Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 58 страниц)
Глава XXVIII
Зиновейка-Маерчик ехал молча. По тому, с каким ожесточением пинал он под бока ленивого сизевского Карьку и визгливо ругался, Вавилка понял, что Маерчик злится.
Вавилка никак не мог понять причину злобы Маерчика. Утрами, вместе с своей лошадью, Вавилка оседлывал для Маерчика Карьку, вечерами варил уху из хариусов, наловленных им же.
«А он все злится, все колется…»
Большой и добродушный Вавилка начинал даже бояться плюгавенького, ершистого мужичонку. Переезжая один из бродов, Вавилка не успел сдержать лошадь, и Гнедко, кинувшись в воду следом за Карькой, обдал холодными брызгами шею и спину Маерчика. Маерчик взвизгнул, повернул лошадь и начал ожесточенно бить плетью Вавилкиного Гнедка по голове, по глазам.
– Исхлещу! Исхлещу до крови!..
Вид Зиновейки был так грозен, что Вавилка оцепенел и долгое время ехал далеко позади.
– Белены объелся…
К концу пути Маерчик дошел до того, что его раздражало решительно все: и жаркое солнце, и слепни, кружившиеся над лошадью, и Карька, уже не обращавший внимания на пинки и свирепые удары плетью.
Коротконогий, с лисьими волосами (рыжими с краснинкой), Зиновейка с детских лет начал «глотать оплеухи и пинки». Матери он лишился рано, отца не помнил вовсе. Вырос Зиновейка в чужих людях. Вместе с синяками и шишками износил не один десяток оскорбительных прозвищ. Позже от побоев и прозвищ бегал из одного села в другое. Но в новом селе ему наклеивали новое прозвище, а деревенские ребята, по мере роста Зиновейки, от кулаков начали переходить к кольям. Из рыжеголового кривоножки он стал Аршин с шапкой, потом Маерчиком. Неизвестными путями прозвище это из большого села Быструхи вместе с Зиновейкой перекочевало в глухую, отдаленную Козлушку.
В Козлушке Маерчик осел надолго, «выхватив» из Вонифатьичева стада такую же рыжую, как и он сам, кривобокую Гапку.
– Черт дьявола найдет! – смеялись козлушане.
Из работников Анемподист Вонифатьич Зиновейку прогнал, и Маерчик долгое время, пока не поставил избенки, жил с молодой женой у Мокея Козлова в бане.
– Я вам покажу Маерчика! На всю округу в газету: Маерчик лодырь, Маерчик плут! Врете, песьи дети! Маерчик не плут и не лодырь!
И снова принимался колотить ленивого Карьку, а глаза Зиновейки, налившиеся кровью, сверкали, как у разозлённого хорька.
На пятые сутки горная тропа выбежала на проселочную дорогу. Тайга поредела, горы обмякли. К вечеру перед глазами Вавилки раскинулось большое районное село. Вавилка даже Гнедка остановил:
– Три церкви! А домов, а улиц! Заблудишься, ей-богу, заблудишься…
Вавилка поравнялся с Зиновейкой и попытался заговорить с ним:
– Ухо тут надо держать востро, а то из-под сидячего коня уворуют.
Маерчик не отозвался, но Вавилка все же решил ни на шаг не отставать от него.
Зиновейка долго «путлял» по кривым переулкам, пересек несколько улиц, долго ехал вдоль крайней и, наконец, подворотил к высокому дому с раскрашенными воротами.
Маерчик слез с лошади, молча передал повод Вавилке и, прихрамывая на кривых, натруженных долгой верховой ездой ногах, заковылял во двор.
Вавилка в белой, войлочной – раскольничьей – шляпе, в обутках, в холщовой толстой рубахе, верхом на завьюченной лошади обращал на себя внимание праздных скалозубов. Посыпались насмешки:
– Эй ты, пенек листвяжный, продай свой войлочный блин за медный алтын!
– Не тронь его: не видишь, он кержак!
– Стой, братцы, я вот его по дружбе нюхательным табачком угощу…
Звероподобный, с подбитым глазом пьяный верзила двинулся к Вавилке, но ворота распахнулись, и перетрусивший паренек въехал на просторный, чисто выметенный двор.
