Текст книги "Осенний безвременник: сборник"
Автор книги: Ежи Эдигей
Соавторы: Полгар Андраш,Божидар Божилов,Атанас Мандаджиев,Том Виттген,Рудольф Кальчик
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)
Наконец длинный список свидетелей обвинения был исчерпан, и суд приступил к допросу Томаша Саменьского – директора государственного земледельческого хозяйства из-под Легницы. Это был первый из немногочисленных свидетелей защиты.
– Свидетель, что вы можете сообщить суду по этому делу?
– Человек, сидящий на скамье подсудимых, в котором я узнаю Рихарда Баумфогеля, спас мне жизнь, или, если выразиться Иначе, дал шансы её сохранить. Не исключено, что это был минутный каприз шефа брадомского гестапо, который он себе позволил, чтобы утереть нос коллегам в Петркове. Однако факт – вещь упрямая, и я заявляю, что именно Баумфогеля следует благодарить за то, что я нахожусь сегодня здесь, в этом зале.
Заявление Саменьского произвело эффект разорвавшейся бомбы. Публика загудела, и председатель был вынужден прибегнуть к помощи судейского колокольчика, чтобы успокоить страсти.
– Свидетель, поясните, пожалуйста, свои слова.
– Я был кадровым офицером польской армии, – начал рассказывать Саменьский. – Участвовал в сражении под Кутно. После этого сражения был произведён из поручиков в капитаны. Мы стремились пробиться к Варшаве, но потерпели поражение. Сдаваться в плен не хотелось. У какого-то крестьянина я выменял мундир на штатскую одежду. Пробрался в Варшаву и стал подыскивать какую-нибудь работу. Попробовал заняться торговлей, но особых талантов в этом деле не проявил. В то же время активно искал возможность продолжать борьбу с оккупантами.
– Свидетель, вы жили в Варшаве с семьёй?
– В то время я был ещё холостяк. Остановился у родителей. Где-то в декабре или в январе – точно не помню – немцы объявили, что все находящиеся на военной службе офицеры, а также офицеры запаса должны явиться в указанный день на Гданьский вокзал в Варшаве, откуда они будут отправлены в лагеря для военнопленных офицеров. К тем, кто уклонится от выполнения этого предписания, будет применена смертная казнь. Поскольку в руки немцев попали не только домовые книги с фамилиями жильцов, но и военные архивы, они имели в своём распоряжении полный список членов офицерского корпуса. Поэтому надо было уходить в подполье. Обстоятельства сложились для меня счастливо, у меня на руках оказались документы Яна Майорека – взводного из моей роты, который погиб одним из первых после нападения гитлеровской Германии на Польшу. Он пал смертью храбрых в шестом часу утра первого сентября 1939 года. Тогда мы ещё могли устроить ему похороны с воинскими почестями. Я захватил воинскую книжку убитого и его паспорт, чтобы переслать потом семье, проживавшей под Слонимом, но события развивались так стремительно, что сделать это не удалось. С помощью документов Майорека я перевоплотился в него, когда решил исчезнуть из Варшавы. Думаю, сам взводный похвалил бы меня за находчивость.
– Несомненно, – вставил один из заседателей.
– Таким образом, уже будучи Яном Майореком, – продолжал свидетель, – я очутился в Петркове, где начал работать на стекольном заводе «Гортензия». Там вскоре начали создаваться различные конспиративные группы. Я стал членом одной из них. Во время оккупации самой распространённой формой борьбы, к которой прибегали патриоты почти на всех промышленных предприятиях, был саботаж: мы снижали темпы производства, ухудшали качество изделий, задерживали поставки выпускаемой продукции, предназначавшейся для вермахта. В «Гортензии» я проработал два с половиной года. Однажды меня предупредили, что в поле зрения гитлеровцев попала и моя особа, а это уже попахивало арестом. Необходимо было исчезнуть из города, пока не поздно. Перед уходом из Петркова я получил явку партизанского отряда, который формировался в лесах под Каменьском. В нём я нашёл своё место в боевом строю, по-прежнему под именем Яна Майорека.
– Свидетель, а почему вы не сообщили командованию отряда своё настоящее имя и воинское звание? – спросил прокурор.
