Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 58 страниц)
Глава XXIX
Несмотря на то что время уже перевалило за полдень, а на реке было прохладно, по разгоряченному лицу мальчика струился обильный пот, волосы слиплись, глаза горели возбужденно.
Только вскочив на плот, подхваченный быстрым течением, Никодим понял всю опасность своей затеи. Крутые повороты реки, мели и подводные камни, на которые налетал жалкий плот, перепугали его. А поваленные в воду ураганом деревья! А узкие рукава, куда неудержимо затягивало плот коварное течение!..
Сколько раз прыгал в Быструшку Никодим и, надрываясь, выводил свой «корабль» на большую воду. Сколько раз, налетев на подводный камень, падал он в реку со скользких бревен. И сколько же раз успел бы он утопить своего больного, одежду и винтовку, если бы не прикрутил их крепко вицами к бревнам…
Но все это уже осталось позади, а сейчас последний поворот к заимке. Скотный двор, мостик через Быструшку стремительно неслись на Никодима.
– Ма-а-а! Ма-а-а! – пронзительно закричал мальчик.
На его крик из избушки выскочила Настасья Фетисовна и бросилась к реке. Следом за ней поспешал и спотыкался дед Мирон.
Со стороны лужайки брел старый мерин Пузан. Конь, так же как и дед Мирон, часто останавливался, а на ходу сильно раскачивал головой, словно здороваясь с Никодимом.
– …Я упал и пополз… Полз, полз, и вдруг лежит… Лежит и не дышит уже… И совсем как мертвый… – Никодим, захлебываясь, рассказывал матери и подталкивал плот к берегу.
Глаза Настасьи Фетисовны были испуганно устремлены на человека.
– Скорей! Скорей! – торопил ее сын.
– Никушка, кто это? – спросила, наконец, мать, когда они подтянули плот на захрустевший под бревнами галечник.
Никодим взглянул на мерина, на дедку Мирона и вдруг рассердился:
– Туда же, весь народ на берег сбежался!..
Всю дорогу мальчик только и думал, как, появившись на плоту с найденным в тайге умирающим человеком, он удивит заимку, начиная от мерина до дедки Мирона. Очень хотел, чтобы к берегу собрались все, но теперь сурово нахмурился:
– После поговорим. Помогите, мама, человека в избу внести…
Настасья Фетисовна взялась было за крученую вицу и хотела разнизать, но Никодим поспешно сказал:
– Я сам… Я сам…
Ударом топора он перерубил мягкие вицы, и они упали в воду. Мать с сыном с трудом подняли с плота вялое тело Алеши. Даже сквозь рубаху они чувствовали, что больной был в сильном жару.
– А ну, мама, поведемте! – И они сделали первый шаг.
Ноги Алеши, словно вылепленные и» теста, подогнулись, и, если бы не Настасья Фетисовна, крепко ухватившая больного за руку, и не Никодим, прочно расставивший свои ноги на берегу, он бы упал вниз лицом.
– А ну, еще, ну, еще! Да с одной ноги норовите… – помогал советами дед Мирон.
Настасья Фетисовна и Никодим сделали одновременный шаг с левой ноги и, приподнимая беспомощное тело незнакомца, повлекли к избушке. Ноги Алеши чертили землю.
Сзади поспешали дед Мирон и мерин Пузан.
Больного положили на лавку. Настасья Фетисовна стащила с Алеши продырявленные рыжие сапоги и порванную в клочья рубаху.
Горячее белое тело больного с отчетливо проступавшими ребрами, со втянутым, точно присохшим к позвоночнику, животом было страшно.
– Краше в гроб кладут…
Синие добрые глаза женщины стали влажными и темными. Настасья Фетисовна налила в чашку молока и подошла к больному.
Никодим решил разжать рот Алеше.
– Ложкой, ложкой, сынок… – посоветовал дед.
Остаток дня и ночь три человека на глухой таежной заимке провели у постели больного. Алеша плакал, кричал, проклинал какого-то Поликарпа. Просил есть и снова впадал в тяжелое забытье. Свесившаяся с лавки худая, высохшая рука была горяча и беспомощна. Затаив дыхание, Корневы прислушивались к бреду больного.
