Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)
Глава XIX
Суббота – искони «банный день». Баню раскольники любят так же, как и хмельную медовуху. К жаркой бане матери приучают ребят на первом году рождения, едва у ребенка зарастет пуповина.
Линия бань тянется за чертой скотных дворов, у реки. «Баня без реки что блин без масла». Нет такой бани в Козлушке, которая бы по нескольку раз не загоралась от докрасна раскаленной каменки, а у реки расторопная истопница одна справляется с пожаром.
Горячей воды в козлушанской бане греют не более трех ковшей: «глаза промыть от банной копоти да на голову горсточку, чтоб темя не горело». Да и не «моются» козлушане, а «парятся». Парятся все без исключения, с той только разницей, что чем человек старше, тем парится он лютей. Древние старики в баню ходят обязательно в рукавицах:
– Руки не терпят, а спина жару просит.
Распарившись до такого состояния, что того и гляди кровь в жилах свернется, а на голове волосы вспыхнут, вылетает кержак из бани за дверь и – зимой и летом – в реку. При тридцатиградусном морозе стоит себе «банничающий» старец в проруби, и кажется ему, что вода вокруг разгоряченного тела кипит и пузырится… Пар клубами валит от плеч. Волосы на голове и бороде в сосульку обратятся, а человек стоит себе да пофыркивает только.
Выберется из проруби старец и не спеша снова идет в баню, снова наденет рукавицы и лезет на горячий полок. И так – раз до девяти.
Если же проруби нет, ее заменяет снег. Катается человек с боку на бок в сугробах.
– Крепнет дух, глаза вострее становятся после баньки. Ломоту в костях уничтожает, – хвалятся старики.
Терька залег за большим пнем, вблизи бани Сизевых, радуясь, что попал вовремя. В бане мылся Анемподист Вонифатьич с Фотевной. По нескольку раз спускались они к реке, и вновь парились, и вновь охлаждались. Терька знал, что дочки Анемподиста парятся в бане все вместе и всегда после стариков.
– Первый жарок опарить – все равно что пенки с молока снять, – говорят в Козлушке.
Старики никому не уступят первого банного пару.
Долго крякал и плескался, как утка, Вонифатьич. Фотевна давно уже ушла, а Анемподист вновь хлестался веником на полке, да так, что Терьке было слышно, и снова семенил к реке, дымящийся и красный, точно со снятой от головы до пят кожей. Но вот ушел и он.
Терька уставился на большой дом Сизевых. Хлопнула дверь. Показалась рыжая старшуха Аксинья с березовым веником под мышкой. Следом за Аксиньей шла не менее рыжая Палашка, за Палашкой – Марьяшка, за Марьяшкой – Соломейка, Виринейка, Пестимейка, Дарька, Федорка, за Федоркой – самая младшая из девяти, курносая, кривоногая Сосипатра.
Девять дочек Вонифатьича, каждая с веником под мышкой, гуськом растянулись от дома чуть не до самой бани. Терька испуганно припал к земле, когда раздевавшаяся в предбаннике старшуха, словно чуя опасность, уставилась в его сторону.
Девки быстро разделись, и вскоре зашумели на полке их веники. Девять пар обуток выстроились у дверей бани.
Терька выскочил из засады. Припереть баню колом, захваченным с собой, было делом одной минуты.
В шуме и хлесте веников, в шипении пара девки не слыхали, что делал за дверью Терька.
Пару за парой он стал осматривать обутки. Все девять пар были с подковками, но с проношенными подошвами на правых обутках были три: у Аксиньи, Палашки и Виринейки.
– Которая?
Не раздумывая он захватил правые обутки от всех трех пар, сунул один из них за пазуху, два других взял в руки и пустился бежать. Во что бы то ни стало нужно было поспеть до первой запалки. Хватятся – берегись.
Митя, дед Наум и Вавилка нетерпеливо ждали Терьку.
– Бежит! – крикнул стоявший на карауле Зотик.
Все кинулись к двору. Запыхавшийся Терька был уже у сугроба и примерял к следу обуток за обутком.
– Палашка! Сдуреть бы ей! – победно закричал он.
Дед Наум осторожно прикинул обуток к четко отпечатавшемуся следу. Сомнений не оставалось.
– Зотик, Вавилка, бегите! – сказал дед.