– В партизанском движении были вообще приняты не имена, а клички. Я, например, выбрал кличку Лигенза. А своё воинское звание не сообщил потому, что это могло быть расценено как желание стать командиром отряда, которым в тот период руководил бывший старший сержант. Я не испытывал ни малейшего желания выступать в роли его конкурента.
– Правильное решение, – буркнул себе под нос председатель.
– Наш отряд был малочислен, всего двадцать человек, да и тех можно было назвать, фигурально выражаясь, приходящими партизанами: парни из окрестных деревень нередко возвращались после задания в свои дома, а потом снова собирались в отряде для проведения той или иной боевой акции. С оружием дело обстояло неважно. Весь наш арсенал с оставлял и/ несколько старых польских пятизарядных винтовок, два немецких шмайссера, самое разное холодное оружие и гранаты из расчёта по четыре штуки на брата. Патроны были на исходе. Мы решили улучшить ситуацию с оружием за счёт разоружения немецких солдат и налётов на небольшие посты жандармерии. Несколько таких дерзких акций действительно удалось, хотя захваченные трофеи не оправдали ожиданий. Но немцы после этого начали настоящую охоту за отрядом. Должен также подчеркнуть, что мы поддерживали постоянную связь с Петрковом, где размещалось руководство подпольного военного округа.
– Вы имеете в виду округ Армии Крайовой? – спросил председатель.
– Да. В Петркове нас снабжали одеждой и другими необходимыми партизанам вещами. Там мы имели несколько надёжных поставщиков, которые доставляли заказанные товары на партизанские «маяки». Трудно переоценить роль, какую играли в лесной лагерной жизни такие, например, вещи, как фонарики и батарейки. Наш снабженец привозил фонарики с какой-то ченстоховской фабрики, а батарейки – из самой Варшавы. На всю жизнь, наверно, врезалось в память название батареек – «Карбо».
– Да, но разве это так важно? – вставил замечание прокурор Щиперский.
– Итак, в августе 1942 года наш маленький отряд был неожиданно атакован немецкой жандармерией. Фашисты незаметно подошли к нашему лагерю и на рассвете открыли огонь. В этом несомненно была и наша вина. Роковую роль сыграла, по-видимому, потеря бдительности, то, что мы преступно уверовали в спасительную силу лесной чащобы. Нельзя также сбрасывать со счетов и неопытность нашего командира. В завязавшейся перестрелке несколько партизан, в том числе и старший сержант, были убиты. Недолго раздумывая, я принял на себя командование отрядом и попытался организовать отпор врагу. Однако силы оказались слишком неравны, надо было думать об отходе. Кое-как нам удалось вырваться из окружения, хотя и с потерями. Отряд двигался, теряя бойцов, в направлении Брадомска. Ребята надеялись оторваться от преследователей, чтобы выйти затем на партизанскую явку, находящуюся в городе. В случае удачи мы могли там передохнуть и собраться с силами. Всё шло по плану, но при подходе к Брадомску отряд напоролся на патруль жандармерии. Вновь завязалась перестрелка. Я был ранен и потерял сознание. Потом мне удалось узнать, что моим товарищам всё-таки удалось отбиться и уйти в безопасное место.
– Что же, они вас бросили? – спросил один из заседателей,
– В тех условиях взять меня с собой они не могли. Надо было меня добить, но они, видимо, решили, что я мёртв. Очнувшись, я понял, что нахожусь в камере гестапо в Брадомске. За мной ухаживали как за важной птицей. Причины такой заботливости я хорошо понимал. Самоубийство, наверное, было бы самым лучшим выходом из того положения, в каком я оказался, но мои опекуны не отходили от меня ни на секунду, Возле кровати постоянно сидел охранник, а лечащий немецкий врач имел задание поскорее поставить меня на ноги. К несчастью, рана быстро заживала, и с каждым днём я чувствовал себя всё лучше и лучше. Наконец на двенадцатый день врач решил, что я достаточно здоров для того, чтобы мною могли заняться сотрудники гестапо, Мне помогли одеться, после чего два охранника подхватили меня под руки и поволокли в кабинет Баумфогеля. Тогда-то и произошла наша первая встреча. Он сидел за своим огромным письменным столом в сорочке с короткими рукавами, Когда меня втащили в кабинет и я, превозмогая боль, прислонился к стене, Баумфогель обрушил на меня поток грязной площадной брани.
