Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)
Глава VII
– Ишь ведь, как христовы надсаживаются. На кого бы это? – загнусавил Анемподист Вонифатьич.
– Далеко, знать, до свету еще, – пробасил, отозвавшись на голос Вонифатьича, большой и нескладный Мокей.
За стенами промысловой избушки захлебывались от лая собаки.
– Ума не приложу, на кого бы это собачонки?
Анемподист Вонифатьич, жидкобородый старик, метивший в уставщики[21]21
Уставщик – служитель раскольничьей церкви.
[Закрыть] и добавлявший поэтому «святое» слово кстати и некстати, снова заговорил:
– С час, поди, уж, как разбудили, окаянные… Терьку бы поднять, что ли, господи Исусе. Эк его нахрапывает, благословенный.
– Жеребец, чистый жеребец, – вновь громыхнул Мокей.
– Терька! Терька! Проснись, сынок, да посмотри-ка, на кого там лают они. Проснись, возлюбленный сын Сирахов!
Но Терька только мыкнул что-то во сне и захрапел еще громче.
– Вот так храпит, должно, зверя чует, – загоготал Мокей.
– Ткни ты его, Христа ради, Мокеюшка, под бок – может, проснется.
Мокей схватил за плечо Терьку и стал трясти.
– Спит, дьяволенок, хоть ноги выдергивай или милиционера зови с шашкой…
– А ты ему ноздри, свиненышу, зажми, а не то горячую головешку под хвост сунь… подскочит! – пискливо посоветовал Мокею Зиновейка-Маерчик, зять Анемподиста.
Мокей нащупал нос Терьки и сильно сжал его. Терька вскочил и завертел головой.
Даже степенно-набожный Вонифатьич не удержался от смеха, Мокей же так и покатился по нарам:
– Эк, эк его подкинуло, чучелу!
– Согрешишь с вами, непутевыми, бесу служишь, – хихикал в жиденькую бороденку Анемподист Вонифатьич.
Но Терька, помотав головой, вновь упал на нары и захрапел еще громче.
– Неужто опять спит? – удивленно пискнул Маерчик и, не выдержав, поднялся на подмогу Мокею. – Постойте, я разбужу его, сурка.
Приоткрыв дверь избушки, он захватил ком снега и шагнул к нарам.
– Где он, сплюк распронесчастный, двинь-ка его сюда, Мокей!
Нащупав ворог Терькиной рубахи, Маерчик сунул туда ком снега.
Терька в ужасе вскочил на нарах и стукнулся головой о низкий потолок избушки.
– Про… проняло! – загромыхал Мокей, покрывая жирным басом подвизгивания Анемподиста и Зиновейки.
Наконец Вонифатьич угомонился.
– Надерни-ка обутки, Терюшка, да выдь-ка на свет божий, – снова пропел старичонка, – посмотри-ка, на кого это они там лают-то. Вот уж около часу будим тебя, да ты словно маковником опоенный… Выдь-ка, бога для, возлюбленное чадунюшко.
Терька стал одеваться.
– И кому бы это быть в нощи вавилонской? – доискивался Анемподист. – Волку в тайге – не нога по этакому-то уброду… На кого бы это им?
Терька оделся и вышагнул за дверь. После густого, спертого запаха избушки морозный воздух опьянил его. Брызгами метнулись звезды в далекой синеве неба.
Осмелевшие собаки бросились к пихтачу, не переставая лаять. Эхо, ударяясь о горные ущелья Щебенюшихинского белка, дробилось хрусталем.
Терька катнулся к увалу и остановился перед спуском в речку.
Собаки, проваливаясь в надувах снега, на бегу в гору смолкли, и ухо Терьки ухватило протяжный вой. Терька перекрестился. Круто повернувшись, он побежал к избушке, чувствуя, как по телу сыплется дрожь.
– Что так долго? – спросил его Анемподист.
