Текст книги "Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов"
Автор книги: Евгений Добренко
Соавторы: Мария Майофис,Илья Кукулин,Марк Липовецкий
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 51 страниц)
Бригитте Обермайр
DATE POEMS, ИЛИ ЛИРИКА, КОТОРАЯ ПРИСТУПАЕТ К ДЕЛУ
Взгляд на поэзию Дмитрия А. Пригова делает излишним принципиальный вопрос, поднимаемый в поэтических исследованиях XX века, а именно: возможно ли вообще писать стихи после травмирующего и травматичного опыта? У Пригова уже одна лишь численная очевидность отметает любые сомнения в существовании подобной возможности. Разумеется, количество само по себе еще не является онтологическим обоснованием фактической необходимости. Однако, возможно, именно это напряжение между недостаточным основанием и избыточным количеством содержит в себе ответ на вопрос об основании и обосновании.
Рассматривая этот вопрос, я попытаюсь приблизиться к пониманию сути чисел и дат в поэтических текстах Дмитрия А. Пригова.
«СВОЕОБРАЗНЫЙ РИСК» ЛИРИКИ: ПРИНЦИП ИНДИВИДУАЛИЗАЦИИ
Хотя по поводу того, что у Пригова мы имеем дело с «поэзией после поэзии», то есть с ситуацией, характерной для (русской) лирики с 1960-х гг. [503]503
Ср.: «Определяющая констелляция шестидесятых годов – с одной стороны, поэты-трибуны антисталинистского просвещения, с другой, поэты, открывающие заново лирическую сентиментальность, – распалась. Связывающий обе стороны пафос искренности, возвращения к „аутентичной“ (исторической и личной) свободе от идеологической лжи был израсходован» (Witte Georg.Poesie nach der Poesie // Moderne russische Poesie seit 1966: Eine Anthologie. Berlin, 1990. S. 368) Переводы цитат, за исключением особо оговоренных случаев, принадлежат Екатерине Васильевой.
[Закрыть], царит единодушие, мы, однако, не можем исходить из того, что «старые» проблемы лирики теперь утратили свою актуальность. Если возникает вопрос, возможно ли или необходимо ли сегодня вообще писать стихи, актуальным, как никогда, представляется «своеобразный риск» лирики, лежащий в основе «принципа индивидуализации», являющегося ее родовым признаком. По Теодору Адорно, этот принцип состоит в том, что лирика не может гарантировать «производства чего-либо обязывающего, аутентичного». Лирика, как далее отмечает Адорно, при этом лишена «власти определять, останется ли она в плену случайностности голого, отчужденного бытия» [504]504
Adorno T. W.Rede über Lyrik und Gesellschaft // Adorno T. W. Noten zur Literatur I. Frankfurt a.M., 1980. S. 75.
[Закрыть]. «Поэзия после поэзии», очевидно, означает, что два пути, по которым шла лирика, теперь окончательно остались позади: с одной стороны, тотальная «индивидуализация», какой она представлена как в парадигме «переживательной» и исповедальной лирики, так и в самоопределении экспериментальной звуковой поэзии [505]505
Экспериментальной поэзии также, несомненно, приписывается социально-критическая значимость. Ср. дискуссию формалистов на тему «нового видения» или теорию поэтического языка Юлии Кристевой. См. ее кн. «La révolution du langage poétique: l’avant-garde à la fin du XIXe siècle. Lautréamont et Mallarmé» (Paris: Seuil, 1974).
[Закрыть], а с другой, – связывающая себя «обязательствами» социального или фактографического рода «прикладная поэзия», представленная такими жанрами, как «стихотворения на случай» [506]506
Для этой лирической формы, очевидно, не существует точного русского термина. Так, Тынянов тоже употребляет немецкое понятие, сравнивая отрывки из автобиографических текстов Горького со «стихотворениями на случай» в поэзии. См.: «…как бы внелитературность делает эти записки тем жанром в прозе, которым в стихах были „стихотворения на случай“, Gelegenheitsgedichte» (Тынянов Юрии.Литературное сегодня // Тынянов Юрий. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 166).
[Закрыть], историческая поэма и «реалистическая» лирика Когда речь идет именно о «реалистической поэзии», постоянно возникают споры о соотношении между политическими мотивациями автора и формальной инновацией. При этом особый случай последнего типа представляет собой та поэзия, связь которой с реальностью основывается прежде всего не на критическом пафосе, как, например, в случае Вс. Некрасова, а на официальном заказе. В качестве характерного примера в данном отношении можно назвать блокадную поэтессу Ольгу Берггольц (1910–1975): тексты Берггольц, транслируемые по радио, должны были морально укрепить ленинградцев во время блокады города во Вторую мировую войну. Сама Берггольц выступала за поэзию, которая не имеет права на индивидуализацию, будучи обязанной следовать подлинности пережитого [507]507
«С новой силой мне стало ясно, что мы не имеем права „писать зря“, что читателю далеко не безразлично – пережил поэт сам то, о чем он пишет, или просто описал. <…> Безграничное и чистое доверие читателя к поэту обязывает поэта к исповеди – целомудренной, до конца правдивой» (цит. по: Tschöpl С.Die sowjetische Lyrik-Diskussion: Ol’ga Berggol’c’ Leningrader Blockadedichtung als Paradigma. München, 1988. S. 182). В этой связи следует указать на параллель с национал-социалистической инструментализацией эстетики переживания, характеризующейся прежде всего сменой отношения «я-ты» между лирическим субъектом и читателем на «мы-чувство». Ср.: Segebrecht Wulf.Das Gelegenheitsgedicht: Ein Beitrag zur Geschichte und Poetik der deutschen Lyrik. Stuttgart, 1977. Зегебрехт цитирует один из программных текстов 1944 г.: «Из тесного чувства локтя в беде и смерти выросло переживание: мы товарищи <…>. Кровь вскипала по зову вождя и начинала сплачивать все большие массы в национальное товарищество против внутренних и внешних врагов» (S. 41).