– По-польски?
– Да, другого языка в беседах со мной он не признавал. Ему не требовался переводчик, потому что он говорил на польском языке ничуть не хуже нас с вами. «Ну что, Лигенза? – обратился он ко мне. – Ты, наверно, несмел и мечтать попасть сюда. Уж я побеспокоюсь, чтобы тебе оказали здесь достойный приём». Я молча проглотил эту фразу. Что мне ещё оставалось делать? Он знал почти всё о нашем партизанском отряде, знал даже мой псевдоним. «Молчишь? Ну, мы тебе язык развяжем. Ты у нас даже арии начнёшь петь. И расскажешь обо всём, что тебе известно. Вшивые грязнули, в партизаны им, видите ли, захотелось. Ты скоро почувствуешь, что значит быть партизаном. Мы не дадим тебе быстро умереть». Меня вдруг охватило дикое желание броситься на этого эсэсовца и придушить его голыми руками. Если бы только были силы! Но я был настолько слаб, что каждую секунду боялся рухнуть на пол. Помню, что с достоинством ответил ему: «Я офицер польской армии в чине капитана. Вы можете меня убить, но оскорблять меня я никому не позволю». Мои слова произвели магическое действие. Баумфогель мгновенно взял себя в руки. «Я не знал, что вы офицер и тем более капитан. В каком полку вы служили и где сражались?» Женевская конвенция не запрещает солдату, попавшему в плен, называть противнику свою часть и место сражения, в котором он оказался в плену. Поэтому я назвал свой полк и сообщил, что мы были разбиты в сражении под Кутно. «Понимаю, – сказал Баумфогель. – Вы пошли в партизанский отряд, чтобы вас не отправили в лагерь». – «Не забывайте, что я давал воинскую присягу. Мы проиграли под Кутно и в других сражениях, но война ещё не закончена», – ответил я.
Гауптштурмфюрер СС спросил меня о некоторых подробностях военных операций, проведённых армиями «Познань» и «Поможе», а также об атакующем манёвре, выполненном войсками под командованием генерала Кутшебы. Эти военные «секреты» были общеизвестны и не представляли никакой военной тайны. Я отвечал на вопросы, ничего не скрывая и не утаивая. Мои ответы, по-видимому, убедили его, что он действительно имеет дело с кадровым офицером, потому что у него вдруг прорезались и любезность, и внимательность. Причём он настолько в этом преуспел, что даже пригласил меня присесть на стул, стоящий перед письменным столом.
«Мне хорошо понятны ваши чувства, пан капитан, – сказал Баумфогель. – Если бы я мог, то приказал бы отправить вас как военнопленного в лагерь для офицеров, но я, увы, не всемогущ. Моя власть не безгранична. Двое наших солдат из патруля были тяжело ранены, а среди тех, кто попытался перехватить вас в Петркове, есть несколько убитых. Гестапо в Петркове ежедневно бомбардирует меня телефонными звонками с просьбой передать вас в их руки. Единственное, что я могу для вас сделать, – это отправить в концентрационный лагерь. Не в Освенцим, а в Дахау. Там, кажется, немного получше. То есть я даю вам шанс выжить в этой войне. Вы поедете в лагерь как человек, попавшийся на противозаконных торговых махинациях. А с нашими, из Петркова, я как-нибудь договорюсь».
– Всё это было как сказка про доброго волка, – продолжал Саменьский. – До сегодняшнего дня теряюсь в догадках, чем я заслужил такое сочувственное отношение к своей особе. Я был готов к смерти и не строил в отношении себя никаких иллюзий. Партизан, захваченный с оружием в руках, мог только молиться о том, чтобы ему был ниспослан быстрый и безболезненный переход в мир иной. В какой-то момент нашей чуть ли не дружеской беседы гауптштурмфюрер СС нажал кнопку звонка. На пороге появился охранник, и шеф гестапо приказал: «Заберите заключённого и отведите в его камеру. Проследите, чтобы он не жаловался на плохую пищу. Передайте врачу, чтобы ежедневно менял ему повязки».