Вавилка спрыгнул с седла и угодливо стал расседлывать Зиновейкиного коня. Потом он отстегнул подпруги у своего Гнедка и снял седло вместе с сумами.
Денис Денисович закрыл ворота.
– Пожалуй, гостенек дорогой, – Ивойлыч по обличью, кажется? Седла-то можно в амбар, а сумины дай-ка сюда, в кладовку я положу. Подальше положишь – поближе возьмешь. Тут, брат, у нас у стоячего подметки срежут, и не учуешь. Охальники, мастеровщина! – Денис Денисович презрительно махнул рукой.
Вавилка так обрадовался Белобородову в этом селе, где, как начинало казаться ему, живут сплошь плуты, что готов был броситься ему на шею.
– Чую, что не обкладывайся у вас тут, – сказал он. – Прилипли какие-то репьи – продай да продай шляпу. Насилу отбился… Народ!
Вавилка сокрушенно махнул рукой и вздохнул. Ему хотелось еще поговорить с Денисом Денисовичем о плутовитом здешнем народе, но Белобородова на крыльце уже не было.
В просторной, с крашеными полами передней Вавилка долго крестился на угол, заставленный иконами, тряхнул подбитыми в кружок волосами и по-мужски пробасил:
– Здорово живете!
– Сюда, сюда проходи-ка, Ивойлыч, – услышал он голос Дениса Денисовича из глубины дома.
По крашеным половицам Вавилка шагал осторожно, точно боялся поскользнуться. В столовой с пестрыми узенькими дорожками половиков, с пузатым шкафом для посуды, с зеркалом на стене сидел Маерчик и ел дымящиеся щи.
И в этой комнате Вавилка долго крестился и кланялся на иконы. Перестал молиться он только тогда, когда заслышал шаги из боковой двери и неожиданно увидел перед собой… Митю!
Вавилка так оторопел, что не сказал даже приготовленного им «здорово живете», а уставился на Митю с раскрытым ртом.
– Ворона залетит… губошлеп!
Паренек, ткнув пальцем в разинутый рот Вавилки, прошел мимо него и сел на лавку. Только тут Вавилка понял, что обознался.
Голос разительно похожего на Митю парня был другой, да и ростом он был выше, а волосы на голове посветлее.
Из соседней комнаты вышел Денис Денисович, а за ним – старая, нездоровой полноты женщина с желтым, одутловатым лицом и лимонно-желтыми глазами.
– Потрапезуй-ка с дороги, Ивойлыч, – пригласил Денис Денисович.
Вавилке нравилось, что Белобородов называет его по отчеству, как мужика. Повесив шляпу на гвоздь, он стал перед иконами и опять замахал рукой, завстряхивал густыми волосами при поклонах. Кончив молитву, осторожно опустился на лавку.
– Обознался-то я как!
– Как обознался, Ивойлыч?
– Городской в Козлушку к нам приехал парень, Митрием Шершневым звать. Ну в аккурат как два яйца с-под одной курицы, так и он с твоим парнем, Денис Денисыч. Только твой будто повыше ростом да побелей на волос, а то и не отличишь.
Денис Денисович отвернулся к окну и глуховато сказал:
– Парфен! Ночь над головой, а коров с поля нет. Сядь-ка на Чалку…
Полная, желтолицая женщина поставила перед Вавилкой миску щей, положила металлическую ложку. Вавилка осторожно взял ложку, внимательно осмотрел ее и, с непривычки обжигаясь, сосредоточенно начал есть.
«Купец… чистый купец. А мы-то его в Козлушке абы чем да абы как… Стыдобушка…»
Тревожные сны до рассвета одолевали Вавилку. Попала он будто неизвестными путями в широкий круг и бегает в нем, как заяц. Со всех сторон ползут, скаля зубы, с подбитыми глазами здоровеннейшие верзилы.
– Шляпу отдай, шляпу! – шепчет в самое ухо один.
– Слезай с коня! – приказывает другой.
Вавилка проснулся весь в поту. В окно глядело утро. Руки дрожали, когда надевал обутки и снимал крючок с двери. Торопливо перебежал двор. Крупно стукало сердце, пока открывал ворота конюшни.