Зотик с Вавилкой опрометью кинулись к соседям сзывать понятых. Обуток Палашки дед Наум взял сам. Терька же бегом понес остальные два к бане.
Разомлевшие от пара Вонифатьичевы дочки, свалившись с полка, кинулись к двери. Первой толкнулась Сосипатра – заперто. Отпихнула ее Федорка – не тут-то было.
– На вот, девоньки, приперто!
Забились девять дочек в жару бани, как караси на сковородке. Толкнулась в дверь Дарька – не поддается. Налегла вместе с ней Пестимейка, в спину Пестимейки уперлась Виринейка, а в Виринейку – Соломейка… И вместе с распахнувшейся дверью вылетели из бани под ноги подбегавшему с обутками Терьке.
Дико и злобно вскрикнули девки, утонул в их крике испуганный голос Терьки. Бросил он обутки, повернулся и кинулся бежать что есть силы.
Бежит Терька, ног под собой не чует. За всю жизнь не развивал такой прыти. А следом несутся голые, с развевающимися волосами, распаренные до малинового цвета Палашка, Аксинья, Марьяшка, Соломейка, Виринейка, Пестимейка, Федорка, Дарька и сзади всех, заплетая короткими, кривыми ногами, семенит пузатая Сосипатра.
Чувствует Терька: запнись, упади он – и раздерет его стая Вонифатьичевых дочек, как зайца на гону.
Поняв, что не уйти от босых, легких на ногу девок, стремительно вильнул в сторону и кинулся с берега реки на увал.
Промахнулась готовая уже было схватить Терьку за шиворот Палашка и, потеряв равновесие, растянулась на скользкой тропинке.
Вихрем налетела на нее Симка, на Симку – Марьяшка, на Марьяшку – Виринейка. В клубок свились девичьи тела.
А Терька, давший ловкую «угонку», выскочил уже на яр и хохочет вместе с собравшимися бабами и ребятишками, вместе с подоспевшим дедом Наумом, Зотиком, Митей и Вавилкой.
Кинулась было самая ярая из девяти, Палашка, и на крутик, да вовремя вспомнила, что на ней даже и рубахи нет, погрозила Терьке кулаком, отвернулась и полезла в реку.
Сползли в реку и остальные чада Анемподистовы.
Дед Наум пригласил в понятые все население Козлушки, повел по следам. Вынул обуток Палашки, приложил, рассказал о пропаже девяти когтей со шкуры зверя. В доказательство шкуру с обрезанными когтями сняли с крыши.
Всем народом решили искать с Анемподиста за испорченную медвежину пятую часть ее цены. Терька во всех подробностях передавал события, начиная с пропажи когтей до погони за ним девок.
– Девять их, девять и когтей украли. По когтю на рыло, – сообщал он всем. – Погодите, приткнем мы теперь вас, как ужа вилами.
К Анемподисту решили идти в воскресенье, так как в «банный день» серьезные дела в Козлушке не делаются.
После пережитого волнения ребята постелились вчетвером на полатях у Наумычевых и до полуночи не могли уснуть, обсуждая события дня.
Медвежьи когти все крепче и крепче связывали их узами дружбы.
Ночью ребята уже не выставляли караула к шкуре. История с когтями в тот же вечер разнеслась по всей Козлушке, и вряд ли нашлась бы вторая охотница подвергать себя риску. «Да и стоит ли не спать ночь из-за одного когтя, уцелевшего на правой задней лапе?» – решили ребята. Когти же на передних лапах у поднятой шкуры были так высоко, что за них беспокоиться не приходилось.
Ребята строили разные предположения о завтрашнем дне. Поплатится Анемподист или нет? Кипели споры. Терька был убежден, что Анемподист «упрется». Зотик и Митя доказывали, что Вонифатьич пойдет на все уступки, так как дело ясное и не захочет он позорить дочку.
Ребята никак не могли решить, чем лучше взять с Анемподиста за испорченную шкуру – деньгами или огнеприпасами. И если деньгами, то во сколько же оценить шкуру? А если припасами, то как расценит Анемподист порох, пистоны и дробь?
– Склизкий он, как налим. Сквозь пальцев вывернется, – утверждал Терька.
Митя и Зотик по-прежнему спорили с ним, но в их горячности уже не чувствовалось уверенности. Только Вавилка, перегнавший в росте всех ребят на голову, считал, что горячиться ему, как Терьке, не по возрасту, и сосредоточенно молчал.