– Свидетель, были ли у вас ещё встречи с Баумфогелем? – спросил прокурор.
– Это была не единственная встреча. Утром – по-моему, на четвёртый день – дверь моей камеры распахнулась и в неё вошёл человек, которого я вижу сегодня на скамье подсудимых…
– Это был не я! – возмущённо закричал обвиняемый. – Я не Баумфогель!
– Войдя в камеру, – продолжал свидетель, – Баумфогель спросил: «Как вы себя чувствуете, капитан? Сегодня вас отправят, как я и говорил, в Дахау. Так не забудьте, что вы спекулировали продовольственными товарами, Так и скажете в Rolitische Abteilung[37]37
Политический отдел (нем).
[Закрыть] в Дахау. И ещё одно, – добавил он. – Партизанам я бы посоветовал сидеть в лесу и не высовываться». Я вытянул счастливый билет – выжил в концлагере, – сказал в заключение капитан Саменьский. – С помощью действовавшей там подпольной организации мне даже удалось сообщить кому следует, при каких обстоятельствах был разбит наш отряд и где надо искать агента гестапо в Петркове.
– Свидетель, – взял слово прокурор, – в начале своих показаний вы заявили, что узнаете в обвиняемом Рихарда Баумфогеля.
– Совершенно верно.
– Почему вы так считаете?
– Хотя годы, конечно, в карман не спрячешь, но лицо обвиняемого мало изменилось: те же светло-голубые глаза, высокий лоб…
– Помог ли вам его опознать шрам на щеке? – спросил адвокат.
– Должен вас разочаровать. Каких-либо особых примет я тогда у него не заметил. Ведь я говорил-то с ним всего два раза, причём в обстановке, когда нервы были напряжены до предела. В те минуты мне было не до его физиономий, так как для меня решался вопрос о жизни или смерти.
– И тем не менее вы всё равно его узнали, – вставил Рушиньский.
– Я вообще неплохой физиономист. В противном случае разве я осмелился бы утверждать, что между тем Баумфогелем и человеком, сидящим на скамье подсудимых, имеется огромное сходство?
– Сходство и тождество – это разные понятия, – заметил адвокат.
– Я думаю, что высокий суд сумеет установить истину, – отрезал свидетель.
Меценас Рушиньский сел на место, явно разочарованный показаниями капитана. Хотя свидетелю защиты Саменьскому удалось обрисовать Баумфогеля в выигрышном свете, придав ему нормальные человеческие черты, адвокат не ожидал от него такой категоричности в Идентификаций обвиняемого.
– Позовите, пожалуйста, свидетельницу защиты Кристину Пехачек, – обратился председатель к судебному курьеру.
В зал заседаний вошла высокая дородная дама предпенсионного возраста. Сообщила, что она родом из Ченстохова, где работает главным бухгалтером в одной из промысловых артелей. Рассказала, как во время оккупации, стремясь избежать отправки на принудительные работы в Германию, сумела устроиться на брадомскую почту.
– Свидетельница, приходилось ли вам встречаться с сидящим на скамье подсудимых Рихардом Баумфогелем? – спросил председатель.
Всего один раз, но мне никогда не забыть этой встречи с ним.
– Расскажите, пожалуйста, подробнее.
– Я снимала тогда комнату у пана Клеменса Высоцкого, известного брадомского нотариуса. Он с женой, двумя дочерьми и сыном жил в пятикомнатной квартире на Петрковской улице. Моя комнатка располагалась рядом с входной дверью. С Высоцким и его детьми – с его старшей дочерью мы были одногодки – у нас установились дружеские отношения. Но не настолько доверительные, чтобы молодые Высоцкие могли, например, посвятить меня в тайну своего участия в подпольном движении сопротивления. Однажды ночью, а точнее, поздним вечером, когда я уже лежала в кровати у себя в комнате, в квартиру Высоцких вломилось гестапо. Я отлично слышала голоса незваных гостей, доносившиеся из прихожей. Разговор вёлся на польском языке. Кто-то из прибывших сообщил нотариусу, что его сын Анджей убит в Ченстохове. Группа молодых поляков пыталась организовать там покушение на шефа местного ведомства труда. У немцев это учреждение называлось Arbeitsamt. Покушение удалось лишь частично, гитлеровец был только ранен. Двое молодых ребят, принимавших участие в этой акции, уже уходили от преследователей, когда дорогу им преградил патруль жандармерии. Укрывшись в. арке ближайшего дома, они отстреливались, потом попытались прорваться, но были убиты. Одним из этих ребят был Анджей Высоцкий.