[Закрыть].
Кажется очевидным, что лирика, которая осознает себя в состоянии «после», не может уже вернуться ни на одну из обозначенных выше позиций, как будто ничего не произошло. Она не может ни мнить себя в безопасности в рамках ни к чему не обязывающего принципа индивидуализации, ни, попросту поменяв свои темы, в очередной раз соединить пережитое без всяких последствий для самого жанра с событием, то есть стать «подлинной», «искренней».
«Поэзия после поэзии» решительно вмешалась в один из основных эстетических конфликтов лирики: его можно проследить на примере известной по исследованиям германистов дискуссии о «стихотворениях на случай». Начиная с 1800-го года, по мере формирования автономии искусства, стихотворению на случай становится все труднее обосновать свою претензию на художественную ценность. Поскольку значение этого жанра очевидно сводится к «одноразовому употреблению» и внехудожественному поводу, оно с трудом может претендовать на автономию; конфликт между автономией и пользой в этой форме резко актуализируется [508]508
Ср.: Segebrecht Wulf.Gelegenheitsgedicht. S. 24.
[Закрыть]. Откровенным антиподом стихотворения на случай и исключительной парадигмой лирического становится в автономной эстетике «переживательное стихотворение», вбирающее в себя случай, событие и ситуацию в едином процессе эстетической трансформации и достигающее «изоляции» и одновременно индивидуализации переживания и «реального жизненного контекста» [509]509
Dilthey Wilhelm.Das Erlebnis und die Dichtung (1905). Leipzig, Berlin, 1929. S. 196.
[Закрыть], говоря словами Вильгельма Дильтея, в чьих размышлениях парадигма «переживательного» стиха достигает своей кульминации.
В дальнейшем я буду рассматривать дискуссии вокруг конфликта между «стихотворением на случай» и «переживательной» лирикой в исследованиях немецкой и русской поэзии либо параллельно, либо сводя их вместе. Для этого необходимо сопоставить отдельные тенденции теоретические, до сих пор не рассматривавшиеся в едином контексте, и самое главное, в их соотношении друг с другом. С этой целью я предполагаю установить связь между дискуссией о «прозаизации» в русской литературе и уже упомянутыми исследованиями «поэзии на случай» в немецкой литературе. Эта связь мне представляется легитимной не в последнюю очередь по той причине, что в обоих феноменах конкретные условия лирического «переживания» рассматриваются как конститутивная часть лирического текста. Таким образом, речь пойдет о том, как в лирике может быть художественно осмыслено «накопление данных». Рассмотрению подлежат эстетические подходы к решению проблемы напряжения между общим и особенным, неповторимым и повторяемым, а также неквантифицируемым, непредсказуемым и большим количествами. Мои размышления подводят к тезе об эволюции поэтического жанра, тенденции, которую следует рассматривать в тесной связи с феноменами прозаизации. В лирике Дмитрия Пригова, как будет показано во второй части статьи, эта тенденция достигает кульминации, не имеющей аналогов в XX веке.
«СЕМАНТИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА»
За феноменом «прозаизации» в русской лирике XX века парадигматически последовала опубликованная в 1974 г. [510]510
Разрыв между временем написания статьи и датировкой большинства обсуждаемых в ней текстов является следствием той специфической ситуации и позиции, на которую в советской культуре своего времени были вытеснены как Анна Ахматова с Осипом Мандельштамом, так и авторы статьи.
[Закрыть]статья под названием «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма» [511]511
Левин Ю., Топоров В., Сегал Д., Тименчик Р., Цивьян Т.Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature. Special issue devoted to Acmeism, I. № 7/8. 1974. C. 47–82.
[Закрыть]. Специализирующиеся на культурной семиотике литературоведы Юрий Левин, Владимир Топоров, Дмитрий Сегал, Татьяна Цивьян и Роман Тименчик рассматривали в ней стихи и прозаические тексты Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама, подразумевая при этом под «прозаизацией» тенденцию поэтического текста реагировать непосредственно на «внеположную ситуацию» [512]512
Там же. С. 74.
[Закрыть]. Помимо этого, у Левина и соавт. мы встречаем также топос «после»: авторы постоянно подчеркивают, что стихи Ахматовой и Мандельштама находятся как бы по другую сторону жанра, точнее, «до» или «после» размежевания между лирикой и прозой [513]513
Там же. С. 59.
[Закрыть].
В качестве одного из показательных примеров прозаизированной лирики авторы приводят «Поэму без героя», текст, насыщенный многочисленными указаниями на даты, места, а также на те ситуативные условия и контексты, в которых возникли отдельные части поэмы [514]514
Ср.: «„Поэма без героя“: указание на время создания едва ли не каждой главы, указание на время, к которому относятся воспоминания автора, указание на время, когда эти воспоминания приходят к автору, наконец – в некоторых вариантах – указание на время первого чтения» (Там же. С. 73).