– Неладно что-то, уж больно собаки к увалу рвутся, и вой какой-то нехороший, своими ушами слышал. Собака будто, и будто не собака! Тоненько так воет да длинно…
– Господи Исусе Христе, сыне божий, – закрестился Анемподист. – Подымайтесь-ка, мужики, надо оследствовать. Не зря же и вой, и собаки рвутся. Кому бы это быть? Волков от Ноева потопа в белках не слышно…
Мокей зажег светильник. Из-под нар выставилась одинакового цвета с огнем маленькая рыжая головка Зиновейки-Маерчика.
Молча оделись и вышли.
Начинало отбеливать. Ковш Большой Медведицы закинулся совсем навзничь, и казалось, это из него сыпались изумрудным потоком звезды.
– Благослови, господи, Амаликову поправый силу… – начал было Анемподист Вонифатьич.
– Собака это, лопни глаза мои, собака! – перебил его Мокей, уловив в гуле лая и вторившего эха вой чужой собаки.
– А не врешь, Мокей? Не зверь ли потревоженный? – опасливо возразил Зиновейка.
– Врет пес, а не я! Дойдем, Терьша, оследствуем. Уж не в капкан ли какая сердешная попала?
– И то правда, сходите-ка, потрудитесь для ради дела доброго. Кто его знает… Сходите-ка, божьи дети, – напутствовал их Анемподист Вонифатьич.
Мокей привычным движением вдернул ноги в юксы лыж и двинулся к косогору. Терька догнал его у леса.
Собаки с лаем покатились в глубь черной густой чащи. Вскоре оттуда послышалась ожесточенная грызня.
Не замедляя хода лыж, Мокей и Терька выскочили на полянку и первое время не могли понять, что перед ними, около крутившегося клубка собак, на снегу под пихтой лежал человек.
– Господи Исусе Христе, да цыц, вы, будьте троетрижды прокляты! – пиная собак, крикнул Мокей и наклонился к лежавшему, крестясь и в то же время ругаясь. – Терька! Да ведь это парнишка чей-то!
Терька боязливо нагнулся:
– Дяденька Мокей, да это Зотька! Ей-богу, Зотька, вот те Христос, Зотька… И собака их… Вот провалиться мне!
Мокей осторожно дотронулся до лица Зотика.
– Терька, да он жив, с места не сойти, жив! – закричал Мокей.
Он схватил на руки Зотика и стал трясти его, как бабы трясут раскричавшегося ребенка.
Зотик приоткрыл глаза и застонал.
– Живой! Живой!
– В избушку, скорей в избушку!
Мокей, закинув назад голову, быстро и легко понес Зотика. Бойка с изорванным ухом и прокушенной лапой, хромая, не отставал от него ни на шаг.
– Я говорил, неладно что-то, а оно вот, видишь ты, штука какая… Замерз бы до свету, непременно бы замерз, – говорил Терька, едва поспевая за Мокеем.
От избушки, семеня ногами, бежал навстречу Анемподист.
– Зотька, Наумов внучек, ангельчик божий! Я говорил вам, сердце мое вещевало! Свете тихий, да как он туда попал, Мокеюшка? А Нефед где же? Где же Нефед?..
– Не крутись под ногами! – крикнул на старика Мокей. – Терька, тащи снегу, оттирать будем – познобился, наверно.
Из избушки выкатился Зиновейка-Маерчик.
– Суда, суда, Мокей, под крышу, – засуетился он больше всех. – Да не так! Вот так клади, эка медведь… осторожней! Обутки, обутки снимай, – командовал он всеми. – Да три же, три, обломила!
– Уйди, гнида! – рявкнул Мокей на суетившегося Зиновейку и начал тереть полой зипуна ноги и руки Зотика.
Зотик застонал и открыл глаза.
– Ангельчик ты мой, – причитал Анемподист Вонифатьич, – да как же ты это? Да десница вышнего разбудила меня во спасение чужой души…
– Клади в изголовье выше! – крикнул Мокей Зиновейке, внося Зотика в избушку и укладывая на нары.
Бойка проскочил в дверь и забился в угол.
Зотик открыл глаза и уставился в прокопченный потолок, словно припоминая что-то.
