Текст книги "Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов"

Автор книги: Евгений Добренко

Виктор Пивоваров
ПРИГОВ
(несистематические наброски к портрету)

Наверняка ему было бы милее, если бы на его похоронах люди не ходили с постными мордами, а шутили и смеялись, не изображали скорбь, за которой всякое разное бывает, а беседовали, размахивая руками, о высоком и низком, о поэзии и живописи или хотя бы о концептуализме с нечеловеческим лицом. Не кажется мне, что в его случае уместна скорбь и всеобщественный траур. Ведь за ту долю секунды, что длится человеческая жизнь в вечности, он сделал столько! Такой след оставил! Ого-го, какой след! Так что не печалиться надо, а восхищаться.

И слава у него большая. Теперь.

А тогда. Впервые. В начале семидесятых. Пригласили на чтение. Истеричный человечек, комок нервов. Кричал. Страшно кричал! Нет, это не тот крик, который сейчас все знают, – художественный крик. Тогда это был крик человека, который отчаянно хочет, чтобы его услышали. Перекричать остальных, докричаться. Плохо это у него получалось. Выглядело жалко. Во всяком случае, нам так казалось.

А он себя делал. С криком вылупливался из яйца. И, ох, как нелегко это ему давалось. Он не был примером легкого искрящегося таланта. Все, абсолютно все, компенсировалось нечеловеческой волей. Все-таки немец. Пригофф! Такие высоты воли русскому расхлябанному человеку недоступны. У них, у немцев, даже их главная книга так буквально и называется: «Мир как воля и представление». Это прямо про Пригова. Ведь он своей волей навязал миру свои представления. (Да простит меня читатель за неуклюжие и неуместные каламбуры. Это меня Пригов попутал.)

Попутал. А может, он и правда бесом был? Ведь похож. Уши ему острые приделать – и чистый бес. И ногу подволакивал. Не копытце ли он под брючиной прятал?

Может быть, он и был бесом, только не тем бесом зла, что у христианнейшего Достоевского, а даймоном в первоначальном языческом смысле – то есть богом. Очищающим богом смеха, что язык показывает, дразнит, кувыркается, прыгает. Прыгов! Множество намеков на бесовское его происхождение разбросано в его произведениях – и в ернических литаниях, и в «Ренате и Драконе», и в его портретах-монстрах.

Так вот, о воле. Оказывается, если очень сильно хотеть, можно вырвать все. И талант в том числе. У кого вырвать? Известно у кого. А он хотел. Очень сильно хотел. И он начал себя строить. Умом его боги не обидели, и он все просчитал – как жить, как работать, как вести себя с друзьями и врагами, какую позицию занимать в обществе, о чем и как говорить, о чем молчать, куда ходить, а куда нет, как питаться, что читать и чего не читать, когда спать и когда бодрствовать.

Учился он на скульптора. Кажется, это единственный вид искусства, где он проявил себя как-то незаметно. Зато он вылепил себя – и вылепил гениально! Что же касается десяти муз, то, если я не ошибаюсь, не служил он только архитектуре. В остальном работал в изобразительном искусстве почти во всех мыслимых его жанрах – в рисунке, объекте, инсталляции, перформансе, видеоинсталляции. Кроме живописи. Цвет не был его стихией. В поэзии – лирической и эпической, и вообще какой угодно. В художественной и не художественной прозе. Пел в опере. Снимался в пяти фильмах. Даже Терпсихоре отдал дань, это со своей-то полиомиелитной ногой!

Сейчас, когда открываешь любой его текст, сшибает знакомый голос. За каждой строкой. Особая, только его интонация. Но что это за голос? Чья это интонация? Чей это язык? Ведь совершенно очевидно, что это не язык московского человека с высшим образованием, художника, начитанного и образованного, способного вести любой сложности философскую беседу. Нет и не было никакого Пригова. Он придумал, вылепил какого-то Дмитрия Алексаныча, наделил его особым языком, голосом и неповторимой интонацией, а сам исчез!

Граждане! Разные мысли приходят в голову – не все могут быть поняты – оттого и смута выходит!

Дмитрий Алексаныч

Граждане! Посмотришь на детишек и сердце от невозможности сжимается!

