Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 58 страниц)
Никодим рванулся к руслу ручья, но глубокий снег остановил его, и он, набрав полные валенки снегу, пошел, озираясь на ходу, как настигаемый охотником олененок.
«Успею и шагом…»
И странно: страх перед Басаргиным пропал. Мысль работала отчетливо.
«Пройду до надува, разуюсь, валенки в руки – и бегом к лыжам. Меня снег выдержит – он загрузнет…»
До надува оставалось не более ста шагов. В длинном сарафане и шубейке идти по глубокому снегу было тяжело и жарко. Оглянувшись, Никодим увидел, что казак тоже поднялся с санок и шел его следом. Никодим побежал и на бегу стал снимать шубенку.
– Держи! Г-о-нча-ренко, держи! – услышал Никодим умоляющий голос Басаргина.
Мальчик повернул голову и увидел, что часовой, сбросив тулуп, успел забежать ему навстречу поперечной дорогой и стоял у пихты с винтовкой на изготовку.
Никодим вынул из-за пазухи широкий отцовский нож и, повернувшись, пошел на Басаргина. Седобородый великан стоял без шапки. Лицо его было потно и красно, точно исхлестанное веником. От головы, от спины шел пар.
С яра бежали ребятишки. На взвозе появился кавалерист. Никодим забросил нож далеко в снег. Воздух был так недвижен, что пар от казака поднимался прямым столбом, словно от тлеющего пня.
Глава LII
Басаргин наконец отдышался, подошел к мальчику и сорвал с головы его пуховый платок.
– Шагом марш! – скомандовал он.
Ребятишки оравой шли следом. Саночки Никодима одиноко стояли на снегу. Басаргин и их захватил с собой.
Мальчик шел, не поднимая головы. Он чувствовал, что из окон домов смотрят любопытные. Никакого страха не было в душе его, кроме жгучего чувства стыда и досады на самого себя, на нелепую свою горячность. Никодиму стыдно было перед отцом, храбрость и ловкость которого в разведке он ценил выше всего.
«Дурак! Влопался, как куренок во щи… – проклинал он себя. – А что, если сигануть через забор?»
Никодим косил глазами, но дворы кругом были полны народу.
«Сигану! Будь что будет!»
Он стал нацеливаться на забор большого двухэтажного дома у реки, но из двора этого дома вышли два колчаковца.
Лица их были бледны, глаза расширены. Один из них, тот, что стоял часовым у лавки, обтирал о бабью кацавейку рыжую от крови шашку. Другой держал в руках выкрашенные фиолетовым карандашом валенки Васьки Жучка.
Мальчик взглянул на валенки и понял все.
«Помру, как Васька, а слова не скажу…»
– Поймал? – спросил один из колчаковцев.
– От меня разве уйдет! – засмеялся Басаргин.
Штаб был уже рядом, обитые железом двери лавки раскрыты настежь.
«Значит, и дядю Фрола, и всех…» Сердце мальчика болезненно сжалось.
– Я его сразу узнал, господин сотник. Это тот самый хлюст, который побил в окно троих наших на бандитской заимке. Я ихнего брата под землей увижу… – рапортовал Басаргин.
– Болван! Выйди вон! – сурово оборвал Басаргина красивый, румяный сотник.
Лишь только закрылась за казаком дверь, как офицер подошел к Никодиму и дружески положил ему белую, пухлую руку на голову.
– Откуда? Чей будешь, крошка?.. – наклонившись к лицу Никодима, отечески ласково спросил он.
Мальчик пытливо посмотрел на молодое румяное лицо сотника и стряхнул головой руку.
«Хитер, гад! Притворюсь глухонемым…»
– Я спрашиваю: ты чей, пузан, будешь? Чей, мой маленький мальчик? – еще участливее спросил офицер.
Никодим снова посмотрел сотнику в круглое, румяное лицо, в пышно поднятые усы и снова промолчал. Сердце его часто и громко било в грудную клетку.