Глава XXX
Настасья Фетисовна мочила полотенце в ледяной воде, выкручивала и прикладывала к горячему лбу больного. Через несколько минут полотенце становилось теплым, и она снова и снова мочила его.
Никодим заснул у ног Алеши. Ему снился пестун Бобошка, прикованный на железную цепь. Цепь толста и коротка. Медвежонок силился дотянуться лапой до миски с остатками щей, но черные когти его не доставали до миски. Голодный пестун визжал и рвался. Никодим хотел подойти к другу, чтоб подвинуть ему пищу, и не мог. Высохшие, худые руки и ноги не подчинялись ему.
А пестун рвался, визжал и смотрел на Никодима плачущими глазами. Короткое лохматое его тело на глазах у Никодима вытягивалось, худело. Вот на черной когтистой лапе звереныша вдруг появились длинные человеческие пальцы. Мохнатая шкура исчезла, и под ней показалась гармошка проступивших ребер… И уж это больной человек, а не медвежонок, прикованный на цепь, тянется к миске со щами и не может дотянуться и смотрит на Никодима большими плачущими глазами.
Никодиму тяжело. Он пытается подняться и помочь своему найденышу, но словно тяжелая гора давит на него, и он чуть шевелит пальцами. «Надо дать знать матери и дедке. Они рядом…»
Никодим напряг все свои силы, рванулся и крикнул.
– Чего ты стонешь, Никушка? – Над Никодимом стояла мать и щупала его лоб своей жесткой ласковой ладонью.
Никодим поднялся с лавки. На этой же лавке лежал Алеша. Полотенце белело на лбу. Кудрявые волосы растрепались на подушке. У печки дремал дедка Мирон.
– Это я, мама, во сне… – сказал мальчик. Ему было и стыдно, что он, как и дедка Мирон, уснул, и жаль не спавшую всю ночь мать. – Ложитесь, мама, уж я… теперь не засну.
На бледном, утомленном лице Настасьи Фетисовны скользнула чуть заметная улыбка.
– Когда же спать, сынок? Заря занялась. Чернушку доить пора да завтрак готовить…
Никодим взглянул в окно и увидел, что утро действительно наступило.
«Батюшки! Да ведь Бобошка-то у меня в наморднике!»
Никодим вспомнил об оставленном им пестуне.
«Умрет! С голоду умрет медвежишка! Да теперь, поди, и сдох уж… Шутка в деле, – с эдаким увечьем две ночи и целый день не пивши, не евши…»
Тихонько открыв дверь и ступая на носки, с подойником молока в руках в избу вошла Настасья Фетисовна.
– Ну как? – негромко спросила она с порога.
– Спит! – так же тихо ответил Никодим. – Вы, мама, смотрите за ним. Вам заодно теперь печку топить… А я побегу глухаришка промышлю. Харюзишек дедке на уху надергаю…
Никодим надел шляпу и выскочил в сени. Вместе с винтовкой он решил взять и удочку, чтобы на обратном пути наловить хариусов.
Утро было свежее, тихое. Никодим побежал к мостику через реку. Мерин пасся все на той же лужайке.
Никодим остановился.
– Да, брат Пузан, заботушка упала на мои плечи. Тут умирающий – сам ты его видел вчера – в жару, в беспамятстве, а там Бобошка в наморднике. Обоих жалко. Одним словом, хоть матушку репку пой. – Мальчик махнул рукой и побежал к реке.
Но найти выводок глухарей, хотя его и давно выследил Никодим, оказалось не так просто. Да и найденные, они поднялись в такой крепи, что охотник только услышал их взлеты, а куда улетели, не заметил.
Никодим знал, что в соседнем логу живут два выводка тетеревов. Разрытые муравьиные кочки, перышки птиц, принимающих пылевые ванны в кротороинах, и свежий помет – лучшие признаки. Но стрелять тетеревят на лету из винтовки было невозможно, а на деревья молодые тетерева еще не садились.