[Закрыть]. Левин и соавт. называют этот прием, заключающийся в добавлении к тексту комментария, отсылающего за его границы и воспринимаемого как часть поэтического текста, «автометаописанием» [515]515
Там же. С. 73.
[Закрыть]. При этом сведения о «временных и пространственных параметрах поэтического текста», «повествовательного времени» и «времени читательского восприятия», «графического пространства» и «пространства изображаемых событий» уравниваются между собой.
Если Левин и его соавторы диагностируют «прозаизацию» у Ахматовой и Мандельштама (в качестве другого характерного примера наряду с ахматовской «Поэмой без героя» фигурирует мандельштамовский «Век»), то для начала мы можем зафиксировать общепринятые формальные признаки этого диагноза: изображенные объекты и темы скорее отвечают требованиям социальной, исторической и «ситуативной» релевантности, как мы в основном можем наблюдать это в реалистических и исторических романах XIX века [516]516
Ср.: «<…> перенос в формы баллады и классической ямбической поэмы сюжета современного романа <…>, исторического романа <…>, физиологических очерков и фельетонов <…>» ( Тынянов Ю. Н.Указ. соч. С. 24).
[Закрыть]. Однако, учитывая, что, проникая в искусство, внехудожественные реалии привносят в него и свои формальные принципы, «прозаизация» также влечет за собой другие трансформации, приводящие не в последнюю очередь к существенным сдвигам и расширениям границ традиционных жанров. Как следует из размышлений Ю. Левина и соавторов, введение в поэзию разговорного языка и элементов диалогической речи [517]517
На тему «устного» стиля у Некрасова впервые важнейшие соображения были представлены в работах Б. М. Эйхенбаума. См.: Эйхенбаум Б. М.Некрасов // Эйхенбаум Б. М. О прозе. О поэзии. Сборник статей. Л.: Сов. писатель, 1986. С. 340–373. Показательны такие его термины, как «„говорной“ стиль» (с. 366); «повествовательный сказ» (с. 368); «интонация „причитания“» (с. 369).
[Закрыть]противоположно тенденции к «самовитому слову» и ведет к расшатыванию авангардных представлений о поэзии.
Прозаизированная лирика ориентирована на диалог, в основе которого лежит ее ситуативная контекстуализация и самоопределение. «Чужое слово» и «многоголосие» [518]518
Левин Ю., Топоров В., Сегал Д., Тименчик Р., Цивьян Т.Указ. соч. С. 73.
[Закрыть], в первую очередь известные как признаки полифонического романа, являются и признаками лирики, для которой диалогичность образует основную диспозицию. «Нет лирики без диалога» [519]519
Мандельштам О. М.О собеседнике (редакция 1913 г.). // Мандельштам Осип.Собрание сочинений. В 3-х т. Т. 2. Проза. New York, 1971. С. 239.
[Закрыть], – настаивает Мандельштам в своей программной статье «О собеседнике». При дальнейшей конкретизации диалогичность находит воплощение на различных уровнях, начиная со стихотворения-посвящения и заканчивая потенциальной беседой, ориентированной на будущий – вечный или бесконечный – диалог, как формулирует Мандельштам в упомянутой статье [520]520
Ср.: «В результате стихи Сологуба продолжают жить после того, как они написаны, как события, а не только как знаки переживания. Итак, если отдельные стихотворения (в форме посланий или посвящений) и могут обращаться к конкретным лицам – поэзия как целое всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усомнившись в себе» (Там же. С. 240).
[Закрыть]. В этой связи, однако, расширяется сама семантика посвящения: под знаком прозаизации оно превращается в обстоятельственное и ситуативное указание, перемещающееся из паратекста в основной текст [521]521
Ср.: Орлицкий Юрий.Стихи и проза в русской литературе. Воронеж, 1991. С. 101.
[Закрыть]. С формальной точки зрения, мы имеем здесь дело – в особенности в подробных, местами разрастающихся до микронарративов посвящениях – с монтажом лирики и прозы, также возникающей в виде комментариев, введений и предисловий, находящихся в тесной связи с циклизацией лирических текстов [522]522
Ср.: Там же. С. 100, 107.
[Закрыть]. Хотя прозаизация тут распознается уже в полиграфической организации текста [523]523
При обсуждении такого графического расчленения интересна также рефлексия на тему «стихотворных вставок» в прозаических текстах. См, например: Hamburger К.Logik der Dichtung. Stuttgart, 1968. S. 205 и далее.
[Закрыть], следует выделить еще один, несколько более тонкий симптом прозаизации, нередко выражающийся в названиях стихотворений, в которых явственно прослеживается рефлексия на тему границ жанра. Ю. Орлицкий называет эту тенденцию «семантизацией заголовка» [524]524
Орлиикий Ю.Указ. соч. С. 103.
[Закрыть], Левин и соавт. констатируют, что Ахматова и Мандельштам едва ли соотносят свои названия с каноническими жанрами и формами, используя вместо этого ситуативные или имеющие прагматический оттенок заголовки – к примеру, «Разговор о Данте» или «Четвертая проза» [525]525
«Цель всех этих приемов – в актуализации текста как части всей ситуации. Чрезвычайно редкое у Ахматовой и Мандельштама обращение к каноническим жанровым формам также облегчает достижение этой цели: жанровая классификация уступает место свободному называнию („Разговор о Данте“, „Четвертая проза“ – потому что она была четвертой по счету и т. д.)…» (Левин Ю., Топоров В., Сегал Д., Тименчик Р., Цивьян Т.Указ. соч. С. 75).