– Глупый, глупый птенчик, как испугался… Ну, отдохни, погрейся, маленький… Молочка хочешь горячего? – Голос офицера стал еще нежнее, но Никодим стал бояться его еще больше.
– Басаргин!
Казак вырос перед сотником.
– Уведи мальчика. Покорми, согрей – ребенок совсем расстроен…
– Слушаюсь, господин сотник!
Широкое лицо Басаргина расплылось в глупой улыбке. Шрам на щеке казака подернулся лучиками морщинок.
– Пойдем! – Поликаха схватил Никодима за шею.
– Ну зачем, зачем так неосторожно, Басаргин! Малютка и без того напуган… – Серые глаза офицера укоризненно посмотрели на казака.
Басаргин втолкнул Никодима в маленькую комнатенку и закрыл за собой дверь на ключ. Обшарпанные стены комнатушки были забрызганы кровью, как в мясной лавке. Посередине стояла сосновая скамья, сиденье которой тоже было выпачкано кровью, точно на ней недавно свежевали овцу…
На столе в комнате сотника были зажжены две свечи. В голландке, потрескивая, пылали дрова. Сотник сидел у печки.
Казак втащил Никодима и поставил у стола. Офицер поднял голову. За окном подступали грустные сумерки. Серые глаза сотника были устремлены в пространство.
– А, это ты, милый! Басаргин, накормил ребенка? – повернулся к двери офицер.
– Так точно, господин сотник!
– Спасибо, братец!
– Рад стараться, господин сотник!
Офицер окинул мальчика взглядом, задержался на его рассеченной губе, на изуродованном лице.
– Это он за что тебя? – порывисто сорвавшись, спросил сотник.
Густые брови офицера были изогнуты в гневном удивлении. Никодим не поднял головы. Плечи его тряслись от сдерживаемых рыданий.
– Басаргин! – закричал офицер. – Это что такое!
– Без клина сук не расколешь: крепок, господин сотник.
– Пошел вон! Мерзавец!
Сотник уничтожающе взглянул в сторону казака, крупно зашагал по комнате и вдруг в изнеможении и в гневе с шумом опустился на стул.
– А ну, иди, иди ко мне, голубчик… Иди, дорогой! – поманил он мальчика.
Голос красивого офицера был так задушевен, так подкупающе нежен, что Никодим поднял на него недоверчивые глаза, сделал было шаг, но тотчас же остановился: в зрачках сотника он уловил торжествующе-холодный блеск.
– Не бойся, мальченька, расскажи…
– Ничего тебе от меня не будет! – сжав кулаки, твердо и зло сказал Никодим и, точно от удара, втянул голову в плечи.
– Неужто так-таки ничего? – добродушно засмеялся сотник.
– Ничего! На куски разруби – полслова не скажу!
– А может быть, скажешь? Подумай… А ведь у нас за это дело есаул… Подумай и скажи… – приставал он к пленнику.
Никодим молчал. Сарафан прилип к окровавленной, исхлестанной плетью спине мальчика. Ему казалось, что на голое тело насыпали раскаленных углей.
– Убивайте, гады!.. Васю Жучка убили!.. Дядю Фрола убили!.. – Никодим заплакал.
Сотник положил руку на голову мальчика и стал гладить его.
– Ну что ты! Что ты! Кто убил Васю? Мы никого не убиваем…
Никодим вздрогнул, поймал белую, мягкую руку офицера и впился в нее зубами. Левой рукой офицер схватил мальчика за горло. Никодим задыхался, по не выпускал ненавистную руку, стискивая челюсти изо всех сил.
– Басаргин! – пронзительно вскрикнул сотник.
Никодим разжал зубы.
Офицер отдернул окровавленную руку и стал стряхивать густую, вязкую кровь на пол. Потом он достал пахучий белый платок и приложил к ране.
– Отведи… Уложи в постельку! – сказал он появившемуся в дверях казаку.
