экспертизы, подтвердившие тождество этого гестаповца с обвиняемым, внесли ясность в вопрос кто есть кто. Не надо даже заглядывать в многочисленные протоколы очных ставок Баумфогеля с его жертвами – теми, кто выжил. Вот почему я прошу отклонить предложение защиты.

– Высокий суд, – не сдавался адвокат, – фотография, на которую так часто ссылается пан прокурор и на которой зиждется всё обвинительное заключение, не может рассматриваться в качестве неопровержимого доказательства. Ничто не доказывает, что это действительно снимок Рихарда Баумфогеля. На его обратной стороне рукой неизвестного выведена обыкновенным карандашом надпись: «Рихард Баумфогель, палач Брадомска?» Даже этот безымянный автор не был убеждён в том, что он не ошибается, и, сопроводил надпись знаком вопроса. Обвинение не располагает никакой другой фотографией Баумфогеля, относящейся к периоду его службы в брадомском гестапо или в дивизии войск СС. Нет и фотодокументов более раннего периода его биографии. Всё обвинение привязано к единственной и к тому же едва различимой карандашной надписи. Пан прокурор, разумеется, с ходу отверг этот знак вопроса на снимке,

– Мы предпринимали необходимые меры для получения других фотографий Баумфогеля, – вновь взял слово Щиперский. – К сожалению, находящийся в Берлине, в Западной Германии, архив гестапо и войск СС отличается неукомплектованностью. Мы обращались к соответствующим властям Германской Демократической Республики и к командованию американских войск в ФРГ, в распоряжении которых находится часть этого архива, и тоже получили ответы, что фотодокументы, касающиеся Баумфогеля, у них не значатся. По требованию суда прокуратура может приобщить к делу эти ответы.

– Защита хотела бы обратить внимание судей на содержащийся в деле документ № 387, —продолжал наступать Рушиньский. – Это справка о медицинском освидетельствовании обвиняемого, В ней удостоверяется, что на его теле отсутствует характерная татуировка – аббревиатура «СС», которую имел каждый эсэсовец, Хотя судьи превосходно знают все документы дела, я как защитник Счёл своим долгом заострить внимание суда на этой детали.

– В той же самой справке о медицинском освидетельствовании говорится, что на теле обвиняемого обнаружено очень много шрамов различной конфигурации, – возразил прокурор. – Какой-то из них может быть шрамом, появившимся в результате устранения татуировки.

Адвокат собирался прокомментировать это замечание, но председатель судейской коллегии коротко объявил:

– Суд удаляется на совещание для рассмотрения доводов защиты.

Через двадцать минут судьи вернулись в зал заседаний. Предложение защиты об освобождении обвиняемого из-под стражи было отклонено.

Проиграв обвинению первый раунд боя, Рушиньский не пал духом и с удвоенной энергией продолжал задавать наводящие вопросы своему клиенту. Однако все его попытки пробудить память обвиняемого заканчивались неудачей. Тот в своих ответах не мог добавить ничего нового к тому, что уже было сказано в ходе предварительного следствия и на суде. Наконец адвокат выдохся и заявил:

– У защиты вопросов больше нет.

– Вы не хотели бы что-нибудь сказать? – обратился председатель к заседателям.

– Пока воздержимся, спасибо.

– А вы, пан прокурор?

– У меня тоже нет вопросов.

Все главные действующие лица: обвиняемый, прокурор, защитник и судьи с заседателями – были порядком измучены длившимся целый день процессом. Председатель за весь день не объявлял даже получасовой перерыв, чтобы можно было выпить традиционную чашку кофе в судебном буфете. Поэтому люди в зале выслушали его заключительное слово с чувством облегчения.

– Заседание суда будет продолжено завтра в десять часов утра. Будут допрошены свидетели обвинения. Обвиняемый, в ходе заслушивания свидетелей вы можете давать дополнительные разъяснения и задавать им вопросы.

Когда судейская коллегия покинула зал заседаний, а милиция увела обвиняемого, прокурор и адвокат стали приводить в порядок свои бумаги. Публика из зала повалила в коридор. Журналисты побежали к телефонам, чтобы поскорее сообщить в редакции о ходе сегодняшнего заседания.