Дмитрий Алексаныч

Граждане! Простите меня, что я заставляю вас читать листки эти глупые, но я хочу того же, что и вы сами – счастья.

Дмитрий Алексаныч

Граждане! Как прекрасно! Как же все-таки все прекрасно!

Дмитрий Алексаныч

Это все из «Обращений Дмитрия Алексаныча», которые в 1985–1986 годах Пригов расклеивал в своем Беляеве на лавочках, телефонных будках, заборах, в вагонах метро.

Какой до боли знакомый голос, однако. И какой знакомый тип сознания стоит за этим голосом, за этим языком! Это вихляющееся в разные стороны, не имеющее твердой точки опоры и потому способное выделывать невероятные фортели сознание. Русское сознание. Это его голос. Это безумное сознание Поприщина и Лебядкина. Кто-то когда-то, может, и вышел из «Шинели», а мы все вышли из «Записок сумасшедшего».

«Киса, скажи „Россия“. Ну скажи, ведь это совсем просто – Ро-сси-я-я-я!»

Это из его гениального видеоперформанса [906]906
  См. видеофайл в Интернете: http://youtube.com/watch?v=If_PhfzjBak. – Примеч. ред.


[Закрыть].

В силу жизненных обстоятельств я слышал его чтения с большими перерывами. Иногда в несколько лет. И я мог наблюдать, как он оттачивал свое мастерство выступления перед публикой. Просто чтением это уже невозможно было назвать. Это был полифонический театр одного актера. А актер он был блистательный! Прежде всего – голосовой актер. Может показаться странным и даже смешным, но учителем его был Паваротти. Пригов обожал его, мог слушать бесконечно и учился у него. Учился управлять голосом, богатству модуляций, голосовой драматургии. В сентябре 2004 года Пригов выступал в Праге в театре «Арха». Некоторые из присутствующих – немногие, разумеется – по-русски не понимали, но никто не ушел, настолько захватывающим в звуковом и визуальном отношении было это действо.

Он был одержим тиражированием. Хотя слово «одержимость» в применении к нему неправильное. Это была продуманная стратегия. Вообще он был великий стратег. Возможно, и тому и другому, то есть и тиражированию, и стратегии, он научился у Ильи Кабакова. Мир ленив и нелюбопытен. Чтобы обессмертить себя, а это, может быть, важнейшая тема любого художника, необходимо этот мир наполнить собой, растиражировать себя, размножить, чтобы ему, этому миру, некуда было деваться от тебя, чтобы он захлебнулся тобой.

В художественном самиздате самодельные книжечки Пригова на папиросной бумаге (на пишущей машинке можно было на папиросной бумаге напечатать до 12 копий зараз) занимают особое место. Они непритязательны, аскетичны, без всяких рисунков, красот и выкрутасов, сшиты скобочками скоросшивателя и имеют удобный карманный формат. А главное, их много. Сделал он их тысячи. Раздавал друзьям, знакомым и незнакомым. Что касается выступлений, чтений, концертов, участия в дискуссиях и т. п., то он не отказывался никогда и ни от чего. В Тьмутаракани – пожалуйста, в Берне или Люксембурге, перед аудиторией, ни слова по-русски не понимающей, – никаких проблем. Стратегия состояла не в том, чтобы поняли, а в том, чтобы оставить след.

Двойник, которого он создал, жил своей жизнью. Этот персонаж был фигурой крайне общительной и подвижной, круг его друзей, приятелей и знакомых был равен океану. Тот же, что стоял за двойником, был человеком глубоко одиноким. Я сам из того же карасса, чувствую одинокого человека за километр, но такого глубокого одиночества, кажется, не встречал. Двойник, конечно, защищал его, как железобетонная стена, Пригов был за ним неуязвим, но одновременно углублял его изоляцию и одиночество.

Было, однако, существо, которое проходило через эту железобетонную стену, как через легкое облачко. Его внук Георгий. В августе 2005 года мы с женой гостили у Приговых в Лондоне, и я с удивлением наблюдал Д. А. в роли дедушки. Не по годам развитый, крайне неординарный шестилетний Георгий мог из железного Пригова веревки вить. Дедушка не чаял в нем души и если в своей жизни и ощущал себя счастливым, то, видимо, именно в эти моменты совместных прогулок и занятий с внуком.