– Есть уложить в постельку, господин сотник!
Казак не мог скрыть радости, тихо козырнул и поволок Никодима к двери.
Морозные сумерки окутали деревню. Багровая, в дымчатых прорезях заря предвещала на завтра бурю. Гребень Стремнинского перевала еще плавился в последних бликах солнца, а ущелье уже задергивалось синеватой хмарью.
Никодим шел и смотрел на перевал. Сзади, с винтовкой на изготовку, в двух шагах – Басаргин.
«Теперь наши ужинают и разъезжаются по заставам… Алеша пришел… мама кормит его…»
Под валенками Никодима снег робко хрустел, под сапогами Басаргина взвизгивал.
«Буду слушать, как хрустит снег…»
Тоскующе заржала лошадь. Голос ее был похож на звук медной трубы, загнутой, как бараний рог.
«Отец теперь начинает ждать меня… Голодный Бобошка извизжался на своей веревке…»
Никодим тряхнул головой.
Стремнинский перевал навис над деревней крутым каменным забором. Никодим не отрывал глаз от перевала. Ему казалось, что партизаны уже крадутся на бесшумных лыжах.
В открытых воротах двухэтажного дома стоял солдат.
– Постойте! – окликнул он идущих.
– Чего? – Басаргин приставил ладонь к уху. – Громче, недослышу.
– Отведи, говорю, подальше. За тех нам от есаула крепко попало. «Рубите, говорит, сучьи дети, чуть ли не во дворах…» – во всю глотку прокричал Басаргину в ухо солдат.
– Ладно, – недовольно сказал Басаргин.
Никодим смотрел на перевал, но ухо его улавливало каждое слово колчаковцев. Сумерки накрывали горы все гуще и гуще. Деревья сливались в сплошную массу.
– Шагом марш! – скомандовал Басаргин.
Никодим пошел.
Из большого, ярко освещенного дома с криком, с песнями вывалилась компания рослых солдат. Гармонист рвал гармонь, Толстая пьяная баба в цветастом сарафане с пронзительными выкриками плясала, взмахивая платком над головой.
– Батарейцы гуляют, третье ведро медовухи выглотали, ажно завидки берут! Подожди, пусть пройдут, – прокричал Басаргину солдат.
В лад музыканту оглушительно свистели два здоровенных фейерверкера. Молодой батареец, без шинели, в одном мундире, отчаянно выделывал присядку вокруг бабы от самого крыльца дома до ворот. Во время пляски он высоко подкидывал папаху и не глядя ловил ее.
Никодим отвернулся и снова стал смотреть на горы, на догоравшую зарю. Хотелось вобрать в себя все, что охватывал глаз, глубоко, навсегда.
Пьяная ватага пошла по улице.
– Друг! Я что у тебя попрошу… – заискивающе начал солдат.
– Ну? – недовольно буркнул Басаргин.
– У меня дочка, как есть такая же!.. Отдай мне с его шубейку, валенки и сарафанчик. Отдай! – умоляюще сказал солдат. – А я тебе сапоги с того отдам…
Смотревший на горы Никодим вздрогнул: разговор колчаковцев дошел, наконец, до его сознания.
– Иди ты к чертовой бабушке! Вечно клянчишь! – заругался Басаргин и затряс винтовкой. – У меня у самого шестеро дитенков! Марш-марш! – решительно приказал он.
Спуск к реке был крут – ноги сами скользили вниз. Недавние дни встали перед глазами Никодима: и охота, и Бобошка, и Алеша, и партизанский отряд – все как далекий, красивый сон, как веселая шутка. Да, то все были шутки. А вот это уж по-взаправдашнему умирать…
До разговора колчаковцев о разделе его одежды не верилось, что через несколько минут его не будет. Казалось, что все это словно не по-настоящему, словно не с ним. А теперь поверилось. Мальчик сердцем почувствовал, что все кончено. «Буду слушать, как хрустит снег…» Но не хотелось отрывать глаз и от синеватой пелены реки, от тумана, наплывающего с вершины хребта лавиной. В небе зажглись крупные звезды.
