Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 58 страниц)
Глава XXIII
Дед Наум поднял ребят, когда за синими окнами еще лишь отдаленно угадывался рассвет.
– Бегите со Христом за Рыжушкой, да торопитесь: на рассвете харюзу самый клев.
Зотик и Митя пошли за лошадью. Шли по тропке. Густой туман окутал и Козлушку и поскотину: в двух шагах нельзя было различить друг друга. Митя наткнулся на Зотика.
– Эх, ветерок бы, сразу бы его смыло!
– Его мнешь, а следу не остается.
– Ложки бы, да хлебать его…
Потребность говорить в этой непроницаемой темноте была настолько сильной, что ребята говорили невпопад, лишь для того, чтоб слышать один другого.
Обдало струей сырого ветра. Как библейскую завесу, туман разорвало надвое. Обнажился клин кочковатой луговины, где паслись лошади. Иные из них стоя спали. Несколько тонконогих жеребят, родившихся этой ночью, неуверенно переступая на длинных ножках, тыкались матерям в вымя и неистово, как козлята, вертели коротенькими хвостишками.
Неразорванное поле тумана было так велико и плотно, что казалось, прыгни на него с пихты – и лети, как на ковре-самолете.
– Ну, теперь навьют из него черти веревок!
– Это ты о ком, Зотик?
– Я говорю, накрутят теперь из тумана черти веревок толстых да длинных. Все думают по ним обратно на небо забраться, да толку у них никакого не получается: рвутся веревки на середине. Шибко ушибаются черти об камни и об лесины, аж за сотню верст слышно, как шмякаются они сверху. Да скажи, неймется им, назавтра опять крутят и еще проворней лезут. Черти, черти, а сметки настоящей нету…
– Забавная сказка, Зотенька…
Зотик, ничего не ответив, стал ловить лошадь.
Луг звенел на разные голоса. Заплутавшимся ягненком блеял бекас. Просвистела, развешивая серебряное кряканье, утка. Рождался новый день.
Дед Наум уже сложил мешки с рожью на двухколесную таратайку, когда мальчики верхом на Рыжушке въехали во двор.
– Ну, ну, артельщики, охомутывайте да завтракать, – сказал он, встречая их у ворот.
Митя и Зотик онемели.
– Да он что, сорочьи яйца пьет, что ли?![31]31
По народному поверью, пить сорочьи яйца – значит знать все заранее.
[Закрыть] – проворчал Зотик и вошел в избу.
У Феклисты готов был завтрак. Митя сел за стол, нахмурившись, все еще не понимая, кто бы мог сказать деду про артель. Феклиста разломила дымящийся калач на три части и положила хлеб перед дедом Наумом, Митей и Зотиком.
– Питайтесь, артельщики, да на меленку, – с грустной улыбкой сказала она ребятам.
Зотик нагнулся над чашкой, а Митя, перестав жевать, сидел разинув рот.
– Нет, смотри-ка, уж разболтали! – шепотом сказал Зотик.
«Это Амоска, больше некому», – подумали оба. Но Амоска тут был ни при чем.
Проснувшись среди ночи, Феклиста затопила печь и начала стряпню. Дед Наум, который от старости плохо спал по ночам, проснулся и разговорился с Феклистой.
– Ты ничего не знаешь, дочка? – свесив голову с печки, спросил он вполголоса.
– Нет, а что?
– Ты только послушай, что ребятенки-то наши затевают! Большим впору додуматься! Пошел это я вечор, прости ты меня господи, за баню и оторопел: что за притча! Где бы это, думаю, ребята говорят, уж не в бане ли? Да опять же, думаю, какая это нелегкая занесет ребят на ночь глядя в нетопленную баню? Перекрестился, присел за угол и слушаю. А он, городской-то, наших ребятишек в артель сбивает!
– Да что ты? – удивилась Феклиста.