Подполковник Качановский вышел из зала одним из первых. Он не хотел сейчас даже случайно встретиться с Рушиньским. Боялся, что ему изменит выдержка и встреча закончится неприятной словесной перепалкой, так как адвокат никогда за словом в карман не лезет и его трудно обвинить в отсутствии темперамента.

Последней покинула зал секретарь суда, которая вела протокол заседания. Эта девушка тоже не могла пожаловаться на то, что у неё мало работы.

Родимое пятно или шрам

Первым свидетелем обвинения был Юзеф Бараньский, автор лагерных воспоминаний «Я пережил ад и Освенцим». Историк подробно рассказал, как в июле тысяча девятьсот сорок первого года он случайно попал в облаву, когда с пачкой «газеток» возвращался из Петркова. «Газетками» тогда называли подпольные польские издания, пояснил он. Из гестапо в Брадомске его перевели в Петрков, откуда потом отправили в концентрационный лагерь в Освенциме. Он был одним из немногих, кого успела освободить из этой «фабрики смерти» Советская Армия.

– Свидетель, вы узнаёте обвиняемого? – спросил один из заседателей,

– Ещё бы я его не узнал! Для меня очевидно, что на скамье подсудимых сидит Рихард Баумфогель, шеф гестапо в Брадомске.

– У меня есть вопросы к свидетелю, – поднялся с места защитник.

Председатель вопросительно взглянул на прокурора, который по традиции первый задаёт вопросы свидетелю обвинения. Но Щиперский, довольный категоричностью показаний Бараньского, с вопросами не спешил.

– Пожалуйста, – разрешил он. – Не сомневаюсь, что пан Бараньский с удовольствием ответит защитнику.

– Свидетель, подвергались ли вы пыткам в брадомском гестапо?

– Да. Меня избивали, подвешивали за руки, били по пяткам, морили голодом и жаждой. В общем, познакомился с обычным букетом методов, применявшихся гестаповским следствием.

– Свидетель, можете ли вы подтвердить, что вас пытали по личному указанию Баумфогеля?

– Нет, не могу.

– Свидетель, находился ли Баумфогель среди тех, кто вас пытал?

– Нет, при пытках он не присутствовал.

– На снимке, взятом из вашей книги, который, как вы только что изволили заметить, найден лично вами, видны три гестаповца. В одном из них вы узнали Баумфогеля. А что вы можете сказать в отношении двух других?

– Эти люди мне не знакомы.

– И вам не приходилось их видеть в гестапо в Брадомске?

– Нет, я их там не встречал.

– Сколько сотрудников числилось в брадомском гестапо?

– Не знаю, но предполагаю, что не меньше тридцати человек, не считая роты охраны.

– Сколько времени вас продержали в брадомском гестапо?

– Около трёх недель.

– И всё это время вы находились в камере?

– Нет, иногда мне приказывали мыть полы, убирать коридоры и другие помещения.

– То есть у вас была возможность видеть весь персонал гестапо?

– Да, была.

– Включая Баумфогеля?

– Иногда он проходил по коридору, когда я занимался уборкой.

– Вы хорошо запомнили его в лицо?

– Я избегал на него смотреть. К тому же старался ничем не привлекать к себе его внимания, так как это могло для меня плохо кончиться.

– И в то же время на очной ставке вы сразу узнали в обвиняемом Баумфогеля. Чем это можно объяснить?

– Разве можно не заметить его шрам, или родимое пятно? Отметина на его лице абсолютно такая же, как на снимке. Ошибиться невозможно.

– А сейчас я прошу вас не спешить с ответом. Кого всё-таки при опознании вы узнали: Баумфогеля, шефа гестапо в Брадомске, или же человека, изображённого на фотографии, которая появилась в вашей книге?

– Да ведь это одно и то же лицо, – отбивался свидетель.

– А если мы предположим, что это не так?

– Тогда, пожалуй, того, кто сфотографирован.

– Вам приходилось видеть, убирая коридоры, разных гестаповцев. Наверное, всех, кто работал в Брадомске. Как же вы просмотрели этих двоих, изображённых на снимке?

– Их я в гестапо не видел.

– Приходилось ли вам бывать в кабинете Баумфогеля?