Вправо, на реке, у проруби, где утром поили лошадей, чернела широкая лужа застывшей крови. Снег вокруг был запятнан.
Никодим и Басаргин одновременно посмотрели туда и отвернулись.
«Здесь, значит, тех… – подумал мальчик. – А меня дальше, меня дальше…»
– Левей! Левей! – направил Басаргин Никодима на дорогу, бегущую вдоль реки.
Шагов через полсотни дорога стала загибать к руслу ручья, которым они спустились с Ефремом Гаврилычем.
По дороге Никодим пошел тише. «Идти бы так до утра…» Но берег все ближе и ближе.
Никодим еще замедлил шаг.
Басаргин крикнул:
– Заплетайсь! Щелкну вот в затылок!..
Мальчик рванулся вперед, все время ощущая жжение в затылке и покалывание в спине. До русла ручья совсем недалеко. «Шагов сотня, не больше».
И странно: когда близкий конец был до жуткости очевиден, смутная надежда все еще не покидала Никодима. Видно, так уже велика жизнелюбивая сила в человеке, что нет такого отчаянного положения, при котором в самый страшный момент из глубины души не поднималась бы заря надежды.
Но дорога круто завернула и пошла на берег.
«Выйдем – и сейчас остановит… заставит раздеваться…»
У него ожили волосы на голове, в горле запершило, накатил неудержимый кашель… Но что это? Никодим вздрогнул, не доверяя ушам, и повернул голову к Стремнинскому перевалу: у русла ручья, где были закопаны лыжи, он вновь отчетливо услышал знакомый радостный взвизг.
«Бобошка!»
Дорога поднималась на берег. К руслу ручья они повернулись спиной. Никодим заскрипел валенками как можно громче, силясь заглушить прыжки звереныша по снегу. В этот момент мальчик боялся только одного: что Басаргин тоже заметит пестуна и убьет медвежонка, прежде чем он успеет выбежать на дорогу.
Усердный не по разуму Басаргин, очевидно, тоже стал волноваться и глухо покашливал, спеша выполнить распоряжение сотника – расстрелять мальчика подальше от деревни.
Прыжков медвежонка не стало слышно. Никодим понял, что зверь выскочил на дорогу.
И вот тогда-то и вспомнил Никодим магический свой жест, которым он заставлял Бобошку валить с ног любого мужика. Мальчик словно невзначай выкинул левую руку в сторону и дважды повелительно махнул ею…
Винтовка со звоном упала на дорогу. Испуганный Басаргин тоже рухнул и чуть не задавил Никодима. Медведь, серебряный от инея, с обрывком веревки, сидел на спине казака и цепко держал его лапами за плечи.
Никодим стремительно схватил винтовку и, приставив к голове казака, совсем было нажал на спуск, но перерешил, перехватил винтовку за ствол и с силой ударил Басаргина по голове тяжелым, кованым прикладом.
Медвежонок отскочил в сторону. Оглушенный бородач приподнялся было на четвереньки, но Никодим еще раз взмахнул винтовкой. Басаргин ткнулся лицом в снег, раскинув огромные руки на дороге.
Медвежонок бросился к другу, ожидая всегдашней награды. Мальчик пришел в себя. Он даже не погладил пестуна, а бросился туда, где медвежонок разнюхивал оставленные Никодимом следы и где лежал он, ожидая друга у спрятанных им в снегу лыж. Этому терпеливому ожиданию Никодим также выучил медвежонка, когда брал его с собой в лес осматривать петли на зайцев. Наградой за добросовестное ожидание были всегда заячьи лапы, которые Никодим давал бросавшемуся навстречу с радостным визгом пестуну.