– Здесь! Слава тебе, господи!
Вавилка обнял Гнедка за шею и поцеловал в мягкие, пахнущие потом и сеном губы.
В узкой спальне с единственным окном, плотно закрытым ставней, было душно и жарко. Прикрученная керосиновая лампа чадила нагоревшим фитилем. Денис Денисович лежал на горячей перине. Волосатые ноги комкали стеганое одеяло. Рядом, отвернувшись к стене, по-детски подложив пухлую восковую руку под такую же желтую щеку, спала Глафира.
– Митрий Шершнев… сынок богоданный…
По лицу Дениса Денисовича пробегали судороги.
– Сынок!.. Сук-кин сын… Ссу-у-у-у-кин сын! – визгливо вскрикнул он и сам испугался своего голоса.
Глафира повернулась на постели, открыла лимонные глаза.
– Грех мучает? Помолись за упокой рабы божьей Федосьи… – И снова заснула.
– Тебе что не спать, корова яловая, – бормотал Белобородов, – жизнь всю проспала. А тут вот крутись, мучайся за всех.
Долго лежал с пылающей головой и воспаленными бессонницей глазами Денис Денисович. И вот не то дверь бесшумно отворилась, не то через стену вошла «она». Стала рядом с кроватью и молча уставилась на него. Денис Денисович отчетливо увидел сине-черный галстук на белой шее и даже родинку под правым глазом.
«Стой, я обману… заговорю зубы, а потом…» – как в горячке, подумал он и хрипло спросил:
– Откуда ты, Фенюшка?
И она точно подломилась, опустилась на лужайку и, раскачиваясь, как пушинка, поплыла по травяным волнам. Денис Денисович погнался, хотел схватить ее, хотел коленом прижать к земле, но она была неуловима…
Белобородов сел на постели, смахнул выступивший на лбу пот:
– Сколько лет прожил спокойно, а вот поди-ка, опять!
Он ступил на холодные половицы и опустился на колени. Но молиться не мог: прочитанные корреспонденции вновь завладели им безраздельно.
– Змееныш… Бесово отродье…
Нет, не мог молиться Денис Денисович. Он встал, поднял фитиль в лампе, выдвинул ящик стола и зашелестел бумагами. Потом поспешно, точно опасаясь, что кто-то может вырвать их из рук, сунул бумаги в черную пасть голландки.
Огонь взялся не сразу. Уголки толстых учетных карточек обуглились и погасли. Денис Денисович выхватил пучок спичек, чиркнул и сунул в бумагу. Бумага, точно ожив, запестрела длинными рядами строчек. Через минуту в печке горкой рыхлился пепел. Белобородов захлопнул дверцу и сел к столу.
Четыре пустых конверта лежали перед ним. Он достал чистый лист, схватил карандаш и, крепко нажимая, написал:
«Сукины сыны вы все!»
Вчетверо сложил лист, взял конверт с адресом «В редакцию газеты «Степная правда» и сунул его туда.
В три других, бόльших по размерам, натолкал старых газет и аккуратно заклеил все пакеты, смочив палец в стакане с молоком.
Потом тихонько открыл дверь и, осторожно ступая босыми ногами по скрипящим половицам, с лампой прошел в кладовую к сумам Вавилки.
– Так-то вот лучше, – возвращаясь в спальню, шептал он. – Умняцкий старичонка… Над паром, говорит, подержи, а склеишь молоком.
Денис Денисович потушил свет и лег. Но сон бежал от него.
В щели ставни просочились полоски света.
«Попу покаяться доведется… давно не тревожила, про сынка услыхала…»
…Пушниной Денис Денисович тогда еще не занимался – скупал мед, воск, масло. Начинал входить в силу, женился на дочери купца Сабашникова, больной и тогда уже желтой Глафире.
Безродная восемнадцатилетняя Фенюшка Шершнева жила у Сабашниковых в работницах. С Глафирой она перешла к Белобородовым.
Вскоре после женитьбы, в летний Николин день, Сабашниковы загуляли. Собралась волостная знать. Денис Денисович крепко захмелел. Хмельного привезли его домой, а ночью он вломился в клетушку к Фенюшке.