– А ты как думаешь, Вавилша, насчет Анемподиста? – обратился к нему Зотик.
Вавилка глубокомысленно, как это делал в подобных случаях его отец, поднял глаза к потолку, поскреб в затылке и степенно изрек:
– Должны бы ровно поплатиться…
Митя победно потряс Палашкиным обутком и положил его в изголовье. Совестить Анемподиста на общем совете решили, вызвав его к себе.
– Шкура под боком, да в чужой-то избе, может, и рыжманки потише будут, – предложил Терька.
Зотик должен был пойти и позвать Анемподиста. Терька – обежать и оповестить соседей.
– Уж и покрутятся, уж и повизжат рыжушки! – предвидел события Терька.
Козлушане начали собираться без оповещения. Зотик один идти к Сизевым побоялся и позвал с собой Вавилку:
– Двум-то оно, знаешь, веселей все-таки.
Дед Наум дважды рассказал историю с когтями, а ни посланных, ни Анемподиста все еще не было. Больше всех волновался Терька:
– Не выдрали бы глаза рыжманки… От них станется!
Он поминутно выскакивал на двор и смотрел, не идут ли. Напряжение достигло предела, когда он вбежал наконец в избу и крикнул:
– Идут! Всем гнездом!
Мокей, дед Наум, Митя, Феклиста, соседские бабы, девки и ребятишки кинулись к окнам.
– Фотевна попереди…
– Держись, Терька! – крикнул кто-то из баб.
Терька метнулся на печку, с печки на полати. Даже и при народе он боялся вонифатьевских дочек, как разъяренных медведиц.
Шкура, натянутая на раму, была внесена в избу. Обуток Палашки красовался на подоконнике.
В избу вбежали Зотик с Вавилкой и, не сказав ни слова, кинулись на полати. При виде их испуганных лиц Митя почувствовал, что и у него начинают дрожать коленки.
Дверь с шумом распахнулась. Первой в избу вошла, колыхая жирными бедрами, Фотевна Сизева. За ней – Анемподист. Следом за родителями, одна за другой, – дочки. Когда дверь захлопнулась за Сосипатрой, все враз закрестились и, кончив, хором, как по команде, выкрикнули:
– Здорово живете!
По побледневшим, с ярко выступившими веснушками лицам дочек, по подергивающимся жирным щекам Фотевны, по трясущемуся клинышку бороды Анемподиста можно было догадаться, каким гневом кипело Вонифатьичево «гнездо».
– Проходи-ка, проходи-ка, Анемподист Вонифатьич, в передний угол, – пригласил дед Наум и подвинулся на лавке.
Анемподист прошел и сел. Фотевна словно только и ждала этого: не успел Вонифатьич еще и бороды оправить, как она выступила вперед и заголосила:
– Да и это что же, мир честной, за изгальство! Да и это где же искать управу на иродово племя! Да это где же было видывано… Да это где же было слыхивано…
Голос Фотевны крепчал, кулаки устремились к потолку и вот-вот готовы были обрушиться кому-то на голову. С поднятыми кулаками она пошла вдруг прямо на деда Наума:
– Это ты, старый хрыч, мутишь все! Это…
Большой черный Мокей загородил Наума Сысоича и оттолкнул Фотевну к порогу.
– Убивают! – пронзительно вскрикнула Сизеха.
За матерью не менее громко закричали дочки:
– Убивают! Батюшки, убивают!
Дед Наум и все присутствующие в избе Ерневых опешили.
Митя испугался перекошенных от злости лиц Фотевны и ее дочек и прижался к деду Науму.
Отдельных выкриков уже нельзя было разобрать.
Мало-помалу голоса дочек смолкли, и вновь стала слышна Фотевна.
– В суд! В су-уд! Мы еще потягаемся! В горячей бане… задушить хотели… Паром поиспрежгли… – выкрикивала Фотевна, обращаясь к сочувствию женщин. – Грабить средь бела дня!..
Она увидела на подоконнике Палашкин обуток, схватила его и спрятала под зипун.
Стремительный натиск сизевского «гнезда», крик, угрозы, ругань Фотевны так оглушили присутствующих, что никто и рта раскрыть не успел.