«Вы можете гордиться таким сыном, – услышала я голос за дверью. – Он погиб как настоящий солдат, отстреливаясь до последнего патрона».
– Вы хотите сказать, что эти слова произнёс Баумфогель? – спросил судья.
– Тогда я ещё этого не знала. Я поняла, что немцы делают обыск во всей квартире, а потом услышала, как пан Высоцкий сказал им, что комнату у входа занимает работающая на почте квартирантка, то есть я. Обыск производили, по-видимому, довольно поверхностно, потому что не прошло и часа, как немцы собрались уезжать. Всё это время я оставалась в постели, словно парализованная от страха. По обрывкам отдельных фраз догадалась, что в квартире ничего не обнаружено и арестовывать никого не собираются.
– Просто не верится.
– Тогда действительно никого не арестовали. Я начала понемногу приходить в себя, как вдруг дверь в мою комнату отворилась и вошёл мужчина довольно высокого роста, одетый в штатский костюм. Он вежливо со мной поздоровался, затем подошёл к платяному шкафу, открыл дверцу и начал рассматривать висевшие там платья и сложенное на полках бельё. Проверил, не спрятано ли что-нибудь под стопкой белья – в традиционном женском тайнике. Ничего не обнаружив, он закрыл шкаф и подошёл к моей кровати. И тут я с ужасом вспомнила, что в выдвижном ящичке ночного столика прямо сверху лежит последний номер подпольной газеты «Речь посполита». Выпросила почитать у подруги, с которой работала на почте, и должна была на другой же день вернуть. Я едва не потеряла сознание от страха. Ведь у меня было столько времени, что я могла сто раз её уничтожить! Так преступно забыть, что сунула газету в ящик, чуть ли не на самое видное место!.. Гестаповец, словно прочитав мои мысли и догадавшись о смятении, охватившем мою душу, приблизился к ночному столику и выдвинул ящик. Несколько секунд, показавшихся мне вечностью, он смотрел на злополучную газету, затем перевёл взгляд на меня и нехотя процедил: «Безмозглая курва, в следующий раз держи здесь не газеты, и презервативы». С этими словами ом задвинул ящик и покинул комнату. Через минуту в квартире остались только я и семья Высоцких, оплакивающая смерть любимого сына и брата. А ведь в те годы только за один найденный номер такого подпольного издания людей отправляли в концлагерь или ставили к стенке.
– Вам удалось тогда рассмотреть этого человека?
– Очень хорошо. Он же стоял возле моей кровати, в полуметре от меня. От пана Высоцкого я позже узнала, что ко мне заходил сам шеф гестапо Рихард Баумфогель.
– Заметили ли вы родимое пятно на его щеке? – полюбопытствовал один из заседателей.
– Я заметила продольную красную отметину на правой щеке, чуть повыше челюсти.
– Вам устраивали очную ставку с обвиняемым? – обратился к свидетельнице председатель судейской коллегии.
– Нет, второй раз встретиться с ним мне не довелось.
– Взгляните, пожалуйста, на скамью подсудимых. Узнаете ли вы в обвиняемом Баумфогеля?
– Простите, но, по-моему, это не он. Впрочем, меня всегда подводила зрительная память. Полагаться на неё, когда прошло столько лет, – в голосе свидетельницы явственно зазвучала неискренность.
В тот памятный вечер Баумфогель оставил её на свободе, спас ей жизнь. Так почему же она должна топить его своими показаниями? Председатель, прекрасно понимая, какие чувства борются в ней, иначе сформулировал вопрос:
– Меня конкретно интересует ваше мнение о красном шраме» или родимом пятне, на его лице. Вы не могли не заметить этот отличительный знак.