[Закрыть]. Заголовки этого типа в вышей степени характерны и для текстов Пригова – таковы, например: «Исчисленные стихи», «Стихи переходного периода», «Двадцать стихотворений японских в стиле Некрасова Всеволода Николаевича», «Следующие стихи», «Читая Пригова», «Месяц квазижизни» (среди азбук значится под № 62).
Данная рефлексия на тему границ жанра является однозначным указанием на историческую динамику литературного факта – инновационную концепцию Юрия Тынянова [526]526
Ср.: Тынянов Ю. Н.Литературный факт; О литературной эволюции. // Тынянов Юрий. Поэтика. Литература. Кино. М.: Наука, 1977. С. 255–281.
[Закрыть], чьи исследования в этой области до сих пор находятся в авангарде научной мысли. Эта динамика семантизации формы существенна в нашем контексте по той причине, что она непосредственно отражает взаимосвязь между конкретным содержанием, «историческими данными», их вербализацией в лирике, с одной стороны, – и литературной формой, с другой.
В этой связи плодотворным будет поразмышлять о значении прилагательного «семантический» в названии статьи Левина и соавторов: «семантическая» поэтика, очевидно, образует противоположный полюс по отношению к «несемантической», т. е. авангардной, «самовитой», равной самой себе, беспредметной лирике. Эпитет «семантическая» указывает на смысловую отсылку к предметной реальности. Левин и др. объясняют, что прозаизация у Ахматовой имеет отношение к «введению элементов повседневной речи, „говорного типа“», то есть элементов, «связанных, как правило, с речью автора», а не с задачей описания повседневности, как подчеркивают авторы статьи. Семантическая проза и прозаизация в случае Ахматовой, таким образом, означают также, что речь идет именно о «языковой реальности», которая вторгается в лирику, а не просто о реальных деталях и подробностях. По этой причине Левин и др. придают большое значение различению «прозаизации» и «бытописания» [527]527
«Несомненно, что „прозаизации“ стихов способствовало введение элементов повседневной речи, „говорного типа“, ориентированных на ситуацию и связанных, как правило, с речью автора, а не с „бытописательными“ задачами, как у многих других поэтов» ( Левин Ю., Топоров В., Сегал Д., Тиметик Р., Цивьян Т.Указ. соч. С. 55). В связи с обсуждаемой здесь проблематикой следует также указать на статью Игоря П. Смирнова в этом сборнике.
[Закрыть].
Неудивительно в этой связи, что именно Юрий Тынянов оценивает реалистическую лирику Н. А. Некрасова как формальноинновативную. В статье «Стиховые формы Некрасова», написанной в 1921 г. [528]528
«В сущности, и его друзья и его врага сходились в главном: друзья принимали его поэзию, несмотряна ее форму, врага отвергали ее вследствиеформы» (Тынянов Ю. Н.Стиховые формы Некрасова // Тынянов Ю. Н. Указ. соч. С. 18. – Курсив в оригинале).
[Закрыть], он деконструирует принятое обычно в отношении Некрасова «либо/либо». Либо Некрасова ценят «вопреки» формальным свойствам его лирики, то есть из-за его социально-критического содержания, либо отвергают «из-за» формальных недостатков. Таким образом, реакция на прозаизацию оказывается сходной характерным реакциям на «стихотворения на случай»: абсорбция лирикой лексически, семантически или формально «непоэтических» элементов провоцирует подозрения во внехудожественной прагматике. Тынянов подхватывает главный упрек Некрасову, касающийся «прозаичности» [529]529
Тынянов Ю. Н.Стиховые формы Некрасова. С. 18.
[Закрыть]его текстов, транформируя критические претензии в научную категорию («прозаизмы» [530]530
Там же. С. 19.
[Закрыть]). «Эстетской» критике Некрасова Тынянов противопоставляет базирующийся на стихотворной семантике синтез «формы» и «содержания», а также пародийность, прозаическую лексику и т. д.: как только элементы прозы внедряются в лирический жанр, они в определенном смысле подвергаются воздействию лирики и господствующих в ней законов семантизации. Точно так же, однако, имеет место и противоположный процесс: семантически маркированные новые элементы изменяют стихотворную семантику. Таким образом лирика обновляется и обогащается прозаическими элементами [531]531
«…Значение слов модифицируется в поэзии звучанием, в прозе же звучание слов модифицируется их значением. <…> Поэтому в тех случаях, когда семантика определенных поэтических формул стала штампом, исчерпана и уже не может входить как значащий элемент в организацию стиха, внесение прозаизмов обогащает стих, если при этом не нарушается заданность ключа. Внося прозу в поэзию, Некрасов обогащал ее» (Там же. С. 25–26).
[Закрыть].
Кратко очерченную здесь линию прозаизации – исходя из «семантической поэтики» с отсылкой к тыняновской защите «реалистической» лирики как формально инновативной – можно понимать как исходную «точку отсчета» для прозаизации у Пригова. Хотя, как мы увидим ниже, Пригов идет дальше, совершая решающий шаг и возводя «реальные ссылки» (как то: даты и числа, о которых пойдет речь далее) в самостоятельный поэтический принцип.
«ВТОРЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ В ИГРУ». DATES СТИХОТВОРЕНИЯ
В предыдущей главке было показано, каким образом «внешние» по отношению к лирическому сведения изменяют лирическое как таковое, заново размечая границы жанра; в дальнейшем эта динамика будет обсуждаться с учетом теоретических обоснований реальности лирического, а также реальности в лирическом.
В дискуссии вокруг эстетической легитимации «переживательного стихотворения» центральным критерием выступает связь лирического – в большинстве случаев выражающего себя посредством лирического субъекта – «переживания» с действительностью. При этом очевидно проводится различие между участием вдействительности и присутствиемдействительного. Последнее естественным образом предполагается именно в случае переживания, которое может быть датировано, фактически контекстуализовано и привязано к историческим именам и местам. В то же время легитимация художественности лирически преобразованного переживания, как правило, не обходится без аристотелевского критерия «общего»: если «общее» (поэзия) у Аристотеля противопоставляется «частному» (истории [532]532
«Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою <…> – нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории – ибо поэзия больше говорит об общем, история – о единичном. Общее есть то, что по необходимости или вероятности такому-то <характеру> подобает говорить или делать то-то; это и стремится <показать> поэзия, давая <героям вымышленные> имена» (Аристотель.Поэтика. 51b1 – b10 / Пер. с греч. М. Л. Гаспарова // Аристотель и античная литература. 2-е изд. М., 1978. С. 126).
[Закрыть]), то переживание в «переживательной лирике» должно утратить эту связь с особым, исключительным, что, собственно, и маркировано датировкой. Связь с реальностью, как становится очевидным, основывается отнюдь не на том факте, что в «переживательном» стихотворении репрезентируется «реальное переживание», а прежде всего на том, что «переживательное стихотворение» описывает узнаваемую читателем психологическую реальность. Отсылка к частному препятствовала бы развитию этого общего измерения.
Во второй половине XX века в немецкой теории лирики, до этих пор уделявшей первостепенное внимание толкованию доминантной «эстетики переживания», намечается поворот в понимании степени изолированности лирического переживания от реальности. Лирическому тексту приписывается участие в «реальном времени», то есть «особость», неотъемлемая от лирического жанра, сохраняется, не растворяясь при этом в понимании, ориентированном на общее («реальность»).
В качестве примеров этого поворота можно назвать две теоретические позиции, приписывающие индивидуализированному и тяготеющему к автономности переживанию некую «связь с действительностью». Так, Кете Хамбургер приходит к выводу о том, что субъект лирического высказывания «превращает объективную действительность в субъективную, переживательную действительность» [533]533
Hamburger Käte.Op. cit. S. 204.
[Закрыть], которая, однако «участвует» [534]534
Ibid. S. 187.
[Закрыть]в «объективной действительности» в той степени, в какой лирическое стихотворение является «высказыванием о действительности», то есть «высказанное» образует «поле переживания» [535]535
Ibid. S. 190. Принадлежащая Хамбургер концепция лирического субъекта становится понятной только в сопоставлении с «ego-origo» («источником я») в фикциональной литературе: «Лирическое стихотворение представляет собой открытую логическую структуру, так как оно конструируется реальным субъектом высказывания, по поводу которого мы никогда не сможем решить, идентичен ли он с поэтом и, если да, то до какой степени. <…> Фикциональная литература может обладать сколь угодно туманной символикой, но тем не менее она является насквозь рациональной и потому принципиально опознаваемой конструкцией. Лирическое стихотворение, напротив, открыто по отношению к переживанию субъекта высказывания, то есть в конечном счете к иррациональной жизни, жизни поэта» (Ibid. S. 187).
[Закрыть]лирического героя. Приведенное Хамбургер сравнение с фикциональной литературой проясняет, что именно подразумевается под участием лирики в объективной действительности: в отличие от лирики фикциональная литература создаетдействительность, которая, если размышлять логически, является вымыслом, то есть не-действительностью [536]536
Ibid. S. 204.
[Закрыть]. Это влечет за собой представление о «реальной связи с временем», приписываемой лирике, – в сравнении с эпосом и драмой: в то время как в эпосе и драме, по убеждению Хамбургер, «время не действует» [537]537
Ср. размышления Хамбургер на тему «атемпорального значения „эпического претерита“», т. е. употребления прошедшего времени в фикциональном тексте: «Дата – фиктивное Сейчас и даже Сегодня в существовании вымышленного персонажа обозначает в этом существовании некий поворот, некое Тогда, относящееся не к тому, что автор и читатель пережили или нет, а исключительно к переживанию вымысла. <…> Дата 2 марта 1903 так же фиктивна в романе, как и 1984 год, в который помещена политическая антиутопия Оруэлла, – разумеется, не из-за того, что это время еще не было пережито во время издания романа <…>, а потому что речь идет о времени романа» (Ibid. S. 193; ср. также S. 57–58).
[Закрыть], в лирическом высказывании «реальная связь со временем по меньшей мере не исключена» [538]538
Ibid. S. 193.
[Закрыть].
Ханс-Георг Гадамер также отстаивает роль окказионального, т. е. случайных элементов в лирике, которые «в эпоху „переживательного“ искусства воспринимались как помеха эстетическому значению произведения» [539]539
Gadamer Hans-Georg.Wahrheit und Methode. Grundzüge einer philosophischen Hermeneutik. Tübingen, 1990. S. 152.
[Закрыть]. Он легитимирует «вторжение времени в игру» [540]540
Ibid.