– А где он, змееныш распронесчастный? Подайте мне его, я его своими рученьками задавлю…
– На полатях он, мамынька, – пискнула кривоногая Сосипатра, углядевшая Терьку.
Симка, Палашка, Марьяшка и Соломейка кинулись было на полати за Терькой. Но ребята встретили их такими дружными ударами по пальцам и головам, что они с воем и руганью отступили.
– Изловлю, змея подколодного! Изловлю! – захлебываясь от бешенства, грозила Палашка.
– Ушонки испреоборву, волосенки испреповыдеру! – вторила ей Соломейка.
– Пойдемте, доченьки, мы еще потягаемся с разбойниками. Ишь они думают, городской у них, так и под голик загонять можно… На всех управу найдем! – уже в сенях гремела Фотевна, уводя за собой воинственную девью стаю.
Первым из оцепенения вышел Мокей.
– Ух, да не волк ли их искусай! – загрохотал он, охваченный буйным приступом смеха. – Пузынько лопнет!
Наум Сысоич поднялся с лавки и, все еще бледный, обратился к Анемподисту:
– Это что же, Анемподист, а?
Вонифатьич ощипывал бороденку и сидел потупившись.
– Я что… я ничего, Наум Сысоич, – начал он. – Сам ты, видно, старец Христов, кащу-то заварил. Сердце матери – сердце самарянки, раскипелось оно, сам знаешь, Наум Сысоич. Девок испрежгли, испредушили. Так ли я говорю, бабоньки?
Вонифатьич ласково уставился на кержачек.
– Суд-то на чьей стороне будет? В каких таких правах изгальство? – Анемподист Вонифатьич возвысил голос до угрозы, но на выручку все еще не оправившемуся деду Науму подоспел переставший смеяться Мокей.
– Да ты что хвостом крутишь, а? – гаркнул он своим могучим басом и подвинулся вплотную к Анемподисту.
С полатей спрыгнули Терька, Зотик и Вавилка. Возбужденно сверкая глазами, ребята обступили Вонифатьича. Позорное чувство страха, пережитого только что при молниеносном натиске исступленной Фотевны с дочками, сменилось неудержимым стремлением смыть позор.
– Шкурину испортили – и нас же в суд? След срезали при понятых! – выскочил вперед Терька.
– Путайся тут! – оттолкнул Терьку Мокей и продолжил: – Да ты что за бабью-то спину хоронишься, а?
Пестимея Мокеиха и вдова Митриевна тоже неожиданно подступили к Анемподисту:
– Вон вы как! Сами кругом виноваты, а на людей…
– Меня летом обдурили!
– Меня зимой обобрали!
Женщины все громче и громче начали припоминать Вонифатьичу и его дела и дела Фотевны с дочками:
– Да она у меня курицу поленом захлестнула.
– Да она моего кабашка кипяченой смолой ошпарила: так весь бок и зачервивел…
– Да она…
Анемподист Вонифатьич растерялся так, что совершенно утратил способность защищаться.
– Мир честной… Ангельчики всеблагие… – поворачивался он то к одному, то к другому.
Зотику, Мите, Вавилке и особенно Терьке тоже хотелось кинуться к Анемподисту и высказать ему свою обиду, но взрослые так плотно окружили Сизева, что они только со стороны наблюдали, как он повертывался среди озлобленных выкриков то в одну, то в другую сторону, точно затравленный пес.
Митя удивился только одному: о его шкуре и отрезанных когтях присутствующие уже забыли.
– Сыночки праведные, да что же это? – плаксивым голосом оборонялся Вонифатьич. – Да ежели тут когтишки или куренка там какая-то… да я…
Рассвирепевший Мокей схватил его за воротник зипуна.
– Наум Сысоич! Да Наум Сысоич! – завизжал Анемподист. – Да ты ли меня не знаешь, старец благочестивый! – отпихивался он от Мокея. – Да убей, убей бог… на этом самом месте!
– Шкура – вот она, Анемподист, хоть бы и до тебя доведись портить вещину. Девять когтей откромсали, – тянул его за полу к шкуре Наум Сысоич.
– Эх, ну и что, что заварил, Наум Сысоич! Всем умирать доведется. Господь-то спросит, он ведь не позабудет, старец пречестной!