Глава LIII
Алеша лежал с открытыми глазами. Голова его пылала. Он не спал несколько ночей подряд. Все, чем он жил до сего времени, чем была полна и радостна кипучая, деятельная пора его юности, вдруг рухнуло. Избыток молодых сил, жажда великих подвигов, благородного самопожертвования… И вдруг ты всего-навсего подлый трус!
Непереносимый стыд и отвращение к самому себе охватили его. Он боялся смотреть людям в глаза. Ему казалось, что все думают только о том, какой он трус.
«А что, если бросить все и уйти?» – эта мысль все чаще и чаще приходила в голову Алеше.
Первые два дня он не появлялся в штабе, а целые дни проводил за деревней, в лесу: он полюбил одиночество. Домой приходил ночью, когда все спали. Как вор, прокрадывался мимо постели раненного им Гордея Мироныча, забирался на полати и лежал, уставившись в потолок.
Десятки раз он повторял глубоко прочувствованные строки: «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста!»
В прошлом Алеша перечитал немало прекрасных книг о мужественных людях, о героях и теперь с особенной остротой вспоминал их. Но ни одной книги о трусе не мог припомнить он. И только любимейший поэт Алеши Лермонтов своей гениальной горской легендой о беглеце как кнутом бичевал его совесть:
Гарун бежал быстрее лани,
Быстрей, чем заяц от орла…
…И наконец удар кинжала
Пресек несчастного позор…
Мысль о смерти все чаще посещала Алешу: «Только смертью смою я свое пятно!» В пылком воображении юноши проносились картины одна трагичнее другой.
…Белые окружили Чесноковку. Партизаны бессильны сдержать напор гаркуновцев. Люди умирают с голоду. Съедены даже кошки. И вот Алеша прорвался сквозь огненное кольцо, организовал новый отряд в тылу у белых и освободил Чесноковку. Но в последней схватке он убит наповал предательским выстрелом из-за угла…
Гроб увит траурными флагами. Несут его высоко над головами: Ефрем Гаврилыч, Жариков и Гордей Мироныч, Настасья Фетисовна с венком… Впереди чернеет могила. И гроб, качаясь, плывет к ней, как ладья в тихую гавань… Последняя остановка. Гроб с останками Алексея Белозерова опустили в могилу. Застучала мерзлая земля о крышку… Никодим разрыдался. Женщины бьются в историке. Старые партизаны украдкой утирают глаза. Слезы блестят на ресницах Варагушина.
«Товарищи!.. Он был настоящий большевик и герой. Он умер за светлое царство социализма… Он…» Рыдания сдавили Варагушину горло: командир не мог больше говорить.
Партизаны склонили знамена над свежей могилой…
Алеша упивался скорбью близких людей и плакал в подушку от жалости к самому себе.
Героический побег Никодима из-под расстрела еще больше подчеркнул в глазах Алеши собственное ничтожество. Он ушел из дома тетки Феклы и ночевал у хлебопеков: они не знали ни о позоре Алеши, ни о подвиге Никодима.
В штабе снова было пусто. Жариков тревожил тылы белых. Ефрем Гаврилыч сам руководил вылазкой партизан на лыжах в Маралью падь, потерял трех человек убитыми, но захватил два пулемета и пять ящиков патронов. На сонных гаркуновцев в Маральей пади партизаны как с неба упали.
Мысль о налете подал Варагушину Никодим, он же указал место «броска на лыжах», расположение пулеметов.
Алеша узнал об этом на следующее же утро. Он твердо решил погибнуть, бросившись на врага при первой возможности.
Принятое решение, властно захватившее Алешу, даже как будто успокоило его: он вновь целые дни работал в опустевшем штабе, переписывая устаревшие воззвания.
Оторвавшись от работы, Алеша поднимал усталое, потемневшее лицо и долго смотрел в одну точку. Глаза его блестели сухим, горячечным блеском. И было в них и неистребимое юношеское ликование, и пьяное от внутренней боли и жалости к самому себе страдание, и гордость за принятое решение: «По крайней мере исход приличен…»
Группа Варагушина действовала без связи с другими партизанскими отрядами. Оперировавший в глубине гор и тайги Варагушин редко получал информацию из города. После приезда Жарикова налаженная было связь с усть-утесовскими подпольщиками снова была порвана отрядом есаула Гаркунова.