– Мне нужен кусочек стола, лампа и радио с классической музыкой. Всё.

Каждый вечер в 22.00 в любых жизненных обстоятельствах – дома, в гостях, в дороге, в гостинице, на вулкане, в самолете, на болоте, на воздушном шаре – Пригов начинал свои ночные рисовальные медитации. Несомненно, эти занятия сильно отдавали мазохизмом. Он выбрал наиболее трудоемкий способ графического выражения. Визуальный эффект, которого он добивался, мог быть достигнут гораздо более простым способом, но его самого это бы не удовлетворило. Ему нужно было себя еженощно мучить не для того, чтобы его рисунки как-то воздействовали на зрителя, а чтобы он сам в процессе аскетического самоистязания мог выходить в состояние просветления. Как все его практики, и эта, художественная, была стратегически обдумана и рационализирована до предела. Он формально сузил себя выбором черно-белого перового рисунка с тысячекратным наложением штрихов слоями до достижения абсолютной черноты. С другой стороны, он ограничил себя тематически двумя-тремя сериями, над которыми работал множество лет и которые практически могли быть бесконечными. Этому он тоже научился у Кабакова. По Кабакову – Пригову, тема могла считаться стоящей только в том случае, если она давала возможность бесконечного количества вариаций. Такой темой у Кабакова был его знаменитый «Душ». У Пригова это были рисунки на газетах («Перестройка», «Гласность» и т. д.) и, видимо, наиболее известная его графическая серия мистических портретов его друзей и знакомых (сюда включались и такие «знакомые», как Горбачев, Ельцин, Черномырдин или его любимый Рейган) в виде каких-то гладко выбритых монстров с загадочными атрибутами, знаками и зашифрованными надписями.

Что за болезнь такая у нас в Москве (да и сам я тоже ею болею) – окружить себя иконостасом портретов-непортретов друзей, вознести в трансцендентное не только себя, но всю компанию, все культурное поле? Напомню «Стихи с посвящениями» Холина, выставочный проект Кабакова «НОМА», портретные циклы Эдуарда Гороховского, «автобиографические» картины Олега Васильева, мой собственный альбом «Действующие лица», наконец. Приговские монстры – в том же ряду. Причин этой болезни, видимо, много. Может быть, одна из них – чувство онтологической неуверенности, неукорененности, в конечном счете ненужности.

Как только появилась возможность путешествовать на Запад, Пригов понял: для того чтобы не потонуть в океане современного искусства, необходимо, чтобы твоя работа узнавалась на расстоянии пушечного выстрела, как только твой и ничей другой авторский «фирменный» знак:

– А-а-а! Это Пригов!

Добиться этого очень непросто. Удается единицам. Проблеме выработки такого знака он придавал первостепенное значение. Много думал об этом и писал. В конце концов, как всегда, он все просчитал, и у него получилось. Его рисунки на газетах и «Монстры» не потонули.

Теоретиком он, может быть, и не был, но множество текстов и интервью содержат теоретические рефлексии. И всегда (это было для меня немного странно, как-то сужало его) он выступал (это тоже, видимо, было продуманной стратегией) как твердокаменный концептуалист. В личных же беседах было совсем по-другому. Мы часами могли взахлеб говорить о старом искусстве, которое он превосходно знал и любил. Безумно интересно он говорил о скульптуре. Я уговаривал его написать книгу о «метафизике» скульптуры. Если о живописи существует целый ряд великолепных книг, написанных «изнутри», самими художниками, то о скульптуре, в силу особого психологического склада мастеров, работающих с тяжелыми материалами и не склонных к интеллектуальным рефлексиям, таких книг почти нет.

Новый, 2007 год мы встречали вместе. В Праге. В доме поэта Игоря Померанцева. Жена поэта Лина приготовила изумительные киевские вкусности. Кирилл Кобрин с Ольгой, Марина Смирнова, Томаш Гланц, мы с Миленой. Уютнейшая компания. По моей просьбе Пригов читал. Как всегда изумительно. В том числе – «Кит-а-а-а-йское!» Был это его последний Новый год.