Суровый, звероподобный Мокей замер и перестал дышать. На открывшего дверь Маерчика он так посмотрел из-под нависших бровей, что тот попятился и чуть не растянулся на пороге.
Рассвело. Анемподист с Маерчиком собирались рубить кулемки[22]22
Кулемки – ловушки, приготовляемые промышленниками в лесу.
[Закрыть]. Зиновейка отыскивал топор. Мокей молча подал топор Маерчику.
– Терька! А ты что же, раб господень, шалашишься там? Что ты, в бирюльки пришел играть, галилеян несчастный! – заругался Анемподист.
Лисья мордочка его, заостренная еще больше обдерганной белесоватой бороденкой, выражала неподдельное страдание, соединенное с апостольским смирением.
– Всегда вот так. Ты людям добро, а они… они… О, владыко многомилостивый! Да скоро ли ты, Иуда-христопродавец!
Анемподист Вонифатьич торопился захватить лучшие места для ловушек и потому особенно был зол на задержавшегося Терьку. Зять Анемподиста – новосел Зиновейка-Маерчик – на промысле в здешних местах был впервые, и Вонифатьич указал ему дальний ключ, до которого ходу было до раннего обеда.
Мокей недружелюбно посмотрел на старика и снова шагнул в избушку. Зотик спал. Мокей сел на нары и задумался.
Обрывками пробегали картины далекого, казалось – лесом поросшего, прошлого. Замерзал и он – в работниках у лосевского богатея. Четырнадцатилетним один на семи лошадях ездил за сеном. А кони – не кони, звери. Дорога – что шаг – камень да раскат, возы опрокидываются, завертки рвутся… А шестнадцати лет, когда мать женила его на курносой, рябой двадцатилетней девке Пестимее, тесть-сапожник взял его к себе в дом… Однажды он больно побил Мокея за то, что тот не сумел ссучить дратвы… Потом вспомнил, как его били ойроты на собольем промысле в их угодьях, как сам он бил ойротов в отместку и одного зашиб до полусмерти кулаком в висок.
Несмотря на то, что воспоминания были все горькие, Мокей прильнул к ним жадно, не отрываясь. В первый раз, у спасенного им больного Зотика, вспоминал он свое прошлое.
– Пить… – услышал Мокей тихий шепот и без зипуна, без шапки бросился с котелком к речке.
Когда вернулся в избушку, Зотик сидел на нарах с горевшими глазами и кричал:
– Куси, куси их, Бойка!
Мокей поднес к губам Зотика котелок. Больной жадно припал к воде.
К вечеру жар спал. Зотик перестал бредить. Всматриваясь в потолок, в сидевшего рядом Мокея, он силился понять, где находится.
Зотик помнил, что пошел домой и дорогой заблудился. Но как он попал в избушку и кто с ним рядом?
Мокей пощупал его лоб. Зотик схватил Мокея за руку и больше не выпускал ее.
К вечеру Зотик опять заснул.
Вернувшихся с промысла охотников Мокей встретил на улице. Он грозно цыкнул на расшумевшегося было Терьку, и тот весь вечер ходил так осторожно, точно подкрадывался к зверю.
На полянке, где утром нашли Зотика, Терька подобрал дробовик и лыжи.
Поужинали тихо и так же тихо легли: Терька с Маерчиком под нарами, Мокей и Анемподист Вонифатьич на нарах, рядом с Зотиком.
Ночью Мокей спал, против обыкновения, плохо, два раза подавал Зотику воды и каждый раз подолгу не мог уснуть.
Глава VIII
Один раз в жизни Мокея пожалели. Ночью давно забытая, стертая временем жалость эта припомнилась ему.
Накануне первой мировой войны, в последний день масленицы улицы богатой раскольничьей деревни Лосихи ломились от ирбитских саней, кошевок и расписных пошивней. Гулевые жеребцы в наборной, с гарусными кистями сбруе, запряженные в покрытые коврами и яркими половиками сани, переполненные пьяными поезжанами в цветных рубахах и сарафанах, надетых поверх зипунов… Весенние пригревы солнца, разъезженная в бурую кашицу дорога…
Мокей, тогда еще четырнадцатилетний мальчонка, сидел верхом на соловом, горбоносом жеребце хозяина, купца Ляпунова.