Мальчик решил попробовать применить способ, которым пользовался отец в охоте на молодых тетеревов. Он вырубил небольшую березку, с кудрявых ветвей вершинки обдергал листья.
«Вот и ружье. Не совсем дальнобойное, но попытаю: на фарт[7]7
Фарт – счастье.
[Закрыть] мужик репу сеял…»
К Никодиму вернулась вся его самоуверенность и энергия. Найти тетеревов в узком логу труда не составляло. Никакая другая птица не держится с таким постоянством на облюбованном месте, как тетеревиные выводки.
Первой с оглушительным треском и квохтаньем поднялась ржаво-серая тетера. Никодим поднял березку над головой и сделал еще несколько шагов. Вырвавшийся из-под самых ног тетеревенок тоже улетел «без выстрела». Но зато второго поднявшегося молодого черныша охотник так ловко сшиб березкой, что он, не вылетев из густой травы, беспомощно забился, накрытый ветками.
Еще двух отпустив «без выстрела» и одного убив, Никодим побежал к реке.
Дрова не прогорели в печи, как охотник принес десяток крупных, жирных хариусов, нанизанных на кукан из ивового прута, и пару молодых тетеревов.
– Ну как? – шепотом спросил он Настасью Фетисовну.
– Плохо. Все в жару.
– Дела!..
Никодим ни слова не сказал о добыче, но по лицу матери заметил, что она увидела птицу и рыбу и восхищается стремительностью его лова.
Ему хотелось похвастать: «Все равно что из ящика взял и харюзов и тетеревят», – но он удержался и, словно про себя, закончил:
– Табашные, надо прямо сказать, табашные делишки…
Глава XXXI
Медвежонок поправлялся, но сломанная передняя лапа и растянутая задняя прочно приковали его к месту. Попытки передвигаться на животе причиняли острую боль. Пестун стонал и визжал. К наморднику, надетому Никодимом, звереныш относился явно враждебно. С первой же минуты он всячески пытался избавиться от него, но, чтобы поднять к голове здоровую левую лапу сидя, нужно было опереться на сломанную правую. Встать же на дыбки и орудовать здоровой передней лапой он тоже нео мог из-за больной задней ноги.
Пестун неистово крутил головой, терся о кустарник, о камни, но сплетенный из прочных ивовых прутьев и крепко завязанный под шеей намордник словно прирос к голове.
Всю ночь после ухода Никодима медвежонок промучился с плетенкой. Вытолочил траву на полянке, расцарапал о кустарник пораненное ухо, но избавиться от ненавистного намордника не мог. От бешенства пестун ревел на все ущелье. Перед утром затих: стал ждать Никодима с едой.
Чтобы заметить появление мальчика раньше, медвежонок пополз на бугор, положил голову на кочку и лежал, чутко прислушиваясь. Совсем близко бегали и пищали мыши. В другое время он бы ловил и глотал их. На солнцепеке пронзительно «купикали» жирные сурки. Одного сурка медвежонку хватало на сытный завтрак. Легкими, пружинистыми скачками проскакал на заре по набитой горной тропе архар.
Теплая тихая ночь была полна движения и скрытой жизни. Недалеко от больного медвежонка, на каменистом увале, нора лисицы. А вот и сама она, позевывая и в то же время осторожно озираясь, вылезла из своего логова и потянула по увалу, распустив пушистое прави´ло[8]8
Прави´ло – хвост.
[Закрыть].
Дважды сверкнули зеленые огоньки волчьих глаз в прогалах пихтача.
Проснулись жадные кедровки и истерически закричали, заскрипели, растаскивая по расселинам утесов урожай кедровых орехов. Сколько раз пестун выслеживал их склады и выедал начисто все запасы!
Взошло солнце и выпило с трав и кустарников прохладную росу. В воздухе прозвенела пчела. Медвежонок поднял уродливую в наморднике голову в небо.
Ах, если бы не ноги, как бы вскочил пестун и помчался за нею! Пчела скрылась, но звереныш все еще не опускал головы с настороженными ушками. Появившаяся над медвежонком сорока отвлекла его от пчелы. Глупая назойливая птица громко стрекотала на вершине березы. Потом опустилась ниже и, вертя приплюснутой головой, рассматривала пестуна разбойничьими черными глазами.