– К счастью, нет. Я вообще не делал уборку в кабинетах. А били меня и допрашивали в небольшом помещении в подвале, рядом с камерой, где я сидел…

– В объектив фотографа попали три плётки. Вы видели такие «игрушки» в Брадомске? Вас никогда ими не били?

– Для этих целей наши палачи употребляли стальные прутья или обрывки кабеля. Ни у одного из них я не видел плётки.

– Носил ли Баумфогель мундир?

– Я его видел всегда только в штатском. Обычно он ходил в костюме пепельного цвета.

– Ещё один вопрос. В ходе предварительного следствия вы говорили представителям милиции, что у Баумфогеля на щеке был шрам. А сейчас вы употребили выражение «родимое пятно». Вас научили этому в милиции?

– Я протестую! – возмутился прокурор.

– Вопрос отклонён, – сказал председатель.

– Свидетель, вспомните, тогда в Брадомске, во время оккупации, вы слышали разговоры о том, что у Баумфогеля на щеке есть шрам?

– Да, я слышал об этом от других заключённых. Они говорили, что вроде бы Баумфогель хвастался своим ранением, за которое получил Железный крест из рук самого Гитлера. Впрочем, это красное родимое пятно очень похоже на шрам, какой остаётся после рваной раны – например, от осколка гранаты или шрапнели. Оно сразу бросается в глаза. Ну, а чтобы квалифицированно отличить шрам от родимого пятна, надо, наверное, иметь медицинское образование.

– Благодарю вас, у меня больше нет вопросов.

Прокурор, видя, что разбирательство принимает не слишком благоприятный оборот, поспешил на выручку свидетелю.

– Пан Бараньский, где размещалось гестапо в Брадомске?

– В здании одной из школ, приспособленном для нужд этой организации.

– То есть немцы выбрали большое здание?

– Я бы сказал, средних размеров. Двухэтажный дом, стоящий в глубине двора, несколько в стороне от улицы. Вообще Брадомск перед войной был небольшим городом.

– Как распределялись комнаты внутри здания, в то время, когда там хозяйничало гестапо?

– На первом этаже размещались казарма роты охраны и помещения некоторых хозяйственных служб. На втором находились кабинеты сотрудников гестапо, а в подвале – камеры предварительного заключения и комнатушки для «специальных допросов» – так на официальном языке назывались комнаты пыток.

– Мог ли шеф гестапо не подозревать, что в подвале пытают людей?

– Это исключено. Все знали, когда начинались «специальные допросы», потому что в такие минуты запускали на полную громкость какую-нибудь весёлую музыку, чтобы заглушить крики истязаемых.

– Приходилось ли вам видеть, как из камер уводили людей на расстрел?

– Всё было гораздо проще: из камеры забирали заключённого или группу заключённых, и больше эти люди в неё не возвращались. Мы слышали только урчание моторов отъезжающих грузовиков, которые часа через два возвращались без пассажиров. На моей памяти немцы дважды возили транспорты с людьми. Думаю, что такая же судьба ждала бы и меня, если бы не перебросили в Петрков для дальнейших допросов. Там гестаповцы били и пытали намного изощрённее, чем в Брадомске, но расстрелы в петрковском гестапо в то время не практиковались. Всех отправляли в Освенцим. Это ни в коей мере не означает, что в Петркове было лучше. Просто там применяли другие методы уничтожения людей.

Следующим свидетелем был пенсионер Казимеж Выгленда, бывший кадровый работник магистрата в Брадомске. На вопрос «что ему известно по данному делу?» он ответил, что хотел бы осветить некоторые события, касающиеся оккупации города.