– Вот те крест! Съест, говорит, поодиночке вас всех Анемподист, съест и не подавится. Надо, говорит, сообща и сено косить, и дрова рубить, и в промысел, потому, говорит, силы у нас у всех малые, а дедушка Наум стар, баб же в промысел не пошлешь. И решили ведь они артель сбить. Все решили. Даже Амоска Мартемьянихин и тот у них там ораторствовал. И откуда только у нынешних ребятишек ум берется? Да в их годы мы еще чуть ли не без штанов бегали, а они – смотри-ка! Вот я и не спал всю ночь. Слышал, что и ты ворочалась тоже. Думал все, дай с Феклистушкой поговорю, да не схотел тревожить… Как думаешь, дочка, ладную загадку загадал парненочка-то, а?
– Что я могу в этом деле, тятенька? Какая баба советчица! Вдовье уж, видно, дело – слезы лить да рубахи мыть… Сами уж как-нибудь решайте.
Феклиста утерла заблестевшие глаза.
– А я так думаю: ладное ведь дело-то затевают… Крутил, вертел, и так и эдак раскидывал, вспотел даже, а выходит, куда ни кинь – везде клин. Главное, малосильны ребята поодиночке жить, а положенья трудная приходит. Куда трудней, чем в те поры, когда старики забегали в эти края. Уж на что отменные богатыри были, а и то артелью тайгу под жительство расчищали, и покосы раскашивали, и избы рубили. Да взять артелью хотя бы поскотину городить или дорогу править – совсем другая успешность, если лад в людях. Дай-то им бог согласу, ребятенки они все добрые, смирные.
Дед Наум истово перекрестился.
Дорога на сизевскую мельницу шла по узкой речной долине у самого берега. Внизу ходили волны, широким водоворотом, чернели омуты, а над головой по высоким обрывам лепились пихты, вонзившись острыми вершинами в небо.
Дед Наум и ребята медленно поднимались по крутику. Зотик и Митя несли удочки. Через плечо у каждого была повешена холщовая сумка для рыбы.
Перевалив увал, снова спустились в приречную долину. Мягкая долинка заросла дымчатой от росы уремой. В цветущей черемухе куковали кукушки, стонали лесные голуби. Эхо вторило голосам, наполняя урему сплошным гудом. На побледневшем небе тонкий серп накренившегося месяца с каждой минутой бледнел и таял, как леденец.
Ребята не знали, с чего начать разговор с дедом насчет артели. Полушутливые намеки Феклисты и самого деда сбили их с толку. А Наум Сысоич тоже молчал и только изредка улыбался своим думам: «Стыдятся».
– Ну, так как, молодцы, артель, что ли, затеваете? – не утерпел наконец старик и оглянулся на Митю.
Митя вздрогнул, но тотчас же оправился. В голосе деда Наума не было ни насмешки, ни злобы.
– А куда податься, как не в артель! – твердо ответил Митя.
– И я говорю, что некуда. Доброе, доброе дело затеяли, сынки…
Митя и Зотик, не ожидавшие такой легкой победы, в первую минуту даже растерялись.
– Ум у тебя золотой, Митьша, даром что ростом с вершок, а уж – мужику впору. Но только ты, Митенька, не торопись, не торопись на гору. Я хочу обделать все так, чтоб и комар носа не подточил. Дело мы затеваем большое, правильное и полюбовное. Главное, полюбовное… – Последнее слово Наум Сысоич произнес дважды и оба раза особенно значительно. – В артель если да с принуждением, – продолжал он, – или там с неохотой – лучше и не ходи. Человек не конь, кнутом не подстегнешь… Сам рассуди. Сегодня какой день?
– Пятница, – ответил за Митю Зотик.
– Ну вот, а пятница что ни на есть самый тяжелый день. Завтра суббота – банный день. Послезавтра воскресенье – божий день, и о душе в этот день думают. А вот понедельник – другое дело. Вот в понедельник мы и возьмемся за бабочек. Перво-наперво я Мартемьяниху сосватаю. А там вместе с ней к Вавилкиной матери подъедем. А когда и это дельце обстряпаем, ну, тогда и к этому медведушке… к Мокею можно подсыпаться… – Дед Наум улыбнулся каким-то своим мыслям. – Вторительно скажу: ум у тебя доброму-доброму мужику впору. Я-то, старый дурак, и так и эдак кумекал о ребячьей жизни, а ты вот сразу – артель, и как в клин ударил. Потому мир – сила, миром и лесину без топора повалишь. Но хватит об этом. В другой раз наговоримся. Вон уж из-за белка солнышко горбушку кажет. И крутики проехали. Самые харюзиные места начинаются. Идите-ка с богом.