[Закрыть], утверждая онтологическое единство произведения искусства «с тем, на что оно указывает». «Неповторимость отсылки к случаю» хоть и «невыполнима», то есть не может раствориться в ориентированном на общее горизонте понимания, однако сохраняет свое «присутствие и эффект в самом произведении» [541]541
Ibid. S. 153.
[Закрыть]: «благодаря сильной привязанности произведения искусства к своему референту обогащается само искусство – к его бытию словно добавляется новый акт существования» [542]542
Ibid. S. 152. В качестве примеров к своим размышлениям Гадамер приводит портрет, стихотворное посвящение и парабазис; в одной из сносок он говорит о «дискредитации окказиональности эстетикой переживания» (S. 149).
[Закрыть].
Вопрос состоит в том, приложим ли тезис Гадамера об «обогащающей» произведение искусства «невыполнимой связи со случаем» к тем ситуациям, которые нередко рассматриваются в качестве коренных событий XX века: сталинского террора, Холокоста и Второй мировой войны? Примечательно, что в одной из дискуссий немецких поэтов 1960-х о «необходимом» [543]543
Höllerer Walter.Das Ungelegenheitsgedicht // Akzente. Zeitschrift für Dichtung. 1961. № 8. S. 27. От редакции:В оригинальном тексте В. Хёллерера – непереводимая игра слов: «Ungelegenheit» буквально, по внутренней форме слова означает «не-случай», но точно переводится как «неприятность», «затруднительное положение».
[Закрыть]стихотворении речь шла не о случае, а о «неслучае», то есть о «стихотворении на неслучай» [544]544
См.: Höllerer W.Op. cit. S. 23–26. Принципиальный спор идет между авторами, называющими себя «поэтами на случай», а при более внимательном рассмотрении оказывающимися «поэтами переживания», и так называемыми «лабораторными поэтами», то есть экспериментирующими с языком и проблематизирующими его. Представителем как «поэтов переживания», так и «поэтов на случай» может считаться Гюнтер Грасс, у которого «случай» и «музы» идут рука об руку, причем случай как раз вписывается в горизонт субъективного переживания: «Мои случаи – это не случаи другого поэта на случай» (Grass G..Das Gelegenheitsgedicht // Akzente. 1961. № 8. S. 9).
[Закрыть]. Вальтер Хёллерер называет в качестве «неслучая» «великий неслучай», а именно ситуацию после 1945 г.: «Эта базисная ситуация, это непреодолимое исходное условие простирает свое действие на все ситуации и случаи», «ни разу мне не удавалось написать стихотворение на неповторимый неслучай» [545]545
Höllerer W.Ungelegenheitsgedicht. S. 24.
[Закрыть].
Понятие «неслучая» представляет собой более, чем противоположность тому, что до сих пор рассматривалось в качестве «случая», дающего повод для «стихотворения на случай» и образующего его сюжет – понятый в самом широком смысле торжественный повод (от рождения до коронации и смерти), иначе говоря – заказ. «Неслучай» в свою очередь обозначает необходимость говорить о невозможностях, о «временных и пространственных параметрах поэтического текста» (по выражению авторов статьи о «семантической поэтике»).
«Случаи», как мы могли убедиться, – это данные, по поводу которых встает вопрос, относятся ли они к лирическому тексту, и если да, то как и где происходит это соприкосновение. Случай, то есть внешнее, или Другое, по отношению к лирическому, таким образом, может быть понят как значительный для истории лирического пример «прозаического сюжета». Прозаизация представляет собой путь, позволяющий интегрировать этот внешний элемент в лирический текст, причем эта интеграция влечет за собой формальные изменения, расширение границ жанра, а также определенные инновации.
В дальнейшем будут продемонстрированы стратегии и феномены подобной прозаизации в лирике Пригова, у которого тенденция к прозаизации проявляется в принципиально численном, арифметическом, датирующем подходе к лирическому тексту. «Data» (числа/даты) указывают здесь уже не столько на случай (календарно датируя событие), обозначают не столько позицию, сколько становятся событием сами.
ЛИЧНЫЕ ПЕРЕЖИВАНИЯ
У Пригова есть собственное определение лирического переживания. В Предуведомлении к циклу «Личные переживания» (1982) он подчеркивает отличие «личных» переживаний от «лирических» и «духовных». Пригов определяет личное переживание как встречу «чуждых, посторонних» языков, «ходульных фраз» и «непрочувствованных слов». Здесь лирическому субъекту отведена позиция наблюдателя, а «субъективная» действительность в некоторой степени говорит сама за себя, являясь не выражением переживающей личности, а скорее личным переживанием, вытекающим из наблюдения за этой встречей-столкновением.
Это не лирические, не духовные, а личные переживания. Может показаться, что запечатлены они каким-то чуждым, посторонним языком, ходульными фразами, непрочувствованными словами. Но именно встреча этих языков, бродячих фраз, неприкаянных слов и есть мое глубокое личное переживание [546]546
Пригов Д. А.Предуведомление к сборнику «Личные переживания» // Пригов Д. А. Сборник предуведомлений к разнообразным вещам. М.: Ad Marginem, 1996. С. 127.
[Закрыть].
В сущности, в этом цикле лексика, фразы, формы, герои и мотивы с характеристикой «лирические» сталкиваются со своими противоположностями – банально-героическими и помпезными словами, фразами, формами, героями и мотивами. При этом происходит переход, обнаруживающий не столько пародирующий или контрафактурный [547]547
Контрафактура – термин немецкой теории литературы, близкий по смыслу к русскому слову «перепев» в тыняновском смысле. Первоначальный смысл слова «контрафактура» – переложение светской песни в духовную или замена светского текста духовным при сохранении прежней мелодии.