– Перед войной я работал в магистрате, или, как теперь говорят, в городском управлении, – начал он. – Так как я хорошо владел немецким языком, то и после оккупации остался на своём посту. Бургомистра и заведующих отделами назначили из немцев, а остальных сотрудников набрали из бывших служащих магистрата. После упразднения военной администрации и образования так называемого генерального губернаторства где-то в начале 1940 года в Брадомск заявился Рихард Баумфогель вместе со своими головорезами из гестапо. Сперва он показался всем обходительным и мягким человеком. Никаких арестов ещё не было и в помине. В школе кипела работа по переоборудованию здания под штаб-квартиру гестапо. Баумфогель несколько раз наносил визиты бургомистру. Один раз он даже прошёлся по всем комнатам магистрата, знакомясь с сотрудниками и мило беседуя с ними по-польски. Однажды в марте заведующий отделом намекнул мне, что ожидается сокращение штатов, которое коснётся польского персонала. Этого пожелал Баумфогель, который, по-видимому, и обработал в соответствующем духе бургомистра. Мы не слишком опечалились, так как нашей мизерной заработной платы всё равно не хватало на жизнь. После этого неделя прошла спокойно, а затем неожиданно начались аресты: в гестапо забирали служащих магистрата, учителей и других представителей брадомской интеллигенции. Каждую ночь мы недосчитывались то одного, то другого; иногда арестовывали по несколько десятков человек. После короткого содержания в подвале гестапо арестованных вывозили в концентрационные лагеря. Не помогали ни связи, ни заступничество бургомистра-немца. Меня, к счастью, эти аресты обошли стороной. Гестапо очень быстро поставило на службу своим интересам деятельность и других учреждений в городе. У Баумфогеля были большие связи в Берлине. Немцы открыто говорили, что за его спиной стоит сам Рихард Гейдрих. Шеф брадомского гестапо умел по-разному избавляться от тех гитлеровцев, самостоятельность которых его раздражала и была как бельмо на глазу. Кое-кого из немцев он даже арестовал иод предлогом хозяйственных злоупотреблений и получения взяток от поляков и евреев. Взятки тогда брали все. Ведь немцам тоже не ахти как много платили по сравнению с нами. Поэтому каждый из них считал, что приехал в Польшу исключительно для того, чтобы побыстрее набить карман и регулярно посылать продовольственные и вещевые посылки в Германию. Не хочу сказать, что среди немцев вообще не было порядочных людей, но в оккупационной администрации в генеральном губернаторстве собралась одна шваль. Тем легче было Баумфогелю подчинить себе этих людей и манипулировать ими.

– Часто ли вам приходилось видеть Баумфогеля? – спросил прокурор.

– Поначалу довольно часто, потому что он сам приезжал в магистрат. Позднее, став абсолютным хозяином города, он эти посещения прекратил.

– Узнаёте ли вы в Обвиняемом Баумфогеля?

– Да, узнаю, У меня нет сомнений, что это он. Не было и при опознании, нет и сейчас, когда я вижу его на скамье подсудимых. Конечно, он постарел, потерял свой прусский лоск, но это тот самый человек. По такому родимому пятну я бы нашёл его и в преисподней.

– Баумфогель тоже брал взятки?

– Думаю, что от поляков не брал. Я по крайней мере не слышал о таких случаях. В нём было столько жестокости, которую он выплёскивал на заключённых, столько беспощадной ненависти к нам, что, думаю, вряд ли он брал от поляков деньги – ведь тогда ему пришлось бы связывать себя какими-то обязательствами, что-то обещать, а он этого не хотел. В то же время ни для кого не было секретом, что брадомские евреи постоянно откупались от гестапо. Руководитель местной еврейской общины регулярно поставлял в гестапо меха, ювелирные изделия, старинную мебель, произведения искусства, не говоря уж о значительных суммах в оккупационных злотых. Впрочем, это не спасло евреев от уничтожения. Часть из них вывезли в Петрков и в Лодзь, а оттуда путь был один – в газовые камеры Треблинки и Освенцима. Около трёхсот человек стали узниками небольшого местного лагеря, поставлявшего рабочую силу для фабрик Брадомска. Но и их Баумфогель позднее расстрелял, тогда как, например, евреи, работавшие в таком же лагере в Ченстохове, выжили и дождались освобождения в январе 1945 года. Мне хорошо известно, что уничтожение этих людей в нашем городе было личной «заслугой» Баумфогеля, потому что бургомистр и немецкие управляющие фабрик категорически возражали против этой акции. Конечно, не из любви к евреям, а потому что не хотели терять рабочие руки. Операция по ликвидации еврейского населения осуществлялась под непосредственным контролем Баумфогеля.