Уход любого большого художника что-то означает. Для его близких, друзей, для его культуры. Чаще всего конец какой-то эпохи. Так было с Пушкиным, так было с Толстым, с Маяковским, Бродским. Уход Пригова, похоже, точку не ставит. Скорее – многоточие.

Вадим Захаров
ДУМАЯ О НАСТОЯЩЕМ

Жанр воспоминаний к Дмитрию Александровичу Пригову как-то не подходит.

Особому складу его личности претят любые воспоминания. Таково мое мнение. К тому же я совершенно не чувствую, что линия наших отношений, существовавшая двадцать пять лет, а то и больше, прервалась столь безнадежно. Но что говорить: когда, будучи в Грузии, я получил от жены Бориса Гройса Наташи Никитиной sms о том, что… стало не по себе.

У меня нет ощущения пропасти, которая вдруг возникла под ногами, что так часто происходит, когда уходит близкий. С Дмитрием Александровичем все по-другому. Я и сейчас уверен, что встречу его где-нибудь в Берлине или на выставке в Москве. В этом кроется своеобразие его личности – время не было властно над его жизнью и даже над его уходом. Есть только настоящее, нет никакого эмоционально окрашенного прошлого, тем более загадочного будущего. Пригов оказался тотально внутри настоящего – это его огромная творческая и личностная заслуга.

Не могу похвастаться близкими отношениями с Дмитрием Александровичем – скорее их можно было назвать ровно-дружескими. Такая форма отношений допускала нюансы в сторону более близкого общения, но никогда не позволяла опускаться ниже установленной когда-то черты доверия и уважения друг к другу. Думаю, что подобная эмоциональная стабильность была одной из важных черт Дмитрия Александровича. Лишь профессионально он мог позволить себе обрушить на зрителя шквал эмоций.

Занимаясь уже не менее двадцати пяти лет архивом московской концептуальной сцены, я не раз фотографировал Дмитрия Александровича. Первая фотосъемка датируется, кажется, 1978 (или 79) годом: Пригов читает свои стихи в мастерской Игоря Макаревича (или у Симоны Сохранской, но в любом случае это один дом). Я с трудом узнаю сидящих рядом с Приговым – многие за эти годы очень постарели. А Дмитрий Александрович перешел в третье тысячелетие, с тех пор практически не изменившись внешне. Таков феномен Пригова.

Пригов выбрал, как мне представляется, активную позицию балансирования между культурой, представленной всегда неким истеблишментом (даже в неофициальной среде), и громадной приватно-творческой сферой. Мне кажется, что ему никогда не было скучно наедине с собой. Он активно, творчески жил в любое время дня и ночи – кстати, работал он в основном по ночам. Он мог каким-то чудом оказываться по три раза за день на телевидении (я говорю уже о 1990-х годах) и одновременно держать личную сферу творчески отстраненной от любого внешнего вмешательства. В этом не было двойственности: это было формированием и активной пропагандой особого типа личности – для всех, в том числе и для самого себя.

Мне кажется, что сложность Пригова прорывается во всех его произведениях. Под сложностью я подразумеваю целый комплекс персональных установок, сцепленных в некую подвижную личностную и творческую концепцию.

Удивительным же всегда для меня было то, что он профессионально так легко разделял поэтическую сферу (позиция «я – Пригов», «я – поэт», «я – гений») и сферу художественной работы, в которой декларировал второстепенность и приватность (работа над графикой осуществлялась, со слов Дмитрия Александровича, в свободное от литературного творчества время). При этом не надо забывать, что он учился вместе с Борисом Орловым и, получив профессиональное художественное образование, отдавал рисованию половину своего времени, если не больше. (Если говорить о других концептуалистах первого ряда, то, к примеру, Андрей Монастырский, наоборот, пришел в современное искусство после филологического образования.) Художественной сфере Дмитрий Александрович как-то очень легко отдал территорию своего подсознания, которая неким странным рисунком проецировалась на поэтический ландшафт, создавая иногда невероятные пейзажи.