В другое время пестун огрызнулся бы и прогнал ее, но теперь он положил голову на кочку и закрыл глаза.
Солнце поднялось высоко, стало жарко, а еды все не было. Несколько раз медвежонку чудились шаги мальчика и даже голос, со звуком которого в представлении звереныша неразрывно была связана пища. Пестун радостно визжал и нетерпеливо ерзал с высоко поднятой головой.
Но ни шагов, ни голоса не повторялось, и медвежонок затихал. Стянутая прутьями голова звереныша снова падала на траву.
Наконец пестун не выдержал и пополз.
При переходе через ручей он невольно оперся на сломанную, толстую и тяжелую от лубка лапу. Боль пронзила его до самого предплечья, но он почувствовал, что опираться на нее можно. Хромая и визжа от боли, пестун закостылял на трех ногах.
Следы друга сошлись в одну большую тропу. Пестун побрел по ней. Тяжелее всего было передвигаться в гору и по камням. Шаг звереныша был короток. Брел он, уныло опустив голову, поминутно рявкая от боли.
Человеческое жилье, вынырнувшее из-за поворота, медвежонок увидел впервые. Оно и испугало, и обрадовало его. Следы мальчика, близкой еды вели прямо к нему. Невдалеке от страшной человеческой берлоги пасся черный зверь с острыми короткими рогами и длинными, как у лося, ушами.
Медвежонок припал к земле. Глаза его вспыхнули. Но рогатый зверь заметил его, испуганно и протяжно замычал и, треща кустарниками, кинулся прочь.
Звереныш встал и побрел. Запахи человека угрожающе обступили его со всех сторон. К знакомым следам Никодима примешивались незнакомые. Шерсть на загривке поднялась. Медвежонок остановился и в нерешительности топтался на месте. Но голод пересилил чувство страха, и он шагнул к берлоге двуногого зверя.
Пасшийся на поляне старый Пузан поднял длинную голову, навострил уши и, раздув ноздри, храпнул. Пестун, обходя коня, прохромал стороной. У избы все следы разом оборвались. Медвежонок насторожился. За стенами избы он отчетливо услышал голос Никодима.
Забыв об осторожности и боли, медвежонок бросился к жилью человека, но стукнулся лбом в стенку и изумленно остановился.
Он решил обойти берлогу, поискать лаз в середину, где так хорошо слышен был знакомый ему голос. Но лаза в берлоге не было. Только со стороны реки медвежонок обнаружил небольшое прозрачное отверстие. Голос Никодима в этом месте слышался много громче.
Пестун осторожно подошел к окну и, заглянув сквозь щели прутьев в наморднике, увидел своего коварного друга.
Глава XXXII
Дед Мирон сидел на голбчике против окна и слушал рассказ внука, как он охотился на тетеревят.
Никодим устроился на лавке лицом к деду.
В избушке и днем было сумеречно, но вдруг стало совсем темно. Дед Мирон вскинул слезящиеся, подслеповатые глаза на окно и замахал руками:
– Цыля! Да тпрусь ты, окаянная! Окно! Окно выдавит! Стрель ее в бок!..
Настасья Фетисовна подцепила из печки горшок с картофелем и повернулась с ним к столу. Взглянув на окно, она вскрикнула и уронила горшок: к стеклу прильнуло уродливое полосатое рыло.
Никодим тоже повернулся к окну.
– Бобошка! – вскрикнул он и опрометью кинулся из избы.
Настасья Фетисовна, дед Мирон – за ним.
То, что они увидели на дворе, еще больше испугало мать и деда. Никодим обнял за шею большого, величиной с годовалого телка, мохнатого медведя и, пронзительно визжа, развязывал какие-то прутья под страшной мордой. Он сорвал маску с головы медведя, и Настасья Фетисовна увидела лобастую голову, желтозубую пасть. А Никодим треплет загривок страшного зверя и прищелкивает языком:
– Цав, цав, цав, Бобошенька!.. Цав, цав, цав, миленький!