Десять лучших «бегунцов» из волости были выдержаны на сухарях да на отборном, просушенном овсе и приведены в Лосиху на «бег».
Ставка «коню по коню». Такие бега испокон веков раз в год, в масленицу, устраивались в Лосихе, куда приводили самых резвых коней только ярые охотники из кержацкого купечества.
Высокие, длинные, тонкие в перехвате, красавцы скакуны, в большинство накрытые с головой разноцветными попонами, походили на диковинных птиц.
Мальчишки толпами бегали за ними, когда их вываживали перед бегом.
Счастливцы, самые отчаянные, лихие наездники, тоже наряженные в шелковые и сатиновые рубахи поверх легких стеганок, без седел сидели на скакунах.
Соловко, с круглыми змеиными ребрами, изогнувшись кольцом, шел «поперек улицы», метался под Мокейкой из стороны в сторону. Огненные языки вплетенных в гриву лент трепетали на Мокейкином лице, когда жеребец взвивался в дыбки.
Визг, смех, шутки…
– Глянь-ка, глянь-ка, дева, Мокейка-то улетит с Соловком вместе к богу на небо!
– Вот погляди, от заду первый придет!
Лосевцы высыпали на реку. Бегунцы должны бежать рекой семь километров от Омелькинова острова до рощи.
Занимается дух при воспоминании, как махнул им, выстроенным в ряд, с меты[23]23
Мета – место пуска скакунов.
[Закрыть] главный коновод Корней Вавилыч.
Захлестнуло ветром, снежными брызгами, секло лицо, звенело в ушах.
А как оборвалось сердце Мокейки, когда, сбитый с дороги в снег, Соловко отстал и лицо стали жечь комья, хлеставшие из-под копыт скакавших впереди лошадей.
Не своим голосом, пронзительно-дико крикнул Мокейка, сжав коленками горячего скакуна. И точно крылья выросли вдруг и у Соловка и у Мокейки.
Не видел, как «облетел» Соловко шедших впереди лошадей, с пригнувшимися к их шеям седоками. Видел только, как все ближе и ближе словно мчалась навстречу толпа. Уже рядом с финишем, на чистом, как стекло, выдуве льда, с визгом отлетела с ноги Соловка подкова. В тот же миг Мокейка тихо-тихо поплыл куда-то, точно по воде понесло его.
А потом, весь перевязанный, лежал в кухне, на кухаркиной постели, и Митриевна, молодая, здоровая солдатка, работница Ляпуновых, сидела у его изголовья и смотрела на него большими ласковыми глазами. Управится вечером по дому, коров подоит, перепустит молоко на сепараторе и подсядет близко-близко. А то наклонится над ним и гладит мохнатую черную голову и с теплым бабьим участием смотрит, как никогда и мать-то на него не смотрела…
– Больно, поди, Мокеюшка? Рука-то срастается ли? – говорила она, и Мокейка хотел бы, чтобы сидела она около него долго-долго, чтобы рука его не поправлялась вовсе…
К утру Мокей решил везти Зотика домой на заимку.
– Пусть их хватают. Всю жизнь эдак вот маешься, а не цветешь. Брошу все – и пусть тут мою добычу захватывает Анемподистишка: ему всегда больше всех надо…
– Эка беда-то, беда-то какая, вседержитель праведный! Не умер бы парненочка, оборони господь, – стонал Анемподист Вонифатьич и тут же заговаривал с зятем Маерчиком, советовал ему пойти по самым крутологим, утесистым, неудобным для промысла местам Щебенюшихинского белка: – К Елбану, к Елбану, Зиновеюшка, ступай, шибко раньше бельчонка держалась там, а я уж по-стариковски, по-стариковски, с господней помощью… Уж как-нибудь тут по гривке што-ништо пособираю угодничкам на свечки. А ты, Мокеюшка, доставь уж ребятеночка домой. Зачтется этот труд-то, ой зачтется на том свете! Бог-то тебе не Микитка: все видит, все зачтет…
– Убирайся ты к дьяволу, суеслов! – закричал Мокей. Острорылая фигурка плакавшегося над Зотиком Анемподиста была противна. Хотелось подойти к нему и ударить кулаком по тонким мокрым губам.