– Продольная отметина, о которой я говорила, была меньшего размера и не такая красная, – защищалась пани Пехачек. Ни за какие деньги не хотела бы она своими показаниями усугубить положение обвиняемого.
Следующим свидетелем защиты был Дамазий Недзельский, крестьянин из деревни Вельгомлыны. Это был представительный, седой как лунь старик с осанкой древнеримского сенатора, правильными чертами лица, орлиным носом, кустистыми бровями и пышными усами. Он рассказал, что много лет вёл хозяйство, специализировавшееся на производстве молока, и только недавно ушёл на пенсию; сейчас хозяйство передал младшему сыну, который уволился с цементного завода под Ченстоховом и вернулся в родную деревню.
– Свидетель, вы знали Рихарда Баумфогеля? – спросил председатель.
– Знать не пришлось, но видеть довелось.
– Вы видели его в Вельгомлынах или в Брадомске?
– В городе. В тюрьме. Меня туда упрятали за срыв обязательных поставок сельскохозяйственной продукции.
– Как же вы так проштрафились?
– В 1942 году в наших местах был большой неурожай. Сначала хлеб побило градом, а позднее, осенью, пролились такие дожди, что картофель и свёкла сгнили на корню, можно было их и не выкапывать. А немцы пристали с ножом к горлу – давай обязательные поставки. А чего им прикажете везти, если и в овине, и на дворе пусто – хоть шаром покати. Обращались к брадомским властям, к немецкому старосте. Просили, чтобы нас от этой обязаловки освободили или, на худой конец, скостили нормы. Но всё как об стенку горок. Напрасный труд. Немец твёрдо долдонил своё – давай, а не дашь – загремишь в тюрьму, оттуда – в концлагерь. А мы, напрягшись, могли поставить всего греть от того, что полагалось.
– Да, такое вряд ли они могли вам простить,
– До Нового года было тихо, Мы уж подумали, что над нами смилостивились, от нас отступятся, но не тут-то было. Вскоре в деревню налетела свора жандармов со списками должников. Немцы пошли по домам и стали вытаскивать из них людей, как рыбу из сетей. Не забыли отметиться и у меня. Потом всех отвезли в Брадомск и рассовали по камерам в гестапо, где уже сидели такие же «преступники» из других деревень.
– Там вас били, пытали?
– Немцы считали, что бить крестьян поодиночке – это слишком большая для них честь. Поэтому нас выгоняли скопом на улицу и там, на свежем воздухе, хлестали проволокой – делали так называемую «гимнастику», Обделённых этой милостью не было – проволока так и гуляла по головам и спинам. Одновременно нам объясняли, что всех отправят в концлагеря и будут держать там до тех пор, пока деревни не выполнят план поставок. А если и эта мера не поможет, то в каждой деревне повесят по пять человек. В подвале гестапо сидело столько людей, что на ночь негде было голову приткнуть. «Гимнастика» продолжалась целую неделю. Чтобы мы не потеряли к ней интерес, нас подкармливали: каждому ежедневно выдавали полкило хлеба и воду впридачу. Мы думали, что протянем ноги в этом подвале, а если и выйдем на волю, то лишь затем, чтобы как-нибудь добрести до виселицы. На другие варианты рассчитывать не приходилось. Но однажды утром в подвал спустился сам Баумфогель. Он встал у двери камеры, потянул ноздрями воздух, сморщился и начал орать: «Развели здесь грязь! Какой смрад». Он, конечно, был прав, потому что парашу нам разрешали выносить только два раза в день, утром и вечером. «Немедленно вымести за ворота это польское быдло! – продолжал он вопить истошным голосом. – Вшивачи проклятые! Мне здесь ещё только тифа не хватало!» В камеру кинулись гестаповцы и выбросили нас, согласно приказу, на улицу. При этом они остервенело и с видимым удовольствием стегали нас железными прутьями и проволокой. Франку Лободе, например, так рассекли голову, что хирургу потом пришлось изрядно попотеть, прежде чем он зашил рану. И всё же каждый из нас ни на что не сетовал, даже на это зверское обращение. Ведь мы сохранили жизнь и возвратились в свои дома.