Мите очень хотелось еще поговорить с дедом, но действительно подошло время лова, и он побежал вслед за Зотиком.
Зотик размотал волосяную лесу, надел на удочку извивающегося червя, несколько раз плюнул на него и закинул лесу в пенистую стрежь. Лесу несло и тихо закружило в омуте. Зотик, приподняв удилище, сделал легкое движение в сторону. Резкий рывок из пучины омута – и подсеченный неуловимо быстрым движением крупный хариус шлепнулся на траву.
Оглянувшись на подходившего к берегу Митю, Зотик торопливо замахал ему рукой.
– Нагнись, за камни хоронись: видишь, тень на воду падает, – прошептал он, не спуская глаз с удочки.
Лесу опять рвануло, и опять, блеснув на солнце чешуей, крупная рыба упала в траву.
– К другому омуту побежим!
Зотик прихватил крючок и выскочил из-под берега на луговину.
– Молодой месяц – харюзу самый клев!
Глава XXIV
Новые дела вскружили голову, и Митя забыл о портфеле с корреспонденцией и учетными карточками. Только Амоска, верный своему слову, терпеливо вел неослабное наблюдение за дуплистой пихтой.
– Их, брат, девять, да Анемподистишка, да кержонка Фотевна на придачу, а я один. Только недогляди – и Митькой звали. А они так и шьют, так и шьют, – докладывал он Мите.
– На тебя, Амосша, вся надежда. Сам видишь, закрутились…
– Пригодился, видно, и Амоска… А попервости-то куда тебе!
Уговорить баб дед Наум взялся сам лично.
– Баба – она не уму, Митенька, не рассуждению в таких делах, а годам да бороде доверяет больше.
После рыбалки, задним числом, Митя решил написать протокол организационного собрания артели. В протокол он занес подробно не только свой доклад и прения, но даже и реплики Амоски. Протокол получился большой и интересный. Потом Мите захотелось записать все события, мелькнувшие в Козлушке. Он сшил тетрадь и задумался, какое название дать записям.
«Краткая история организации первой молодежной Алтайско-Козлушанской сельскохозяйственной и охотничье-рыбацкой промысловой артели, возникшей 7 мая 1927 года», – написал он на обложке тетради. Название понравилось ему, и он уже хотел было подробно переписать в нее организационный протокол, но потом вспомнил об убитом медведе, об истории с когтями, о корреспонденции в газету и вырвал первую страницу.
«Дневник организатора артели Димитрия Шершнева и его похождения с момента встречи с медведем», – написал снова он. Понравилось больше.
«Дневник организатора Димитрия Шершнева»… Это тебе не краткая история там какая-то! Кому будет интересно заглядывать через сто лет во всякие там краткие истории?»
Мите почему-то казалось, что дневник, в который он подробно станет записывать все случившееся с ним, обязательно будут читать не ранее как через сто лет и, читая, все будут удивляться его необыкновенному уму, жизни, работе, смелости.
Мысль эта так крепко засела в голову, что он уже представлял себе и удивленные лица своих будущих читателей и, главное, грусть их об утраченном великом человеке Димитрии Шершневе.
К заглавию на обложке вверху Митя решил прибавить лозунг: «Незаметные борцы – строители социализма – нисколько не менее заметных».
В первый же вечер Митя исписал половину тетради.
«10 мая 1927 года. Понедельник (около полуночи).
Я пришел к выводу, что личные радости настоящего организатора заключаются в сознании, что он творит революцию в застоявшемся, гнилом быту. Вот, например, сейчас. На полатях спит член молодежной артели Зотей Ернев. Мне кажется, что он видит во сне новую жизнь, о которой я ему говорил. И он действительно увидит ее не только во сне, но и наяву.
Пишу я об этом радостном настроении потому, что беднячка Мартемьяниха сдалась без боя, а Вавилкина мать Прасковья Козлиха долго ломалась под влиянием сизевской агитации, но все-таки согласилась на вхождение сына Вавилы в артель. Другой организатор впал бы в панику, что ни Мокей, ни Зиновейка-Маерчик не только не пошли в молодежную артель, но даже и высмеяли деда. Особенно Маерчик.