– Путь добрый, Мокеюшка, поди-ка со господом, потрудись бога для, – не удержался Анемподист, закидывая за плечи дробовик.
Маерчик и этого не сказал, а, надев лыжи, как-то врастопырку, по-лягушечьи, задергал кривыми, короткими ногами.
Мокей скинул свой зипун и стал натягивать его поверх Зотикова. Зотик открыл глаза и не мигая уставился на Мокея. Черные от жара губы мальчика вздрагивали.
– Совсем раскис парнишка, – решил Мокей, запахивая полы огромного зипуна и подпоясывая Зотика своим ремнем. Он вынес больного, уложил на подстеленные поверх лыж пихтовые лапы и перевязал крест-накрест.
– Так-то вот надежней будет, – вздрагивая от холода, разговаривал сам с собой Мокей: он остался в одной холщовой рубахе, и, пока не тронулся в путь, его порядочно прознобило.
Мокей закинул через плечо лямку:
– Благослови, господи!
Бойка затрусил сзади.
Долго нырял Мокей с увала на увал, пока не выбрался на набитую дорогу.
Тут он прибавил шагу. К вечеру показались дома Козлушки.
На краю заимки Мокея остановила вдова Митриевна, шедшая к реке с ведрами:
– Что это, Мокей, рано так с белков-то воротился? Да и раздевши!
Увидев привязанного к лыжам человека, она ахнула и уронила ведра.
– Да это кто же, Мокеюшка? – Вдова с любопытством наклонилась к Зотику. – Мать ты моя, да ведь это Зотька Наумычев! – И, бросив коромысло, побежала к Зотиковой избе. Вскочив в избу и не успев лба перекрестить, закричала: – Беда-то какая, беда-то! Зотьку-то вашего… Мокей…
Больше она ничего не могла сказать.
Феклиста и дед Наум были дома.
Простоволосая, бледная, выскочила на улицу Феклиста, за ней и дед, мелко перебирая старыми ногами.
– Зотенька! – дико вскрикнула Феклиста, наклоняясь над мальчиком, и потом еще громче: – А Нефедушка? Где же Нефедушка?
Ее подхватили под руки сбежавшиеся со всех сторон соседи. Мокей, нахлобучив шапку, не сказав никому ни слова, пошел домой, на другой конец заимки.
Голодный Бойка сначала, понурив голову, ходил по двору, потом забился под амбар и стал потихоньку скулить.
Глава IX
Митриевна, на правах первовозвестницы, облетела всю заимку.
– Иду это я, дева, тихонечко так, а он, Мокей-то, везет его. Не поверишь, у меня и ведра – хлоп, и вся я так и сомлела разом, так и сомлела…
– Да что ты! Беда-то, беда-то какая! – поспешно одеваясь, соболезновала слушательница, подхваченная вихрем неудержимого любопытства.
А Митриевна, близко наклонившись, шептала:
– Диво-то, диво-то какое… Видела я сегодня, мать ты моя, сон: ниоткуль будто взялась шелудивая, обхлюстанная вся коза, и будто встала она вот так на задние копытца – да на Феклисту, да на Феклисту…
В другой избе Митриевна снова повествовала:
– Иду это я, дева… И будто встала вот так коза – да на Феклисту…
И теперь в переполненной Наумычевой избе, где Митриевна узаконила за собой право главной хозяйки, она десятый раз полушепотом передавала свой сон, и все жадно слушали ее, и никому не казалось это наскучившим, а тем более самой Митриевне, искренне поверившей в сон с рогатой шелудивой козой.
Зотик лежал на широкой лавке. Около него суетился растерявшийся дед Наум в длинной холщовой рубахе, перепоясанной домотканым пояском. Тут же, у больного, хлопотала без толку Митриевна. У порога стояли и другие любопытные, до отказа набившиеся в избу.