Дед Мирон шагнул к медвежонку, но пестун ощерил зубы и угрожающе зарычал.
– Ишь ты, ишь ты какой!.. – попятился старик.
Ослабевшими руками Настасья Фетисовна схватилась за угол избы.
– Это еще откуда? – отступая к дверям, сказала она тихим, не предвещавшим ничего доброго голосом.
– Это… это, мама, мой Бобон Вахрамеич! – заикаясь от волнения, сказал мальчик.
Называя пестуна по имени и неожиданно придуманному отчеству, он хотел придать ему больше веса в глазах матери и деда.
– Это мой друг! По гроб жизни, мама…
– Вон! Вон отсюда этого друга!.. – все еще пятясь к дверям, выкрикнула с перекошенным и бледным лицом Настасья Фетисовна.
Никодим взглянул на голодного, отощавшего медвежонка с лубком на правой лапе, со сбившейся перевязкой около уха, потом на мать, и крупные слезы побежали из его глаз.
– Мама! Мама! Я его раненого подобрал… Он у меня один, он умней всякого человека! – выкрикнул мальчик и то бросался к матери, то возвращался к пестуну. Забыв страх и осторожность, Никодим ощупывал раненое ухо звереныша и даже ногу в лубке. – Смотри, смотри, какой он… Цав, цав, цав, Бобошенька! – прищелкивал он языком зверенышу.
Медвежонок вытягивал морду, смешно чавкал губами и тянулся к руке Никодима бледно-розовым языком. Испуганная Настасья Фетисовна, наконец, рассмотрела чавкающие губы, просящие глаза медвежонка.
– Тоже, видать, голодный… Везет нам нынче на голодающих…
В тоне матери Никодим уловил первые мирные нотки. С мгновенно высохшими глазами он подбежал к ней и, схватив за руку, горячо заговорил:
– Я его, мама, дрова пилить выучу! Пчел диких разыскивать. Пасеку разведем! Медом зальемся!..
– Медведя!.. Медведя… заместо пасечника посадишь… Никушка! Никушка ты мой!..
Она крепко прижала сына к груди, и Никодим не вырывался, не протестовал, как бы он непременно сделал это при других обстоятельствах, а приник к матери всем своим телом, поймал большую жесткую ее руку и первый раз в жизни крепко поцеловал.
– Он, мама, ловкий. Как уток в болоте ловит!.. Как пчел дозорит!.. Я его всему выучу. В сани запрягать буду… Сено на нем буду возить. Пузанка-то не сегодня-завтра ноги вытянет… – Прижимаясь к матери, Никодим и говорил и, не отрываясь, смотрел ей в лицо, но по выражению ее глаз он еще ничего не мог понять.
И вдруг на помощь Никодиму пришел дед:
– А ты не смейся, дочка. Медведь – он, правильно, умней которого человека… И если с молодых годов его… Вон цыганы и плясать, и горох воровать, и разные штуки проделывать медведей выучивали…
Никодим перебежал к деду и взял его за руку. В этот миг он навсегда простил дедке все его обиды и насмешки.
– Вы, батюшка, известный потворщик! – примирительным тоном сказала Настасья Фетисовна. – Вот погодите, он вам, этот умник, натворит… Еще Буланку не задрал бы. А Чернуха! Да она и во двор не зайдет, почуя эдакого страхилу…
– Это, мама, моя забота. Я их так подружу – водой не разольете.
– Вот погодите, отец придет, он вам покажет медведя… – сказала мать, но внук и дед поняли, что она сдалась и ссылкой на отца лишь прикрывает отступление.
– Да уж батя… Батя-то сродушки за медведка ничего не скажет! – Никодим гладил Бобошку за ухом и, заметив сбившуюся на сторону перевязку из штанины, потихоньку отвязал, уронил на землю и незаметно наступил на нее ногами.