«Вы, – говорит, – тех, которые материну грудь (он сказал «титьку») сосут, запишите да заставьте меня на них работать» (он сказал «очибуривать»). Так может рассуждать только отсталый, забитый сельскохозяйственный пролетарий, которого нужно просвещать, выполняя ленинские заветы в отношении города к деревне. Анемподист Сизев развил бешеную агитацию против артели, и вдовы стали в тупик.
Но удачи с неудачами живут рядом. Не падай духом, Димитрий Шершнев, а веди смело за собой козлушанскую молодежь, самую, самую что ни на есть отсталую…»
Не успела Феклиста перемыть посуду после раннего завтрака, как стали собираться козлушане. Первым прибежал Амоска, торопливо помахал рукой перед иконами, поздоровался, сел на лавку и шепнул Мите:
– Ровно бы один уголок у той штуки пооборвался, на ветру топырится.
Зотик и Митя выскочили из избы. У объявления, приклеенного к воротам, одну сторону отдуло ветром, и бумага слегка горбатилась. Митя поправил объявление, отошел в сторону и не без удовольствия прочел написанное им же:
«Здесь! Утром! 11 мая! Назначено!
ПЕРВОЕ УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ И ОРГАНИЗАЦИОННОЕ ВСЕКОЗЛУШАНСКОЕ СОБРАНИЕ
Молодежной артели по сельскому хозяйству и охотничьему промыслу.
Докладчик Димитрий Шершнев.
Вход свободный».
Зотику тоже нравилось это большое, написанное на листе писчей бумаги объявление. Нравилось даже то, что оно горбатится от ветра, словно рубаха на спине, когда быстро скачешь верхом.
– Пойдем! Идут…
Ребята вбежали в избу. Следом за ними вошла вдова Митриевна.
Она вырядилась, точно в моленную: на голове цветистая шаль, на плечах новенький зипун с расшитым плисовым воротником, на ногах новые обутки.
– Ночевали здорово, дед Наум, Феклиста Зеноновна, молодцы удалы!
Вскоре появились Мартемьяниха с Терькой и двумя дочками. У порога становилось тесно. Пришли Мокей с Пестимеей, Вавилка с матерью и сестренками. Постукивая толстой суковатой палкой, приковыляла согнутая в пояснице бобылка Селифонтьевна. Всем домом ввалились Сизевы и наполнили избу запахом нафталина от кашемировых сарафанов. Анемподист Вонифатьич, Фотевна и столпившиеся за их спинами дочки помолились у порога и потом дружно и в нос – по-раскольничьи – пропели:
– Спасет Христос, православны…
За Сизевыми пришли две вдовы Козловы.
Все вновь входившие торопливо крестились, задевая рукавами зипунов и кафтанов друг друга, и нажимали на передних.
Последний раз хлопнула дверь за Зиновейкой-Маерчиком и его женой – Гапкой-кривобокой.
Дед Наум сидел у стола.
– Проходите-ка в передний угол. – Он встал и кланялся каждому. Волосы у него были гуще обыкновенного смазаны коровьим маслом и зачесаны на уши.
Еще с приходом Амоски Митя почувствовал знакомый ему озноб и чуть заметное дрожание в коленках. «Вот оно когда начинается, настоящее-то. Держись, Митьша!..» – словно нашептывал кто-то ему в уши. «Держись! Держись!» – слышалось ему в каждом скрипе отворяющейся двери.
Вошедшие переминались с ноги на ногу и молчали. Даже Митриевна, великая сплетница и говорунья, сидела, уставившись в пол. Низкорослому, щупленькому Мите казалось, что он с каждой минутой на глазах у всех становится еще ниже и тоньше. Зотик подтолкнул его плечом:
– Начинай!
Бледный, торопливым говорим, без роздыху, Митя произнес давно приготовленную фразу:
– Объявляю первое учредительное всекозлушанское собрание открытым. Прошу избрать председателя, – и сел.
– Дедушку Наума! – одновременно закричали со всех сторон. – Наума Сысоича!