Растерзанная, в слезах, девушка прибежала в спальню к Глафире.
– Терпи и молчи, а грех случится – покрою, – посоветовала болезненная Глафира.
Через год родился сын. Для виду Глафира полежала в постели. Фенюшку же отправили на пасеку. Сына назвали Парфеном. За мальчиком ухаживали обе. Обе привязались к нему.
Перед германской войной Денис Денисович развернул пушное дело. Надолго уезжал в Москву, в Нижний. Дома повел другую жизнь: Глафиру не замечал, Фенюшку бил.
Молчали и все сносили женщины. У Фенюшки родился второй мальчик, но скрыть этого теперь не удалось.
Денис Денисович обвинил Фенюшку в распутстве и вместе с новорожденным выгнал на улицу. Женщина осмелилась отправиться в город искать управу. Ушла – и как в воду канула.
Разные носились потом слухи… Болтали, будто бабы-ягодницы нашли в лесу задушенную женщину, а возле нее грудного ребенка; будто плачем он и навел ягодниц на мертвое тело. Предполагали, что сама задавилась на домотканом пояске. На шее у мальчика нашли крестик, а на крестике – записочку с двумя только словами: «Митенька Шершнев».
Разное болтали по деревням… Белобородова дважды вызывал исправник, но оба раза от исправника приезжал Денис Денисович «пьяней вина». А грянула война – забылись и слухи.
И вдруг, как гром в ясном небе, в Козлушке Дмитрий Шершнев и эдакий подкоп под него, Дениса Денисовича Белобородова, подводит! Есть от чего прометаться на постели всю ночь!
Глава XXIX
За завтраком Вавилка подолгу смотрел на щеголевато одетого белобородовского сынка. «И так же губа верхняя топорщится, когда смеется…»
С Парфена Вавилка переводил взгляд на Глафиру и Дениса Денисовича, думал:
«Умрет скоро, пожалуй, желта больно, а, видать, добряцкая женщина. Глаза такие теплые-теплые!»
Денис Денисович сидел нахмуренный.
Маерчик ел торопливо и так быстро вылез из-за стола, что Вавилка удивился: «Я еще – господи благослови, а у него уж – спасибо за хлеб, за соль». Поднялся и он и тоже хотел было вылезти из-за стола, но Денис Денисович удержал его:
– Ешь как следует… Дорогу тебе и без Зиновея укажем.
Вавилка успокоился и стал жевать с таким аппетитом, что Парфен не выдержал и незаметно для взрослых передразнил его.
– Пойдем со мной, я укажу тебе, – сказал Денис Денисович. – Кожи-то, говоришь, у Хрисанфа Самойлыча в выделке?
– Ему, мамка сказывает, тятенька увозил. Две кожонки у нас: одна с нетельчонки-пестрянки, а одна с яловки-криворожки, обезножела в прошлом году… Но спервоначала бы мне, Денис Денисович, казенные дела обделать, пакеты куда следовает сдать.
– Бери и пакеты.
– Потоньше который – в ящик, говорит, опустить. В город оно пойдет. Ящики будто у вас такие есть. Спустишь письмо в щелочку, и оно кому следует прямо в руки. Митьша это мне сказывал. И будто по проволоке люди за тыщи верст разговаривают друг с дружкой.
Денис Денисович молчал и шел нахмуренный.
Долго кружили по переулкам и улицам. На площади остановились возле дома с железным ящичком у двери.
Вавилка обрадовался ящичку, как родному:
– И штучка невелика, а вот поди же…
Он осторожно достал маленький конверт, подошел к ящику, опасливо опустил письмо в щель и боязливо отдернул руку.
– Иди-ка с богом!
Потом вновь долго кружили по улицам и переулкам. Дело близилось к обеду, когда подошли к большому дому. У крыльца, у заборов и поодаль стояли привязанные лошади. Народу было так много и весь этот народ так не похож был на козлушан, что Вавилка начал потрухивать: «Не выдернули бы деньги из кармана».
В кармане у него были завязаны в платочке две трехрублевые бумажки.
– Давай-ка пакеты-то, а то, брат, тут сразу…
Вавилка охотно передал пакеты Денису Денисовичу:
– Митьша сказывал, чтоб на пакетах вроде бы расписались и чтоб пакеты обратили бы мне, а бумагу себе оставили…
– Знаю, меня не обдурят. Стань тут, в сторонке.