– Да чем ты ему этакую брюшину наполнишь? Он с руками, с ногами съест…
– Об этом не думайте, мама… Как только лапки подлечу ему немножечко, я его на подножный корм определю… Вы не смотрите, что он будто с виду кургузый да толстый, – он все на свете поймает… А насчет Пузана и Чернушки… будьте спокойненьки… Я его в такой бараний рог скручу, что он и глядеть на них не посмеет…
Никодим воспрянул духом. Бездействовать он уже больше не мог. Мальчик сбегал в сени и притащил кусочек меда. Он протянул медвежонку осотину:
– Цав, цав, цав, Бобошенъка!..
Пестун раздул черные ноздри и захромал к мальчику.
– Двигай, двигай, калекушка! – он стал зазывать его в открытые двери сеней.
Медвежонок вошел за ним, как собака. Никодим угостил его медом и снова вывел во двор.
– Видели, мама, какой он у меня…
Настасья Фетисовна махнула рукой и пошла в избу. Вслед за матерью прибежал Никодим.
– Тебе, поди, молочка надо для твоего чертушки? – в упор спросила Никодима Настасья Фетисовна.
Мальчик поднял на нее раскрасневшееся лицо и сказал:
– Пожалуй, дайте немножечко… Самую малость…
Никодим выскочил за дверь и явился с лоханью.
Глава XXXIII
Болезнь Алеши затягивалась. Истощенный организм плохо боролся с воспалительным процессом в легких. Настасья Фетисовна дни и ночи просиживала у постели больного. Вся работа по хозяйству легла на Никодима.
Мальчик с радостью взвалил на себя все заботы… Сознание, что он единственный кормилец, глава так неожиданно увеличившейся семьи, окончательно изменило его характер.
– Вы, мама, соберите все, что требуется. Завтра я чем свет отправлюсь на покос. Зима не за горами. Вот-вот погода испортится… – сказал Никодим и полез на полати. (Перед большой и тяжелой работой отец также с вечера распоряжался и рано ложился спать.)
Но серьезности хватило ненадолго. Никодим вспомнил о пестуне, устроенном в углу сеней, на охапке моха: «Сбегаю на минутку к пестунишке, – ночь длинна, выспаться успею…»
Никодим слез с полатей и выскользнул за дверь.
– Бобош, ты где?
В сумраке сеней завозился и радостно взвизгнул медвежонок. Мальчик увидел светящиеся глаза звереныша и двинулся к пестуну, но по дороге споткнулся о пустое ведро.
– Наставлено тут – черт ногу сломит!.. – в точности как отец, заругался Никодим. Он шел ощупью, широко разведя руки. – Ну, Вахрамеич, к тебе добраться в эдакой темноте!..
Медвежонок возбужденно топтался и тихонько повизгивал. Когти его стучали по деревянному полу. Наконец рука мальчика коснулась головы пестуна.
– Ну, Бобошенька, как тебе новая квартира?.. Ничего? Никодим знал, где тебя устроить. И мягко, и за ветром, и какие остатки от обеда выставить – под рукой…
Мальчик присел на корточки. Медвежонок шумно обнюхивал лицо и теплую шею друга. Холодным, влажным носом он прикасался к нему, и Никодим вздрагивал.
– Сопатка у тебя как лед стала. Видать, наше дело в гору пошло… А я, Бобоша, завтра иду траву косить. Все думаю, взять ли тебя с собой, да не знаю, как у тебя ноги… Тяжелая, брат, работа переросшую траву косить, но ничего не поделаешь. Сам знаешь: и Пузан, и Чернушка. Твое дело барсучье – за лето сала накопил, а зиму спи да спи… Скотина же в мороз сено как на мельнице мелет…
Раздетый Никодим продрог, но уходить от ласкавшегося пестуна не хотелось. Мальчик чесал зверенышу за ухом… Медвежонок ласково урчал. Никодим проводил ладонью по животу, и пестун, раскинув лапы, валился на бок. «Слаще меда, вижу, ласка тебе, свиненышу…»
Медвежонок явно соскучился о друге. От сидения на корточках ноги у мальчика затекли.
– А ведь мне пора, Бобошук, давно пора…
Но медвежонок терся головой о грудь Никодима, старался просунуть холодный нос в пазуху, под рубаху.