В волнении и сутолоке Митя забыл про секретаря. Вспомнив, решил, что все равно протокол напишет сам.
Наум Сысоич в смущении одергивал подол рубахи и поглаживал промасленные волосы.
– Ишь ты, дела-то какие… Дела-то, а? – повторял он. – Но я ничего, православные… Миру угодно, а я что же?
И он беспомощно разводил руками, не зная, что ему делать дальше, и от этого смущался еще больше.
– Не бывало это дело у рук, мужички. Не знаю, с какого конца и подступиться…
Митя пошел на выручку окончательно растерявшемуся деду.
– А мы безо всякой волокиты возьмем да и начнем, – сказал он решительно.
– И я это же думаю, что безо всякова Якова. Народ мы лесной и к этому не свычный…
Слова деда Наума окончательно успокоили Митю.
– Ну так я начинаю, товарищи! – громко выкрикнул он.
– Давай, давай, а мы послушаем, – отозвались козлушане.
– Да отоприте дверь там… Духота! – пробасил Мокей и опустился на пол, приготовившись слушать.
Митя неожиданно для самого себя заговорил с козлушанами так же просто, как бы говорил с Зотиком.
– Укажите нам другой путь, как не в артель? – спрашивал собрание Митя и тотчас же отвечал сам: – В работники к Анемподисту Вонифатьичу или по деревням к богатым мужикам? Могут ли Зотик, Терька или Вавилка в одиночку и корму на зиму скоту наготовить, и дров запасти, и на промысле управиться? Не могут… Дадут ли одному Зотику, Терьке или Вавилке пороху и дроби в кредит? Нет! А артели, хотя бы и молодежной, советская власть даст, головой ручаюсь, что даст… Если у нас будет артель; позволит ли она Денису Денисычу обманывать на пушнине, порохе и товаре? Тоже нет. Артель сама сдаст пушнину государству и сама получит за нее и деньги и тиар.
Митя говорил так убедительно и о таких близких всем делах, что артель, казавшаяся большинству собравшихся еще час назад дикой затеей, у многих теперь уже не вызывала сомнений. Козлушане сосредоточение молчали.
– И красный товар будет? – прервала молчание щеголиха Митриевна.
– На пушнину и товар будет, – подтвердил Митя.
– Ниток бы юрошных, голубчики! Скажи, ведь замучились. Керосину бы, а то жирник жечь приходится…
– А мне дробовик, и чтоб на тридцать сажен бил! – крикнул Амоска.
– Духовитого репейного бы масла, волосы смазывать, – тоненьким голоском пискнула кривоногая Сосипатра, но Анемподист Вонифатьич так посмотрел на нее, что она сжалась и спряталась за сарафан Фотевны.
– Они тебе смажут. Они тебе смажут!.. Распустили уши-то. Тоже купцы выискались. Тут вам наскажут соловья на сосне! – Глаза Анемподиста Вонифатьича забегали по лицам присутствующих. – А я так думаю, что не надо этого дозволять, мир честной. Против закону божьего это. Купечество даже и в библии освящено, а они, голь-шмоль бесштанная, купцовать хочут. Не надо, да и только! Да разве будет прок из дела, затеянного еретиком? А о небесной каре забыли? – Лицо Сизева побледнело, борода затряслась.
Поднявшийся вслед за его словами шум заглушил речь Мити.
– Не надо-о! – кричали одновременно все сизевские дочки во главе с Фотевной.
– Не желаем! – изо всех сил орали Зиновейка-Маерчик и его жена.
– Красного товару давай! – кричали остальные.
– Юрошных ниток!.. Иголок!.. Керосину!.. Спичек!..
– Дробовик! Дробовик!.. – визжал, вытаращив глазенки, Амоска.
Дед Наум растерялся и не знал, что делать.
– Богом прошу: перестаньте реветь! Ну можно ли эдак-то…
Но собрание не унималось.
– Я вот тебе дам «не надо», – вдруг грозно поднялся с пола Мокей и подвинулся к Анемподисту.
В избе сразу стало тихо.
– У самих всего полно, а другим не надо? – подхватила Пестимея, а за ней и Митриевна.