– Высокий суд, – перебил свидетеля прокурор, – поскольку об этой трагедии будут подробно говорить другие свидетели, я полагаю, что свидетель Выгленда, наблюдавший эту акцию со стороны, может опустить её описание в своих показаниях. Свидетель, – вновь обратился Щиперский к бывшему сотруднику брадомского магистрата, – не могли бы вы вспомнить, сколько времени проработал Баумфогель в городе?

– С начала 1940 до января 1943 года. Сообщение об отъезде этого человека из Брадомска было встречено всеми, в том числе и подчинёнными ему гестаповцами, с чувством огромного облегчения. Террор, если говорить откровенно, не прекратился, по-прежнему поляков арестовывали, вывозили в концлагеря и расстреливали, но теперь можно было, если удавалось достать деньги, вытащить кого-то из тюрьмы или хотя бы заменить расстрел отправкой в лагерь, что уже само по себе давало некоторые шансы выжить. А Баумфогель не знал, что такое сострадание или жалость, когда дело касалось поляков. Он люто нас ненавидел и планомерно уничтожал. Кстати, как рассказывали некоторые немцы, он много раз хвастался, что не оставит в городе никаких других поляков, кроме тех, которые не претендуют на большее, чем научиться чтению и письму. Такие рабы, по его разумению, годится для физического, труда, а всех остальных надлежит ликвидировать.

– Предпринимались ли попытки его убить? – спросил прокурор.

– Он был крайне осторожен. Ведь Брадомек маленький город, Поэтому технически подготовить у нас такое покушение было несравненно труднее, чем, скажем, в Варшаве. Наше подпольное политическое руководство к вооружённые группы на такие акции даже не замахивались, потому что в небольшом городке очень сложно было организовать прикрытие для их проведения. Не следует также забывать, что в Брадомске проживало много фольксдойчей, а в окрестных деревнях существовали старые немецкие колоний, Подпольные вооружённые группки в городе нельзя было даже сравнивать с нашими крепкими и хорошо организованными партизанскими отрядами, Были также вполне обоснованные Опасения, что такое покушение могло бы привести к усилению кровавых репрессий против населения – независимо от того, удалось бы оно или нет!

Так как у прокурора вопросы кончились, свидетеля взял в оборот Меце-нас Рушиньский.

– Свидетель, видели ли вы Баумфогеля вблизи? – задал он первый вопрос.

– Да, видел. Два раза он заходил в мой кабинет в сопровождении бургомистра,

– Он был в военной форме?

– Нет, в штатском костюме.

– В каком году это было?

– В феврале, а может быть, в марте 1940 года. Позже шеф гестапо уже не посещал магистрат, гитлеровский бургомистр и его помощники сами бегали к нему на приём.

– Не странно ли, прошло почти сорок лет, а вы, увидев на фотографии какого-то офицера в гестаповском мундире, даже не допускаете и тени сомнения в том, что это Баумфогель.

– Но ведь под снимком было написано, что это он и есть. А кроме того, на фотографии очень отчётливо виден шрам на щеке.

– Шрам или родимое пятно?

– Не вижу существенной разницы. Одни говорили – шрам, другие – родимое пятно.

– Слышали ли вы, что Баумфогель был ранен под Ченстоховом во время польской кампании 1939 года?

– Да, немцы об этом болтали. Рассказывали, что след оставила шальная пуля, но высказывались и другие версии, в частности что это отметина от осколка гранаты.

– Шрам – это след, – начал объяснять свидетелю Рушиньский, – который остаётся на коже после раны или травмы, тогда как родимое пятно представляет собой деформацию какого-то участка кожной ткани; Эта деформация чаще всего заметна уже в Момент появления ребёнка на свет. К родимым пятнам относятся, например, и так называемые родинки. Значит, вы говорите, сначала вам попалась на глаза фотография человека в мундире, который, как сообщала газета, является Рихардом Баумфогелем, то тесть задержанным милицией шефом брадомского гестапо?

– Да, всё именно так и было, – признал свидетель.

– Ну, а как потом проходила очная ставка?

– Я увидел десяти человек, стоящих в один ряд. У всех на лице были красные пятна, совершенно разные. Помня, как выглядит родимое пятно на фотоснимке Баумфогеля, я сразу указал на этого человека. Помимо всего проче, он был похож – мне сразу вспомнилось прошлое – на того Баумфогеля, образ которого сберегла память, несмотря на то что с той поры минуло сорок лет.