Все сведения об обстановке на фронтах Варагушин получал от белых, перехватывая их сводки.
Есаул Гаркунов доносил командованию:
«Необходимо срочно выслать второй конный отряд в обход неприступной с юга Чесноковки. Распылять свои силы не могу. Партизаны действуют двумя крупными, прекрасно вооруженными отрядами…»
Читая донесение, Ефрем Гаврилыч улыбался.
«Бандиты окажутся в мешке. Стремительный одновременный удар решит участь операции и расчистит путь в Монголию… Деревня Чесноковка по стратегическому значению – «алтайские Дарданеллы»…»
– Леша! Чуешь, что поет есаул? – Ефрем Гаврилыч впервые встретился с Алешей после случая с Гордеем Миронычем. Алеша смотрел в пол, но Варагушин словно не замечал его волнения. – Ну, Лешенька, надо ждать теперь настоящих делов. Мухи перед гибелью злы. По всему видно, что Красная Армия бьет их нещадно: в Монголию драпать собираются…
Спокойный голос Ефрема Гаврилыча действовал на Алешу, как ласковая рука отца. Казалось, Варагушин вытащил его из пропасти, в которую он упал, и бережно ощупывает его раны. Алеше хотелось броситься к Ефрему Гаврилычу и выплакать большое свое горе до дна, но он только наклонил голову, стараясь скрыть просачивающиеся из глаз слезы.
Высланный на подмогу гаркуновцам кавалерийский отряд полковника Елазича двигался быстрым маршем в обход Чесноковки. Партизаны следили за его движением, готовились к серьезной встрече и укрепляли не защищенный горами с севера тыл: рыли окопы, рубили засеки.
Группу Жарикова спешно отозвали в Чесноковку.
На военном совете часть командиров высказывалась за оставление Чесноковки и уход в горы: «Запрут нас и прихлопнут, как в мышеловке…» Но Ефрем Гаврилыч запротестовал: оставить такой выгодный рубеж, обречь деревню на гибель?.. Жариков и чесноковские партизаны поддержали командира.
Есаул Гаркунов, желая замаскировать обходное движение, отвлечь внимание партизан, ежедневно беспокоил наскоками со стороны Маральей пади на Стремнинский перевал.
Варагушин все внимание сосредоточил на наблюдении за обходным маршем белых. Больше всего он опасался согласованного удара двух отрядов.
Ночью восьмого декабря дозорные привели в штаб захваченных колчаковцев из отряда полковника Елазича. Один из них был молоденький синеглазый прапорщик Анатолий Юрьевич Палагинский, другой – проводник, большебородый раскольник, известный на Алтае крупный мараловод Кузьма Проскаков. Колчаковцы ехали с предписанием есаулу Гаркунову об одновременной атаке Чесноковки ранним утром одиннадцатого декабря.
Допрашивал пленных Ефрем Гаврилыч. Алеша сидел на лавке и смотрел то на бледное лицо испуганного прапорщика, то на хмурого бородатого раскольника. Молоденький прапорщик колчаковского выпуска одет с иголочки. И новенькая, подбитая мехом шинель, и дымчатая каракулевая папаха, и ремни даже не обмяты как следует.
На вопросы командира раскольник Кузьма Проскаков молчал. Испуганный же прапорщик, напротив, говорил очень много. Губы его тряслись. На юном, покрытом легким пушком лице его скрывались и вновь проступали яркие пятна.
«Маменькин сынок… Сидели бы эдакие дома да кушали шоколад». Алеше был неприятен Палагинский с его омерзительной трусостью, с умоляющим, собачьим взглядом.
– Увести их! – сказал Варагушин дозорным.