В мночисленных графических листах, выполненных на газетах или в инсталляциях, где использована печатная продукция, сказанное выше находит подтверждение. Газета, как матрица некоего вербального высказывания, стала основным приговским фоном (здесь не важна дата или сам газетный текст), на котором Дмитрий Александрович каждый раз разыгрывал – смело, а подчас и нарочито примитивно – сцены какой-то внутренней личностной метафизики. Он не боялся изображать слезы из огромных глаз, часто это были кровавые слезы. Или играть очевидной, незамаскированной символикой, что иногда вступало в сильный контраст с его ироничной концептуалистской позицией. В его литературных – поэтических и прозаических – текстах очень часто сталкиваются взаимоисключающие структуры речи. Художественные же работы практически всегда зависали в пределах прямого высказывания, подчас брутально-банального, но тем самым демонстрировали гигантскую амплитуду всей его личности. Я даже могу предположить невероятное: что вся художественная область была для него лишь театральной постановкой, предназначенной только для автора, – чтобы в ней разыгрывались сцены, позволявшие личности Пригова визуализировать внутренние поиски и сомнения.

Время моего становления как художника – конец 1970-х. С начала перестройки всем, как нас тогда называли, неофициальным художникам представилась возможность выезда на Запад, на выставки, сначала групповые, а потом и персональные. Так, в 1990 году Виктор Мизиано организовал в Риме выставку «Москва – Третий Рим» (название придумал А. Филиппов), куда пригласил Пригова, Орлова, Филиппова, Звездочетова, Литичевского, Ройтера и меня. Это была первая наша поездка в Италию. В то время я купил свою первую видеокамеру и поэтому снимал все подряд. Так я отснял около пяти часов наших перемещений по Италии. Конечно, из этого можно выбрать не так много. Но Дмитрий Александрович в своей джинсовой курточке там активно присутствует – и в ресторане, и в прогулках по Риму, Флоренции, Генуе, Венеции. И сегодня я очень этому рад. После Рима мы часто встречались на выставках в той или другой западной стране, и я практически всегда снимал на фото или видео его инсталляции и выступления. Конечно, как всегда бывает, сожалею теперь, что отдельные эпизоды плохо снял, что по лени не взял видеокамеру, когда сидели где-то в интересной компании…

Когда в 1992 году я начал издавать в Кельне журнал «Пастор», то, естественно, Дмитрий Александрович стал одним из основных его авторов – добросовестных и ответственных. Думаю, что все, кто хоть раз работал с Приговым или издавал его, согласятся со мной. В выпусках «Пастора» (их было всего восемь) были опубликованы многие его произведения и статьи. В первом номере, целиком посвященном теме «Имена», я попросил Дмитрия Александровича написать что-нибудь на материале его бесконечных рисунков монстров, которым он давал конкретные имена и придавал четкую символику. Это было немного из подсознания Пригова, и мне было важно, какую форму описания он выберет. В этом же номере были напечатаны «Четвертая азбука» и «Тридцать третья азбука (истинных имен)». В третьем выпуске, посвященном теме «Наша полиграфия», была опубликована наша с ним беседа с типично приговским предуведомлением. В четвертом – его статья на тему будущего – «Скажи мне, брат, про свое будущее, и я скажу, кто ты, брат».

Работая над настоящим текстом, я вдруг обнаружил длинное стихотворение Пригова, опубликованное в пятом выпуске «Пастора», с пророческим названием (для тех, кто много проводил с ним времени в Германии) «Вид русской могилы из Германии». Вот короткий фрагмент, который дает некоторое представление о его отношении к этой теме (не знаю, было ли это стихотворение опубликовано где-нибудь полностью):

 
Могила! Я сижу в Германьи
Могила! В маленьком дому!
Могила, как живая яма
И недоступная уму
 

 
Могила некой птицей сильной
Могила прилетает вдруг
Могила – память о России
И сотни еле видных рук
Обнимают меня и уводят,
уводят, увлекают за собой в дом неведомый,
где золотятся поля золотые, реки прозрачные,
где детство мое, детство, детство босоногое
и русоволосое, голубоглазым пастушком нестеровским с очами полными слез
прекрасных пред видом святости все заполняющей
на фоне просторов голубеющих вдали
Могила, Господи, могила
Могила-матерь, Боже мой
О, Господи! Мой Бог! Могила
Могила лучших наших дней
Ушедших
 

Для шестого выпуска, посвященного теме «Как я стал художником» и составленного мной вместе с Юрием Альбертом, Дмитрий Александрович подготовил очень интересный саркастический материал о своих мытарствах до поступления в Строгановку с примерами классического рисунка. В седьмом был опубликован впервые «Словарь терминов Московской концептуальной школы», составленный Андреем Монастырским, где Пригов, естественно, – одна из основных фигур. А в последнем выпуске «Пастора», посвященном теме «Восточная традиция в московской концептуальной школе», было два материала: «В краю жемчужном Бао Дая» (1984 года) и «26 песенок восточного старичка Дмитрия Александровича» (1991).