Белобородов ушел, а Вавилка, придерживая карман, остался ждать. Несколько ребят с расстегнутыми воротниками показались ему особенно подозрительными.
«Молокососы, а курят уже… Эти обработают, и не учуешь…»
Денис Денисович вернулся не скоро. Вавилка забеспокоился:
«Уж не украли бы у него бумаги!»
Денис Денисович вышел веселый. У Вавилки отлегло от сердца.
– Едва добился… На-ка вот, – и Белобородов подал пустые конверты с надписью на них красным карандашом. – К Хрисанфу же так попадать, – принялся объяснять он, – сначала все прямо, потом свернешь налево, потом опять прямо, потом за угол направо, и наискосок будет старенький домишко.
Денис Денисович ушел, а Вавилка все еще стоял и повторял: все прямо, прямо, потом за угол и наискосок…
Долго ходил он по улицам и переулкам и под конец так уходился, что забыл, в какой стороне находится дом Белобородова.
Белая войлочная – раскольничья – шляпа Вавилки и его растерянный вид обращали внимание встречных.
– Ты кого разыскиваешь? – спросил какой-то безбородый.
«Жулик, наверно, – подумал Вавилка и бросился от него через дорогу. – С вами, брат, только разговорись».
Солнце уже скатывалось за верхушки далеких гор, а Вавилка все разыскивал домишко кожевника.
Парфена Белобородова увидел случайно и так стремительно кинулся к нему, что чуть с ног не сбил.
И кожу Вавилка выручил, и товару купил с помощью Парфена. С ним Вавилка подружился быстро: сводили вместе лошадей на водопой, выкупались и были уже друзьями.
– К нам-то в Козлушку приезжай. А уж я тебя по таким омутам проведу, ну, что ни забросишь – харюз! Да харюзищи, брат, вот эдакие…
На другой день рано утром выехали. Вдалеке, задернутые дымкой, синели горы. Ниже широкой полосой чернела сбежавшая на равнину тайга.
Зиновейка-Маерчик ехал и тянул длинную, монотонную песню. Песня эта в горах, в тенистых ущельях с шумящими речками, с булькающими родниковыми ручьями, под равномерное цоканье подков о каменистую дорожку так заражала, что Вавилка и не заметил, как и сам начал подтягивать.
Сумы Маерчика были туго набиты, сердце его отмякло.
Глава XXX
Митя давно уже не брался за дневник: мешали артельные дела. Но сегодня он записал:
«17 августа 1927 г.
Дедушка Наум говорит: «Покос – каторга», а больше всего в покос он держится пословицы: «Час год кормит». Так что мне было не до дневника. Сено же в Козлушке – основная проблема, так как занимается деревня пушным промыслом и скотоводством. А хлеб зимой привозят из соседних деревень.
О покосе скажу в двух словах: жарко было.
Под конец дошли до того, что работали всю ночь, а спали в дневную жару. Ночью метали стога. Хорошо метать стога лунной ночью! Сухое сено от росы отволгнет – не обминается и не сыплется за воротник труха, когда подаешь его на стог или складываешь в копны. Всему я научился за это лето: и подкапнивать, и в копны класть, и на стог подавать. Мускулы мои окрепли: свободно выжимаю рукой пудовую гирю. На будущий год, уверен, дойду до двух.
Но буду записывать самое главное.
Покос кончился, и, по подсчетам председателя, накосили вдвое больше против прошлого года.
Но мало того, что покончили покос, – провели еще воскресник помощи неорганизованным вдовам. На воскреснике работали так, что в один день скопнили и сметали все сено вдовам Митриевне, Орефьевне и Омельянихе Козловым.
Глядя на нашу работу на воскреснике, к нам добровольно пришел Мокей Козлов. Хороший мужик! Не говоря ни слова, взялся он тоже за работу. Здорово поработал он в тот день. По целой копне на навильник подхватывал. А наш председатель, дедушка Наум, всю дорогу улыбался, и я окончательно теперь убедился, что дедушка Наум – золотой человек. Жаль только, что идет это все у него от христианской мистики, а не от сознания социализма. Из него мог бы выйти настоящий коллективист.