– А если бы вам не удалось рассмотреть на фотографии, как выглядит это родимое пятно, сумели бы вы сегодня узнать Баумфогеля?

Свидетель наморщил лоб и пожал плечами,

– Вряд ли. Вот если бы мне кто-нибудь Напомнил об этом пятне, тогда другое дело. Должен заметить, что я несколько раз видел шефа гестапо и могу подтвердить, что у него действительно красовался рубец на правой щеке. Ну, а насколько прочно отложился этот факт в моей памяти, затрудняюсь сказать.

– Высокий суд, – обратился к судьям адвокат, – теперь мы воочию убедились в том, чего стоят очные ставки, проведённые милицией.

Затем давала показания свидетельница Мария Якубяк. Она повторила, при каких обстоятельствах произошло её знакомство с Баумфогелем, подробно рассказала о беседе с ним. Прокурор на этот раз хранил молчание. Рушиньский буквально засыпал свидетельницу градом вопросов.

– Узнали ли вы Баумфогеля во время очной ставки?

– Да, узнала.

– Благодаря предварительному ознакомлению с известной вам фотографией?

– Скорее благодаря рубцу на Щеке. Когда я увидела стоящих в ряд людей с красными родимыми пятнами на лицах, мне вспомнился Баумфогель и его тёмно-красный шрам. Я была просто поражена тем, что спустя столько лет этот шрам по-прежнему выглядит свежим. Меня как медицинскую сестру трудно чем-либо удивить, но другого такого случая в моей практике не припоминаю. Шрамы после ран действительно всегда заметны на коже, но со временем они делаются почти не видны.

– Почему вы постоянно употребляете слово «шрам», а не «родимое пятно»?

– Баумфогель в беседе со мной совершенно однозначно подчеркнул, что шрам у него возник после раны, полученной на фронте. Помню, как он обрадовался, когда я сказала, что постепенно шрам побледнеет и станет совсем незаметным.

– Но вы всё же не будете отрицать, что видели снимок Баумфогеля, опубликованный в нашей печати?

– Да, видела, но мне попался экземпляр газеты с очень нечётким изображением.

– И всё же родимое пятно можно было различить?

– Тогда я не обратила на него внимания. Может быть, попросту приняла за пятнышко на бумаге, появившееся из-за плохого оттиска или некачественной типографской краски. С нашими газетами такое часто случается, И только на очной ставке я вспомнила об этом шраме.

– Вы не могли бы вспомнить, как выглядел кабинет Баумфогеля?

– Мне трудно его описать. Тогда, после нервного потрясения, вызванного арестом мужа, все мои мысли были заняты только одним: как уберечь его от смертельной опасности. Но всё же я запомнила, что это была большая комната с двумя окнами. В глубине стоял письменный стол, на нём было два Или три телефонных аппарата, ещё ваза с какими-то цветами. За столом – кресло с высокой спинкой, а впереди – два стула. Посредине комнаты лежал большой пёстрый ковёр, который я сразу узнала, так как видела его раньше на вилле доктора Голдштайна, где не раз ассистировала этому известному врачу при проведении сложных хирургических операций. Доктор Голдштайн был прекрасным специалистом и имел обширную частную практику. Он считался одним из самых состоятельных жителей Брадомска. Немцы упрятали его в еврейское гетто, а виллу занял немецкий староста. Ещё до ого вселений гестапо вывезло оттуда наиболее ценные вещи и мебель,

– Сын доктора Голдштайна, – пояснил судьям прокурор, – вызван в суд в качестве свидетеля и будет давать показания.

– Помню также, – продолжала Якубяк, – на стене между окнами висел портрет Гитлера. Это была не обычная фотография, а написанная масляными красками картина в солидной дубовой раме. В углу кабинета стоял круглый столик красного дерева и три кожаных кресла. Именно за этим столом мы и расположились тогда с Баумфогелем.

Рушиньский вынул из портфеля большую копию известной уже на всю страну фотографии и вручил её свидетельнице. Точно такая же копия была приобщена к делу, и ещё один экземпляр хранился у прокурора.