– Его святая воля на все… Да святится имя твое… – бессвязно бормотал дед, одергивая рукой то поясок, то рубаху.
В углу причитала Феклиста:
– Да сокол ты мой я – ясный, да Нефедушка ты мой желанный, да чует мое… сер-цынько…
Зотик что-то невнятно заговорил в бреду и открыл глаза.
– Горит, сердешненький, раздеть его надо, дедушка Наум, – сказала Митриевна.
Заворотив рубаху Зотика, она наткнулась на смятую шкурку соболя. Подавая ее деду Науму, ахнула:
– Аскыр!
Старик дрожащими руками вывернул шкурку.
Ахнули и все стоявшие у порога, впившись глазами в драгоценного черного соболя.
– Воронá зверушка, добра!..
– Опять и привалило Наумычевым!..
Мокрым, распухшим от слез лицом повернулась Феклиста к народу, глядя поверх голов, словно к чему-то прислушиваясь. Соболья шкурка, принесенная Зотиком, окончательно подтверждала ее страшную догадку о несчастье с Нефедом на промысле. Это поняли и другие. Феклиста смолкла, притихла, будто онемела.
Тихо стало в избе Ерневых. Слышно было только, как сопели, словно дышали одним большим носом, стоящие у порога, и словно на одних больших и толстых ногах переминались они так, что гнулись и скрипели половицы.
А потом разом – «в одну дверь» – пошли все к своим избам, к крикливым, шалившим без матерей ребятам, недопоенным телкам, к недоделанной бабьей работе.
– Беда-то, беда-то у Наумычевых! Должно, на черного, как и Трефил, зверя наткнулся Нефед… А может, об лесину, – строили догадки.
И неизвестно, рады ли были козлушане случаю, встревожившему их, или сочувствовали они Наумычевым, только до позднего ужина толклись бабы одна у другой и все судили о том, что бы такое могло случиться с Нефедом в белках и почему Зотика, ушедшего с ним, Мокей чуть живого выволок из тайги на лыжах. В избе Наумычевых не было только Мокея и его жены Пестимеи. Митриевна решила попозже вечерком навестить и их жилье на окраине Козлушки.
Еще не заходя в ворота, она услышала бабий визг в маленькой избенке Мокея.
«Должно, утюжит Пестимею Мокейша», – обрадованно мелькнуло в голове Митриевны.
Уже на пороге она занесла широкий крест и закланялась.
Шум в избушке смолк. Рябая, курносая, с растрепанными волосами, с разбитой и запухшей губой, Пестимея бросилась к приятельнице и заголосила:
– Убил, насмерть убил, сатана черная, искровянил всю!..
Мокей грузно опустился на лавку и отвернулся к окну. Могучие его лопатки шевелились, спина подергивалась от расходившейся злобы.
– Замолчи, собака рыжая! – повернулся он, но Пестимея по тону Мокея почувствовала, что гнев его прошел, что сказал это он так, для острастки, и что теперь можно погрызть его вволюшку за разбитую губу, за выдернутый клок волос.
– Богатей, девонька, выискался! – завела она. – Промысел бросил! Нагишом скоро буду ходить, а ему горюшка мало, чужого парненку из белкόв притащил… Ни белочки не добыл, а дома жрать нечего. Заел мой век, молодость мою загубил, по миру пустить хочет. Смотри, смотри на него, дева, смотри, богатей какой при совецкой власти выискался!..
– Убью стерву! – выкрикнул Мокей и с кулаками бросился на Пестимею и Митриевну, стрелой выметнувшихся за двери.
За спинами их хлопнула дверь так, что даже снег посыпался с крыши избенки. Изнутри щелкнул крючок.
– Веди, дева, к себе, все равно не отопрет теперь, сатана, хоть замерзни под окнами. Камень! Ну, да и меня будет помнить, дала я ему! – не то с тайным довольством за настойчивость и упорство Мокея, не то удовлетворенная собой, уже беспечно смеялась Пестимея.
Женщины задворками пустились на другой конец заимки, к домику вдовы Митриевны.