Я подумал, что Анемподиста задушит злоба, когда он глядел своими волчьими глазами на наш успех и радость… А все оттого, что накануне он наварил пива, а вечером рыжманки бегали по дворам и скликали «на помочь». Мы же, в свою очередь, обежали тоже всех и сказали, что без всякого пива завтра устраиваем воскресник помощи вдовам. Все ребята бегали, а дед Наум, как оказалось потом, тайком от нас ходил уговаривать Мокея.
В общем, «помочь» мы у Сизева сорвали. К нему пошли только Зиновейка с женой да вдова Митриевна. Но на воскреснике мы взялись в первую голову за ее сено. Она, конечно, бросила Сизевых и прибежала на свой покос и работала с нами до вечера. В этот день мы скопнили и сметали шесть больших стогов, а сизевские – худеньких три.
Между прочим, я никак не могу понять успеха Анемподистовой агитации у вдов. Даже в день воскресника я почувствовал, что бабы вздыхают. Неужто оттого, что не удалось попить сизевской медовухи! Даже наверное, что так. Анемподист готов грызть нас зубами.
На сегодня будет. Завтра рано утром надо ехать за жердями.
«18 августа 1927 г.
Я не могу не писать сегодня, хотя и устал так, что у меня гудит спина. Зотей Ернев еще в начале организации артели беспокоился о том, как же мы будем делить накошенное сено. Я тогда же предложил согнать скот в кучу, но мне возражали, что есть скот драчливый и что он будет обижать смирную скотину. Я не настаивал на своем предложении, и решение вопроса отложили. Сейчас же он всплыл во весь рост сам собой. Уже половина августа, мы откосились. Пора быстрым темпом готовиться к зимнему сезону, к выходу на промысел.
Надо было решать, как быть со скотом, с хозяйством, кому идти в промысел. Стали в тупик. Скот бросить не на кого. Я было предложил перевозить сено до осени. Но оказалось, что предложил я это по незнанию местных условий. Сено за рекой, и достать его можно, только когда станет Становая. Кому же остаться и как поделить и возить по разным дворам сено? Различные были предложения, но ни одно не устраивало. Запарились, в общем. Больше одного человека оставить на зиму мы не можем. А справиться одному трудно.
И вот тогда я вновь предложил согнать скот в один большой, хорошо устроенный двор. А чтоб скот не бодался и не обижал друг друга, наготовить жердей, устроить переборки, сделать кормушки, чего никогда раньше не делали, и поэтому половину корма скот втаптывал под ноги.
Я боялся за свое предложение. Думал, что будут меня крыть. Но получилось наоборот. Молчавший все время дедушка Наум сказал: «Правильно говорит Шершнев. Лучшего ничего не выдумаешь». Он еще добавил, как можно раздвинуть большой, хороший ерневский скотный двор, как его отремонтировать, сколько потребуется столбов, жердей, а также куда отделить молодняк. Я торжествовал.
Одним словом, сегодня до свету взялись мы за работу. Вырубили за день триста жердей. Завтра будем «сочить», то есть счищать с них кору. Послезавтра – возить и спешно переоборудовать двор.
Ухаживать за скотом и возить корм решили оставить Вавилку Козлова, а в помощь ему Амоса Мартемьянова. Правда, последний, несовершеннолетний еще коллективист, расплакался, сказал, что он собирался с нами на промысел. Но мы его уговорили, и он как будто бы согласился. Надо его еще немного обработать.
Вавила не возражал, но видно, что и ему сильно хочется идти на промысел. Однако из нас он самый сильный, а возить сено зимой – не шутка.
Итак – вторая победа!
Беспокоит меня только молчание райисполкома, райкомсомола и райохотсоюза.
В сентябре мы решили лично вместе с председателем ехать в район и оформлять артель. Нужно оружие, порох, нужны капканы.
Ничего не знаю о судьбе посланных с Вавилой Козловым корреспонденций. Необходимо выписать газету «Степная правда», нужны вороха книг.
Дорогой читатель! Не осуждай меня за неловкость моих слов: дело не в словах, а в делах».