Я привел этот список публикаций Дмитрия Александровича лишь с одной целью – показать, как легко и профессионально он реагировал на любой запрос коллеги. Обратите внимание на то, что тираж журнала «Пастор» составлял вначале 30 экземпляров, а в последних номерах – 100. Здесь не было места амбициям. Просто Дмитрий Александрович был не только сложным (в вышеописанном смысле), но и очень динамичным человеком, круг его интересов был широк, а поля их применения многообразны: от приватного чтения для двух-трех человек до выступления с оркестром, от крошечного рисунка до огромных инсталляций.

Однажды судьба забросила нас в германский город Эссен, в концертный полуподвал с впечатляющим названием «Байконур». Там Дмитрий Александрович должен был выступить с флейтисткой Натальей Пшеничниковой и поэтом, перформансистом и изобретателем немыслимых музыкальных инструментов Гариком Виноградовым. Так вот, зрителей было человек шесть, включая Юрия Альберта, меня и российского космонавта Владимира Джанибекова (оказавшегося в числе приглашенных, кажется, только из-за названия полуподвала). Перформанс проходил так, будто зал был переполнен. Пригов (как всегда на выступлении) выкладывался полностью, то же делали и его коллеги. Я снял этот концерт на видео, правда, качество записи оставляет желать лучшего.

На видео я снимал Пригова много раз (см. список в конце), в последний раз – его выступление в книжном магазине в Кельне в 2003 году. Эта запись существует и занимает около одного часа.

Дмитрий Александрович обладал острым и быстрым умом, в связи с чем у многих, кому и до сих пор знакомо только это свойство его личности, создалось абсолютно ложное мнение о нем как о рациональном, холодном и амбициозном человеке, готовом ради славы на многое (обычно сразу приводился пример – кричать кикиморой). Пусть кто-то со мной и не согласится, но я утверждаю, что Пригов обладал колоссальным гуманистическим и духовным потенциалом. Он был настоящим, а не театральным интеллигентом (в русском понимании этого слова). Его мнение по любому вопросу было интересным, взвешенным и всегда глубоким. И в отличие от многих его оппонентов, Дмитрий Александрович не позволял себе публичных негативных или гневных высказываний о ком-либо. Мне радостно думать, что я был и буду его современником, когда время замирает в настоящем, не требуя ничего взамен.

СПИСОК ВИДЕОМАТЕРИАЛОВ О Д. А. ПРИГОВЕ, ОТСНЯТЫХ В. ЗАХАРОВЫМ

Перформансы и чтения:

8 мин. – Перформанс: Пригов – В. Тарасов. Вступительная речь: Б. Гройс. Мюнхен, 1995.

32 мин. – Перформанс: Пригов – Н. Пшеничникова в галерее Дианы Хоэнталь. Берлин, 1997.

30 мин. – Перформанс: Пригов, Н. Пшеничникова, Г. Виноградов. Эссен, 2000.

60 мин. – Чтение Пригова в книжном магазине (Медиа-парк), Кельн.

Приватные встречи:

6 мин. – Вечер в мастерской Кабакова (И. Бакштейн, Д. Пригов, Б. Гройс, Н. Никитина, В. Сорокин, А. Косолапов, В. Кабакова, Саша Соколов). Короткое чтение Д. А. Пригова. 23 июня 1989 г.

5 мин. – Прогулка по Аахену (Д. Пригов, Н. Никитина, М. Порудоминская). 1989.

2 мин. – Ужин в галерее Инги Беккер (Р. Цвирнер, С. Ануфриев, Е. Барабанов, Д. Пригов, В. Комар, И. и Г. Чуйковы, Н. Никитина, Е. Дёготь, Ю. Альберт). 1994.