[Закрыть]жест, сколько динамику столкновения, в которой встреча хоть и является понятной, а столкновение – очевидным, семантическая и семантизирующая потенция повседневного языка, то есть анонимных, затасканных, напыщенных элементов, тем не менее в ходе этого столкновения уравнивается с семантизирующей силой и потенцией языка лирических форм и мотивов. При этом имеет место обновление и обогащение «стихотворения», то есть возникает нечто третье, что, очевидно, соответствует тому, что Пригов называет «личным переживанием», и что в принципе совпадает с наблюдениями Тынянова, касающимися введения прозаических элементов в стих у Некрасова [548]548
«Но как возможно художественное введение элементов прозы в поэзию? <…> в тех случаях, когда семантика определенных поэтических формул стала штампом, исчерпана и уже не может входить как значащий элемент в организацию стиха, внесение прозаизмов обогащает стих <…>» (Тынянов Ю. Н.Стиховые формы Некрасова. С. 25–26).
[Закрыть]: формальные модели лирики теряют силу по сравнению с новыми элементами, в то время как семантическая маркированность «чуждых»/«новых» элементов так сильна, что может даже изменить старую форму.
Так, например, в стихотворении «Ласточка зреет на юге…» в четвертой строке появляется «снег», противопоставленный «югу»; вместе с тем он подготовлен «вьюгой» в третьей строфе, в свою очредь рифмующейся с «югом»:
Ласточка зреет на юге
Выпадет где-то к весне
А пока зимние вьюги
Сыпят за окнами снег
Вторжение реальности «снега», намеченное изменением рифмовки (вместо почти точной «юге – вьюги» появляется более приблизительная «весне – снег»), разворачивается во второй строфе. Трансформация южного тепла в восточную зиму влечет за собой также и семантическую метаморфозу ключевого лирического понятия «ласточка», превращающегося из названия птицы в уменьшительно-ласкательное обращение, взятое из повседневного языка. Во второй строфе рифма становится более тавтологичной, имеющей прежде всего графическое значение, что особенно очевидно в пятой и седьмой строках.
Лирический мотив птички, «ласточки» (ср. стихотворения Мандельштама), перенесенный в рамках аналогичной операции прозаизации рифменного и сюжетного слова (душа – жду – возвратится), проявляется также в стихотворении «В синем небе птица вьется…» [550]550
«В синем небе птица вьется / Эта птица есть душа / Я ж пока живу бездушный / Жду покуда возвратится // Ну, а вдруг не возвратится / Как тогда мне помирать? – / Возвратися! Возвратися! / Я не буду долго жить!» (Там же).
[Закрыть]и не в последнюю очередь в относящемся уже к циклу «Милицанер и другие» [551]551
Пригов Д. А.Личные переживания (№ 724) (1978) // Пригов Д. А. Собр. стихов.: В 4 т. Т. 4. Wien, 2003. S. 81. Немецкий перевод: Prigow D.Der Milizionär und die anderen. Leipzig, 1992. S. 38.
[Закрыть]произведении «Там, где с птенцом Катулл…», в котором блюститель порядка, поэтический персонаж, также укорененный в области прозаического, «назначается» крылатым спутником лирического героя.
Столкновение двух сфер становится очевидным и в тексте «1 июля 1981 года» [552]552
Там же.
[Закрыть], в котором мы обнаруживаем две даты, различие между которыми проявляется именно в кажущейся равнозначности первой и последней строк, содержащих в себе датировку. От первой до последней строки внеисторическая дата, использованная здесь в смысле «участия лирического высказывания о действительности в объективной действительности» [553]553
Cp.: Hamburger K.Logik der Dichtung. S. 187–190.
[Закрыть], трансформируется в специфическую, относящуюся к повседневной практике датировки. Датировка конкретизируется, позволяя двум типам «случая» вступить друг с другом в конкуренцию:
1 июля 1981 года
Из родной Москвы-столицы
Я уехал в Ленинград
Был он раньше Петроград
Был он раньше и столица
Был он, был – да испарился
И в Москву я возвратился
2 июля 1981 года.
Вместо возможного панегирика городу, в рамках парадигматического путешествия между Москвой и Петербургом, герой совершает путешествие между нынешней столицей Москвой («Из <…> Москвы-столицы»), с одной стороны, и топонимически и политически меняющимся Ленинградом («Был он раньше и столица…»), – с другой. Это возвращение в Москву, датированное в последней строке следующим днем, следует воспринимать как прозаический эквивалент путешествию во времени, в «ленинградское» прошлое. Оно, это возвращение, привносит нарративную темпоральность, «вторжение времени» [554]554
Ср.: Gadamer H.-G.Wahrheit und Methode. S. 153.
[Закрыть], другого времени, в лирическую действительность.
В 1980-е годы этот прием прозаизирующей переоценки семантических отношений между стихотворной формой и прозаической реальностью внутри единства лирического текста переживает у Пригова интенсивное развитие, расширяясь на весь стихотворный цикл или на комплексный проект «Полного собрания сочинений». Центральную роль при этом играет качество, измеряющееся в численных величинах и исчисляемых количествах или сводимое к ним.