– Замолчите вы, окаянные! – качнулся в сторону женщин Мокей, и они тотчас же смолкли.
– Вот бы кого председателем-то! – крикнула Мартемьяниха.
– И то правда, мир честной… Мокеюшка! Стань-ка сюда, ко мне поближе, для порядку, – обрадовался дед Наум. – А то, скажи, не способиться одному.
Мокей подошел к столу и уставился из-под мохнатых бровей на притихших козлушан.
– Предлагайте высказываться, дед Наум, – шепнул Митя, – я кончил.
– Ну как, мужички? Поговорим? Только по порядку. Так и быть, начну первый.
Дед Наум старческим, слегка тягучим голосом начал:
– Дело уж теперь, как ни верти там, Анемподист, а слаженное. Артель-то и в бумаги записал Митьша, и с бабами обсудили все. Потому что охотничьей артелью, по нашим местам, конечно, никого не испугаешь: спокон веков одиночкой в тайгу не хаживали, как есть она тайга, а человек в ней иголка… Даже и сильный мужик в ней не в редкость хизнул от пустяковины, а тут вон они какие добытчики, им и подавно… И я об этом передумал за эти дни. А потому – с богом да в добрый час! – Дед Наум перевел дух и продолжил: – С богом, ребятушки! Только работайте так, чтоб один перед одним, как мужики на помочи. И все сообща, сообща, а не как Анемподист, только в свой рот гребом гребет и не нагребется… Живите миром, по заповедям господним. Не обижайте друг друга. Ну, а если раздор между собой пойдет, то это будет уже не артель, а осиное гнездо. Пуще всего бойтесь раздору! Не слушайте скверных, смутительных слов, которые будут пущать про каждого из вас. А что это будет, тут и к бабушке не ходи…
Дед Наум сдвинул брови и пристально посмотрел на Анемподиста, Фотевну и Зиновейку-Маерчика.
– Старики-то наши раньше, как какая неустойка, в артель сбивались… Сбивались, сбивались в артель, – словно возражая невидимому противнику, несколько раз махнул дед Наум и сел.
Слушая деда, Митя очень хотел возразить ему. Он хотел сказать, что христианский подход к артели неверен, так же как и ссылка на прежние артели, потому что артели тогда были кулацкие и работа их в большинстве сводилась только к борьбе со зверем и суровой природой в этом захолустном раскольничьем углу.
Подмывало сказать, что теперь их основная задача в другом – в борьбе с Сизевым, с Белобородовым, со всем косным козлушанским бытом. Но подумал: «Ничего, только бы начать», – и это удержало его.
Первыми зашевелились женщины, заговорили вполголоса, искоса поглядывая на Мокея. Красный товар, юрошные нитки, пуговицы, иголки, керосин, спички – вот что волновало жителей захолустной Козлушки. Обо всем этом они могли бы проговорить хоть до утра. Но на народе бабе говорить в Козлушке было не принято – засмеют! И дальше перешептываний дело не шло.
Анемподисту Вонифатьичу очень хотелось поговорить, но он не мог осмелиться – Мокей приводил его в трепет: «Зверь черный, а не человек. Сразу дух вышибет. А потом иди ищи с него».
Он скорбно вздохнул и негромко сказал:
– Уж коли старый да малый взялись – жди толку… Пойдемте домой, дочки. Пожалуй, еще с еретиком спутаешься, сам еретиком станешь… К бесу в когти лезете! – уже более громко и зло выкрикнул он и вышел вместе с дочками.
В избе стало просторнее.
– Так, значит, голосуем, товарищи? – спросил Митя.
– Чего же еще там, давай!
– Всем товар нужен…
– Председателем артели предлагаю товарища Ернева, Наума Сысоича.
– Правильно!
– Дедушку Наума!
Женщины осмелели и хором начали хвалить деда.
– Справедливый старик! Чужим не покорыстуется!.. За чужую копеечку не запнется… – кричали вдовы Козловы.
– Ты мне обязательно дробовик, да сам выбери, дедынька, – не отходил от председателя Амоска.
Наум Сысоич топтался у стола и все повторял:
– Ну вот, Митенька, и слава богу! Если пойдет по-хорошему все, то и слава, слава богу…