– Свидетель, откуда вы знаете, что вашим освободителем, если можно так выразиться, был Рихард Баумфогель? Ведь вы же сами заявили, что никогда его до этого не видели. Может быть, потом ваши пути пересекались?
– Потом увидеть его тоже не пришлось, но люди говорили, что это был именно он и что через несколько дней его отправили на фронт.
– Свидетель, узнаёте ли вы Баумфогеля в человеке, сидящем на скамье подсудимых?
– Нет, не узнаю. Когда он В тот раз ввалился к нам в камеру и начал орать, никто к нему не приглядывался. Каждый со страхом думал, что пробил его последний час.
– Вы должны вспомнить: в военной форме он был или в штатском?
– Это у меня совершенно выпало из памяти. Отчётливо помню лишь, как он кричал, науськивал солдат и требовал, чтобы они вышвырнули нас на улицу.
Последним свидетелем зашиты был полковник в отставке Бронислав Теодорович. В каждом движении этого худощавого мужчины угадывался, несмотря на его штатский костюм, бывший профессиональный военный,
Сообщив о себе основные биографические данные, полковник перешёл к рассказу о том, как он познакомился со Станиславом Врублевским.
– На второй день после вступления нашей части в Люблин мне доложили, что какой-то человек добивается встречи со мной. Я увидел перед собой молодого парня, одетого в лохмотья, – попросту оборванца. Он объяснил, что входит в немногочисленную группу партизан из формирования Армии Крайовой, которые уцелели после сражения в Яновских лесах. Скрывался где только можно, дожидаясь освобождения Люблинского воеводства Советской Армией и Первой Армией Войска Польского, и вот теперь просит зачислить его в нашу часть. У него не было при себе никаких документов. Единственным свидетельством правдивости его слов был «стен» – отличный автомат английского производства. Именно такое оружие сбрасывали на парашютах бойцам аковских групп. Хотя мои действия шли вразрез с инструкцией, я почему-то поверил на слово этому парню, его искреннему желанию отомстить фашистским захватчикам за смерть родителей. И до сегодняшнего дня не жалею, что удовлетворил тогда его просьбу, потому что Врублевский оправдал мои ожидания.
– Вы говорите о человеке, который сидит на скамье подсудимых? – задал обязательный вопрос председатель.
– Так точно, о нём. Я узнал его по характерному выражению лица и родимому пятну на правой щеке. Я мог бы также рассказать, где у него на теле находятся шрамы, оставшиеся от ранений, потому что ранения он получил, когда служил в моей роте. После короткой остановки в Люблине нам пришлось участвовать в сентябрьском сражении за освобождение предместья Варшавы – Праги. В первых же боевых операциях я имел возможность убедиться в том, что Врублевский – это отважный и дисциплинированный солдат, закалённый в боях и не боящийся ни свиста пуль, ни разрывов гранат, ни бомбовых налётов вражеской авиации. Наша рота совместно с другими подразделениями заняла позиции в районе Сасской Кенпы, а затем по приказу командования влилась в состав десанта, высаженного на левый берег Вислы в помощь сражавшейся Варшаве. Восстание жителей оккупированной столицы уже шло на убыль. Полоска земли, захваченная нами на Черняковском плацдарме, была открыта со всех сторон и слишком узка, чтобы её можно было долго удерживать. Впрочем, я повторяю общеизвестные факты. После нескольких дней боёв десант вынужден был отступить, неся огромные потери в людях. Врублевский вместе с двумя бойцами прикрывал последние понтоны, отплывавшие с левого берега Вислы. Возле затонувшего речного судна одного из них сразила вражеская пуля, Только тогда, оставшись вдвоём, они бросились в Вислу, чтобы вплавь добраться до Сасской Кенпы. На берег Сташек выполз из воды, таща за собой раненого товарища. И тут он получил своё первое, правда, не очень серьёзное ранение. С чистой совестью я подал рапорт о производстве Врублевского в капралы и награждении медалью «Крест Храбрых». Без заградительного огня этой троицы наши подразделения понесли бы ещё больший урон. Если мне не изменяет память, Сташек вообще не лёг в госпиталь и был в составе моей роты, когда нас перебрасывали на Поморье. Перед этим мы послали его на курсы подготовки сержантского состава.