– Господин!.. Товарищ!.. Я все расскажу… И сколько пулеметов… Я… товарищ!.. – Прапорщик схватил Варагушина за рукав полушубка, и губы его еще сильнее запрыгали, а глаза наполнились слезами.
Проскаков, не проронивший ни слова на все расспросы Варагушина, с презрением отвернулся от прапорщика.
Алеша знал, что рассказ Никодима о гибели любимого связного Жучка и трех партизан ожесточил командира: «Пощады колчаковцам не будет…»
– Увести! – еще суровей сказал Варагушин.
Дозорные взяли прапорщика под руки, подняли и повели из штаба. Лишь только дверь закрылась за дозорными, Алеша бросился к командиру:
– Ефрем Гаврилыч! Сохрани до утра офицера. Пожалуйста… У меня план!.. Я офицером поеду к Гаркунову… Я…
В штаб вошел Жариков, Варагушин, еще не поняв по-настоящему предложения Алеши, на мгновение задумался, потом поспешно прошел за дверь и крикнул в темноту:
– Рыжов! Помести их в стрельцовской бане!..
План Алеши был прост: переодевшись в одежду офицера и с его документами, он поедет в стан к белым, убьет есаула Гаркунова, а если удастся – и еще кого-нибудь из офицеров и сорвет наступление главного отряда в намеченный срок.
Ефрем Гаврилыч и Жариков переглянулись и сощурились, едва удерживаясь от улыбки. Но Алеша говорил так горячо и просил так неотступно, что Жариков поколебался:
– А может, попробовать, Гаврилыч! Чем черт не шутит… – нерешительно сказал он.
Осунувшееся, худое лицо Алеши радостно вспыхнуло.
– Андрей Иваныч! – Алеша схватил Жарикова за отвороты полушубка. – Я умру… Я знаю, что умру… И оттого, что погибну, революции не пострадает… А если удастся! Нет уж, пожалуйста, Андрей Иваныч… – Алеша замолчал и затаил дыхание.
Ефрем Гаврилыч смотрел поверх головы Алеши. Жариков тоже задумался.
– Гаврилыч! На какое число полковник назначил Гаркунову удар?
– На одиннадцатое рано утром.
– Переправим на десятое. А ну-ка, давай пакет!..
Алеша еще не понимал ничего, но почувствовал, что Жариков ухватился за его предложение.
План Алеши был забракован и принят совершенно иной. Завтра в полдень, переодетый офицером, с подправленным предписанием, Алеша поедет к Гаркунову горной тропой вместе с захваченным проводником – кулаком Кузьмой Проскаковым. Под Маральей падью, у «черного пня», партизаны инсценируют погоню за ними и на глазах у гаркуновцев зарубят Проскакова. Алеша вручит предписание Елазича есаулу и вернется в отряд, а партизаны тем временем, десятого утром, приготовят встречу белым в ущелье перед деревней Чесноковкой, а одиннадцатого разобьют Елазича пушками и пулеметами гаркуновцев.
Время до полудня Алеша решил использовать на расспросы пленного прапорщика об отряде полковника Елазича, о его офицерах, на выучку манерам прапора.
– Эх, не седые бы виски и не знай бы гаркуновцы меня в лицо – разыграл бы я рольку!.. А что, если рискнуть? – загорелся Жариков. – Волоса и подкрасить можно…
– Нет уж! Нет уж, Андрей Иваныч! – испугался Алеша. – Да что вы! Да вам и одежда его на полплеча не полезет… А мне – вот увидите!..
Варагушин приказал привести прапорщика к Жарикову и Алеше в штаб, а сам пошел отдать распоряжение о подготовке к встрече гаркуновцев в ущелье перед въездом в Чесноковку.
В сумах прапорщика Палагинского были не только запасное белье и принадлежности туалета – от набора щеток и щеточек до одеколона и карандаша для бровей, – но даже и две бутылки шампанского: прапорщик готовился отпраздновать с товарищами и ускоренный выпуск и свое первое боевое крещение.