В неплотно прикрытую дверь Настасья Фетисовна слышала разговор сына со зверем, и улыбка не сходила с ее лица.
– Однако будем прощаться. А ну, давай лапку! Лапочку дай, Бобоша! Да правую, правую дай, – экая необразованность…
Скрипнула дверь. Настасья Фетисовна тихонько засмеялась и отвернулась к окну.
Никодим шмыгнул на полати.
Настасья Фетисовна в сумку Никодима положила два горячих, дымящихся калача. Запах свежевыпеченного хлеба наполнял избу.
Так рано и так заботливо она всегда собирала мужа. А вот теперь мать собирала его, Никодима. И не отец, а уже он завтракал, когда за окном еще чернела ночь. Мальчик взглянул последний раз на белеющее в сумраке лицо больного, на мать и тихонько сказал:
– Ждите меня к ночи, мама! А медвежишку я, пожалуй, с собой возьму…
Никодим тихонько открыл дверь. Пестун, казалось, только и ждал появления мальчика. Он завозился на подстилке, поднялся и захромал навстречу.
– Ну, как ночевал, друг? А ведь я надумал тебя с собой на покос взять. Скучно тебе одному здесь будет…
Медведь лизнул руку мальчика.
– Обрадовался, дурашка! Повремени чуток – я медишку для тебя прихвачу…
Никодим положил в сумку осотинку меду, перекинул винтовку через плечо, взял косу, и они вышли.
Густо-синее небо в звездах. Похожий на скалы, на зубчатые стены волшебного замка, чернел, громоздился за рекой лес, и сквозь узорные ветви его сверкал золотой рог ущербленного месяца. Россыпью переливался Млечный Путь. Волны речонки, залитые фосфоресцирующим серебристо-голубым светом, казались живыми. Переплеск их напоминал мотив знакомой песни. Воздух был свеж и хрусток. Сладко и тонко пахло можжевельником, грибами, лесными травами, тронутыми первым инеем.
– Хорошо, Бобошонок!
Маленький хозяин в этот первый свой выход на тяжелую работу был настроен необыкновенно бодро. Узенькой тропкой он направился через луговинку, где паслись мерин и Чернушка. Пестун увидел их, остановился на тропинке и стал шумно нюхать воздух. Глазки его сверкнули. Он испуганно оглядывался, и по всему видно, что звереныш не прочь удрать в сени.
Заметил медвежонка и конь – насторожил уши и захрапел. Чернушка тоже перестала щипать траву и угрожающе наклонила рогатую голову.
– Вы что же это, друзья! – укоризненно закричал мальчик. – До каких пор крыситься друг на друга будете? Пузан! Бобошка! Идите сюда! – приказал он, но ни лошадь, ни медвежонок не двинулись с места.
Никодим бросил косу, достал из сумки кусок хлеба и осотинку меду…
– Цав, цав, Бобошенька! – протягивая в правой руке пестуну мед, манил мальчик, а в левой протянул хлеб мерину и тоже подзывал его: – Иди, старый хрычище!..
Первым преодолел робость пестун: мед влек его неудержимо. Припадая на больные ноги, он приближался к мальчику.
– Пуза! Пузанька!.. – уговаривал мерина мальчик и тихонько подвигался к коню.
Наконец и лошадь почуяла хлеб, медленно двинулась навстречу. Никодим дрожал от нетерпения. Медвежонок подобрался близко и смешно вытягивал губы, но мальчик отодвинулся еще дальше.
Чернушка стояла, словно высеченная из гранита.
Наконец и мерин, и пестун вплотную приблизились к Никодиму. Мальчик всунул мерину хлеб в губы. Медвежонок слизнул мед с ладони Никодима. Конь начал перекатывать хлеб на остатках зубов.
– А теперь, Бобон Вахрамеич, и на покос! Посторонись-ка, Пузан!
Никодим отогнал мерина с тропинки, взял косу, и они пошли. Пестун все еще боялся лошади, шел, поджимая зад, словно ожидая удара. Он озирался то на мерина, то на Чернушку с выставленными рогами.