– Так точно, пан полковник. Они размещались в Рембертове, – уточнил обвиняемый.
– В тяжелейших боях за прорыв Поморского вала капрал, а точнее, взводный Врублевский совершил новый подвиг. Он добровольно вызвался, в паре с ещё одним солдатом, взорвать немецкий дот, огонь которого сковывал дальнейшее продвижение нашей роты. Без захвата или уничтожения этой преграды нельзя было и думать о выполнении поставленной перед нами боевой задачи. Запасшись взрывчаткой, оба смельчака незаметно для фашистов подползли к доту и заминировали его.
– По-моему, так действовал герой романа Сенкевича «Потоп» пан Кмичиц, – сказал, улыбаясь, один из заседателей.
– Справедливое замечание, – поддакнул полковник. – А чтобы вы могли убедиться в ещё большем совпадении ситуаций – описанной Сенкевичем и той, которая сложилась при нашем наступлении, я добавлю следующее: обоих бойцов нашли потом на весьма приличном расстоянии от взорванного дота. Оба были ранены и почти оглохли, так как взрыв оказался такой мощности, что от бетонированных стен немецкой опорной точки не осталось и следа. Прорвав Поморский вал, мы ударили по Колобжегу. В этих боях Врублевский не участвовал: лежал в госпитале. Его фамилию отметили в дневной сводке на награждение медалью «Крест Храбрых». Лежать в госпитале обладателю двух таких наград не хотелось, и он попросту сбежал от врачей, успев присоединиться к нашей роте ещё до того, как мы овладели Камнем Поморским.
– То есть накануне взятия Щецина?
– Совершенно верно, Камень Поморский был ключевым населённым пунктом в боях за Щецин, которые вела Советская Армия. Пока Камень оставался в руках поляков, гитлеровцы не могли нанести удар с левого берега Одры и с острова Волин, а им это было необходимо, чтобы окружить наступающие на Щецин советские войска, стремившиеся закрепиться за Одрой на высоте Слубиц. Мы тогда не догадывались об этих планах немцев, и в Камне Поморском размещался очень небольшой гарнизон. В него входила и моя рота, часть которой занимала позиции на территории большого пивоваренного завода. Наступление немцев ожидалось намного севернее, в районе Дзивнова, где река Дзивна сравнительно неширока и где наземные операции гитлеровских войск могли быть поддержаны огнём их военных кораблей. Поэтому там были сосредоточены значительно большие силы, чем в Камне Поморском, расположенном на высоком обрывистом берегу широкого залива.
– Но немцы рассудили иначе, – вставил председатель.
– На войне так часто бывало. Противник решил застать нас врасплох, ударив там, где его меньше всего ждали. Мы, конечно, не предполагали, что пивзавод и расположенные на набережной дома заминированы. Однажды ночью немцы взорвали эти объекты и одновременно начали переправлять войска на правый берег Дзивны. Эффект внезапности был достигнут. Значительная часть солдат моей роты погибла под обломками обрушившихся корпусов пивоваренного завода. Немцы рассчитывали, что, пока мы опомнимся и начнём подтягивать резервные части, пока попросим прислать подкрепления, они сумеют захватить город, чтобы потом успешно развивать наступление. Взводный Врублевский был среди бойцов, погребённых под обрушившимися стенами. Будучи ранен, он всё-таки выбрался из-под руин и начал организовывать оборону объекта. Благодаря его хладнокровию горстка оставшихся в живых солдат, имея всего два пулемёта, отбила многочисленные атаки наседавших гитлеровцев, превратив таким образом разрушенный завод в непреодолимый для противника оборонительный рубеж. Подплывавшие к берегу немецкие десантные лодки сразу же оказывались под плотным пулемётным огнём, а те фашисты, которым всё же удалось выкарабкаться на берег, так и остались на нём лежать, встреченные гранатами и автоматными очередями. Наступление противника, поддержанное ураганным огнём артиллерии, захлебнулось. Немецкие орудия вели с противоположного берега залива прицельный огонь по разрушенному пивзаводу и другим городским зданиям. Именно тогда сгорели старые здания на рыночной площади и серьёзно пострадала – от прямого попадания снаряда – городская ратуша.