– Взгляните на этот снимок, – попросил адвокат. – Отличается ли чем-нибудь запечатлённый фотографом кабинет от того, в котором вы были?

– Боюсь ввести вас в заблуждение, – ответила Якубяк, напряжённо всматриваясь в фотографию. – Ведь в тот момент я меньше всего обращала внимание на меблировку кабинета шефа гестапо. Кроме того, на снимке видна только часть комнаты. Но я не вижу здесь ни телефонных аппаратов, ни ковра на полу.

– А письменный стол тот же самый?

– О столе ничего не могу сказать, но вот портрет Гитлера – явно другой. Тот, который я видела, был намного больше. А на снимке портрет Гитлера – это обычная фотография, какие немцы развешивали в учреждениях. Кроме того, тот портрет висел между окнами, а этот – на стене над письменным столом.

– Высокий суд, – прервал её прокурор Щиперский, – у меня создаётся впечатление, что защита своими вопросами толчёт воду в ступе, сознательно затягивая дело. Обвинение никогда не утверждало, что на снимке представлен именно кабинет Баумфогеля, а не какая-то другая комната в здании гестапо в Брадомске. Возможно, что перед нами кабинет, сфотографированный в Петркове, Ченстохове или даже в самом Берлине, куда шефа гестапо часто вызывал его друг и покровитель Рихард Гейдрих. Для настоящего процесса это обстоятельство не имеет никакого значения. Более важен для нас тот факт, что на фотографии мы имеем возможность видеть обвиняемого в мундире гауптштурмфюрера СС. Всё остальное не существенно.

– Мои вопросы мотивировались желанием показать, что этот снимок не знакомит нас ни с кабинетом Баумфогеля в Брадомске, ни с самим Баумфогелем, – объяснил свою позицию адвокат. – Мы вообще имеем дело с какой-то неизвестной фотоработой, которая, по странному стечению обстоятельств, оказалась почему-то в архиве Главной комиссии по расследованию гитлеровских злодеяний в Польше. Всё обвинительное заключение, базирующееся исключительно на этой фотографии и на весьма сомнительных, как высокий суд только что убедился, очных ставках, вообще бездоказательно.

– Я нисколько не сомневаюсь, – возразил прокурор, – в том, что Личность на фотографии и человек, сидящий на скамье подсудимых, – одно И то же лицо. Этот факт засвидетельствован экспертизой, проведённой в Кракове, между прочим, по инициативе защиты. Что же касается подозрительных очных ставок, о которых соблаговолил высказаться пан меценас, то я хотел бы довести до сведения судей следующую информацию: из шестидесяти восьми свидетелей только четверо не были уверены в том, что видят перед собой Рихарда Баумфогеля.

– Я прочитал протоколы очных ставок и вовсе не хочу обвинять следствие в недобросовестности. – заметил Рушиньский. Вместе тем я утверждаю, что почти все эти свидетели говорили те же слова, что и свидетельница Мария Якубяк минуту назад: они узнавали мнимого Баумфогеля по шраму, подчёркиваю – по шраму все в Брадомске знали, что шеф гестапо имел шрам после ранений, полученного в сентябрьских боях 1939 года. Этот шрам мог быть похож на родимое пятно, какое мы видим у обвиняемого. Но никто этого шрама вблизи не видел. Никто сегодня, спустя сорок лет, не может положа руку на сердце сказать, что отличительный знак на щеке Баумфогеля – это то самое родимое пятно, которым природа наградила человека, несправедливо посаженного на скамью подсудимых.

– Пан меценас, а куда вы подевали результаты двух экспертиз? – язвительно вставил прокурор.

– Я о них помню, но не признаю их. Вы мне сначала докажите, что в мире невозможно найти двух людей С одинаковым строением черепа.

– И с одинаковыми родимыми пятнами на правой щеке?

– Уверяю вас, что если бы Баумфогель дожил до сегодняшнего дня, а не покоился бы на берлинском кладбище, то его шрам был бы давно незаметен.

– Как обвинение, так и защита, – подытожил председатель судейской коллегии, – будут иметь возможность представить свои аргументы в ходе дальнейшего слушания дела. А сейчас объявляю заседание закрытым. Оно будет продолжено завтра в 10 часов утра.