Одевали Алешу в штабе Жариков и взводный Кирилл Лобанов. Андрей Иваныч, работавший когда-то в молодости театральным парикмахером, ловкий и быстрый, пробрил на кудрявой голове Алеши узкий, ровный пробор до самого затылка. Вылил на волосы полфлакона одеколона и причесал щеткой.
Тонкое, хрустящее белье приятно холодило тело. Талию Алеши затянули в «рюмку» снятым с прапорщика корсетом. Зашнуровывал корсет Кирилл Лобанов. К делу своему он отнесся так серьезно, что Алеша едва дышал.
– Вот это седловка – пальца не подтачаешь!..
На Алешу надели темно-синие галифе с узким красным кантом, как струйка крови, просочившаяся от бедер до мягких голенищ шевровых сапог.
Сапоги вычистили кремом, шпоры протерли суконкой. Коричневый английский френч с новенькими золотыми погонами на плечах Алеша надел сам. Пуговицы застегивал медленно и серьезно. В офицерском френче он почувствовал себя смущенным. И в то же время форма офицера так шла тоненькому, гибкому Алеше. Он это чувствовал. Чувствовал, что он нравится сейчас и Андрею Иванычу, и взводному Лобанову.
Заломив каракулевую папаху, Алеша прошел по избе, слегка подрагивая плечами. Следом за ним серебряной ниткой тянулся малиновый звон шпор. Потом Алеша остановился, звякнул шпорами, взял под козырек и вытянулся перед Жариковым, как молодой дубок:
– Господин есаул, честь имею представиться: прапорщик Палагинский с предписанием от полковника Елазича.
– Как новый гривенник! – одобрил Кирилл Лобанов.
Алеша надел подбитую мехом шинель, нацепил наган, шашку и вышел. Он решил сбегать в избу тетки Феклы и навестить Никодима, оправившегося от побоев колчаковцев.
Никодим не узнал Алешу и взглянул на него с такой злобой, что у Алеши кольнуло сердце.
– Никушка! Да ведь это же я… я… Ника!.. – Алеша не мог удержаться от смеха.
– Убью гада ползучего! – узнав Алешу, налетел на него Никодим и выхватил из ножен казацкую шашку.
Алеша тоже схватился за шашку.
– А ну, давай! Давай! – И они звонко скрестили клинки.
– Рубани! Чья сталь крепче! – закричал Никодим и подставил свой клинок под удар.
Алеша размахнулся и тюкнул. Ребята поспешно наклонили головы, и Никодим ликующе запрыгал.
– Дрянь! Дрянь супротив моей!.. – Избитое лицо мальчика в оранжево-желтых и фиолетово-черных кровоподтеках радостно засветилось.
Алеша вложил шашку в ножны, подбежал к Никодиму, схватил его и зашептал порывисто:
– Прощай, дружище! Прощай!.. Никому не говори… я не вернусь.
– Как «не вернусь»?! – Никодим высвободился из рук Алеши. – Как «не вер-нусь»?! – повторил он, и изуродованное лицо его окаменело.
Алеша схватил Никодима за плечи и потащил его к телятнику, где жил пестун Бобошка.
– Только никому! Дай слово, что никому!.. Поклянись!
– Вот провалиться мне – никому, Алексей!..
Алеша подтащил Никодима к углу избушки и, захлебываясь, зашептал что-то ему на ухо. Потом, звеня шпорами, забежал в телятник, схватил пестуна за голову, на мгновение прижался к нему щекой и выбежал.
– Гордею Миронычу поклонись… Скажи, чтоб простил меня и не поминал лихом, – крикнул Алеша Никодиму.
У ворот он попросил друга не провожать его до штаба. Алеша пошел было с Лобановым, но потом вернулся к Никодиму и поцеловал его в распухшие губы. Целуя Никодима, он почувствовал, что мальчик плачет, и сам с трудом удержался от рыданий.