Так, в цикле «Стихи различной стоимости» (1984) уже возвещает о себе тот прием калькуляций и расчетов, который Пригов с предельной последовательностью, маркирующей абсолютную границу лирического и литературного, воплотит в 1990-е годы в «Исчислениях и установлениях». «Различная стоимость» относится в цикле 1984 года не просто к предметам, речь о которых идет в тексте. Различие, центральный семантический и формальный критерий этого цикла, становится измеримым исключительно через последовательное, сравнительное чтение отдельных текстов. При этом сравнительная оценка таких различных феноменов, как небесные явления, счастье или тараканы, существенно определяется прозаическими рамками, заданными в Предуведомлении: идея приписывания различной ценности появляется во время стояния «в огромной очереди» за каким-то «непостижимым товаром», которому Пригов оценочно противопоставляет в уме все то бесполезное, но приносящее радость, что он мог бы приобрести за время ожидания, – ценность вещей оказывается полностью зависимой от различных масштабов измерения и подсчета, но не имеет никакой объективной величины.
Следующая ниже выборка из трех текстов этого цикла должна прежде всего продемонстрировать, что мы имеем здесь дело с прозаизацией, которая, очевидно, маркируется интервалами между текстами и особенно их со-поставлением друг с другом. Акт сопоставления сам по себе, обычно не относящийся к восприятию лирического, становится здесь существенным эстетическим актом.
7203
Тучки небесные – вечные странники
И самолеты – тоже ведь странники
Да и ракеты – тоже ведь странники
Только какие-то странненькие
На мой непрофессиональный взгляд
7213
Нас всех питает сила неба
И всех нас счастием дарит
При этом тихо говорит:
О, где бы ты несчастный ни был
Везде найду тебя, едрить
Чтоб счастием вот одарить —
Не уйдешь родимый
7214
Что же это, твою мать
Бью их, жгу их неустанно —
Объявилися опять
Те же сами тараканы
Без вниманья, что их губят
Господи! – неужто ль любят
Меня
Господи!
В первый раз ведь так
Господи!
Нету слез!
ИСЧИСЛЕННЫЕ СТИХИ
Параллельно тому, как Пригов развивает весьма дифференцированное понимание поэтической ценности, пытаясь «конкретизировать» различные аксиологические валентности в численных величинах, мы впервые обнаруживаем в его текстах нумерацию, сопровождающуюся обоснованием его программно нацеленной на количество поэтической деятельности. В Предуведомлении к циклу «Исчисленные стихи» [555]555
Пригов Д.Исчисленные стихи. М., 1983 (рукопись). Авторская машинописная копия находится в архиве автора статьи.
[Закрыть](1983) речь в определенном смысле идет об идее, возникающей из ничего или же из неизвестно чего, – о плане написать десять тысяч стихов. Уже это обоснование позволяет понять, что интерес Пригова к числам, перечислениям и расчетам ни в коей мере не является лишь проявлением восхищения поэта перед количеством, выраженным в определенном числе. Рассуждения в этом Предуведомлении являются программными для приговского отношения к числам и датам в целом. Аргументы Пригова словно бы естественным образом циркулируют между прагматикой и мистикой, между исчислимым и метафизическим. На определенном уровне происходит также встреча различных реальностей, что квалифицируется в упомянутом Предуведомлении как «личное переживание».
Несомненно, в «численном» проекте Пригова речь идет о много большем, чем пародийная имитация целевых установок плановой экономики. Если этот аспект вообще играл или играет здесь какую-то роль, то пародируется скорее характерная для советской плановой экономики тенденция провозглашать недостижимые цели.
Это столкновение рационально-цифрового и иррационального имеет место и в автометаписаниях Пригова: когда он, к примеру, не указывает никакого вразумительного, достойного упоминания источника своего проекта написания пятизначного количество стихов:
Уже давно, не знаю откуда (да и никто, к кому я ни обращался, не дал мне сколько-нибудь вразумительного ответа на сей вопрос), пришла мне в голову идея написания десяти тысяч стихов. Поскольку пришла она откуда-то, следовательно, там предусмотрели и возможность исполнения подобного предприятия посредством меня. По моим подсчетам (соответственно темпам моего писания), это будет исполнено к году, примерно, 90-му. Следовательно, и войны не будет года до 90-го. Мне представляется, что сей аргумент гораздо основательней всех прочих на этот предмет [556]556
Ср. Пригов Д. А.Сборник предуведомлений к разнообразным вещам. М.: Ad Marginem, 1996. С. 131.
[Закрыть].
Принципиально «немотивированное» намерение оказывается воплощенным в однозначно постижимом количестве: «десять тысяч». Поскольку эта идея уже появилась на свет, она должна рассматриваться в рамках проекта как осуществимая – так примерно можно реконструировать логику Пригова: «Поскольку пришла она откуда-то, следовательно, там предусмотрели и возможность исполнения подобного предприятия посредством меня». В унисон с силлогистическим «следовательно» в следующем предложении вводится рациональный аргумент, на этот раз математический – роковое число десять тысяч пересчитывается в единицах рабочего времени: «По моим подсчетам (соответственно темпам моего писания), это будет исполнено к году, примерно, 90-му». За этим вполне внятным, ибо поддающимся подсчету, логическим доводом следует второе «следовательно», предваряющее абсолютно иррациональный «силлогизм»: «Следовательно, и войны не будет до 90-го. Мне представляется, что сей аргумент гораздо основательней всех прочих на этот предмет».