Высвободив воротник из толстых пальцев Мокея, Анемподист почувствовал, что общее возбуждение утихает, и изменил голос:
– О пречистый! О всеблагий! Лицезрей, лицезрей суету человеческую. Ну, пришел бы, Наум Сысоич, пришел бы и сказал: так и так, мол, Анемподист Вонифатьич. Ну и что ты думаешь, постоял бы Анемподист? Да убей… убей бог на этом самом, если Анемподист не пожалеет человека, – усевшись на своего любимого конька, разливался старик. – И было бы у нас по-хорошему, по божески, без вражды. А то… Скорбь-то, скорбь-то всевышнему!
Вонифатьич смиренно взглянул на иконы, с сожалением махнул рукой и низко опустил голову.
Молчал Анемподист с полминуты. Потом опять загнусавил:
– Но не сужу, не сужу в горячности сердца, не сужу. Все мы люди, все человеки. Присылай парненку! Не хочу тягаться. Плохонький судок – без соли годок. Миром, миром завсегда надо. От себя оторву, последнюю рубаху с себя сниму, а человека не изобижу.
Вонифатьич направился к выходу и, когда уже взялся за дверную скобку, повернулся, обвел всех строгими глазами и сказал:
– Бога, бога забывать стали. Стыд со штями съел, Мокеюшка, на кого поднял руку? На кого? Попляшешь еще у меня, погоди! Поскулишь, как подведет живот, И ты, старец…
Анемподист хотел что-то еще сказать Науму Сысоичу, да раздумал и только махнул рукой.
– Греха-то, греха-то на душу черпанул с вами для воскресенья Христова. – Старик скорбно вздохнул и с силой хлопнул дверью. В избе стало тихо.
– Я говорил, сквозь перстов вывернется, – с нескрываемым сожалением заговорил Терька. – Поди-ка теперь к ним… Да они с шерстью съедят.
– А ведь и впрямь, Мокей, сухой выскользнул из воды Анемподистушка. Ну и ну…
Дед Наум не нашел больше слов.
…Зотик, Митя, Терька и Вавилка долго обсуждали предложение Анемподиста и решили не ходить к Сизову.
– В чужом доме, на народе, да в драку лезут. Нас с Вавилкой чуть не раздернули, ящерки. Задави меня – не пойду в дом к ним. Их надо поодиночке да в тесном месте караулить, – предложил Зотик.
– Дайте мне срок только, ребятушки, я по-свойски до солнышка управлюсь с Патрей, – вынырнул из-за спины Терьки широколобый Амоска и так потряс грязными кулачишками, что сомнений в этом ни у кого не осталось.
Вначале Митя вместе с ребятами горячился, собирался воевать с рыжманками, но на другой день, разобравшись в происшедшем, отказался от мести.
Он достал учетные карточки, просмотрел инструкции и, захватив старенький брезентовый портфелишко, отправился на работу. В каждом доме Митя усаживался за стол и начинал опрос и заполнение граф.
Ему подолгу приходилось говорить о значении переписи. Но, несмотря на добросовестные разъяснения, чувствовалось, что ни одному его слову козлушане все же не верят. Митя не мог понять причины этого, пока одна из вдов не проговорилась:
– Опасно все-таки, мил человек. Анемподист сказывал, будто списывают, чтоб отобрать…
Митя выразительно свистнул.
– А какие наши достатки! Сам видишь – вдовье дело, – говорили бабы, пытливо заглядывая в карточки.
Еще по первым дням работы Митя заметил, что чем бедней хозяйство, тем доверчивее встречают его, верней и охотней сообщают нужные сведения.
Работал с увлечением.
Один, без ребят, он пошел к Сизевым и этим очень удивил Терьку, Зотика, Вавилку и Амоску.
– Сизевские девки похуже медведя. От медведя берданкой оборониться можно, – говорил Терька, беспокоясь за Митю, – а от этих рыжих… – и он махнул рукой.
Ребята двинулись к дому Анемподиста Вонифатьича и стали ждать. Им казалось, что вот-вот послышатся крики избиваемого Мити. Они готовы были броситься на выручку, а Амоска набрал даже в подол камней и готовился бить окна, как только рыжманки начнут душить Митю.
– Как урежу по окошкам – испугаются, бросят! – храбрился Амоска.
Под конец он не выдержал: подкрался из-за угла к завалинке сизевского дома, осторожно вскочил, ухватившись за косяк, и заглянул в окно.
Митя сидел в просторной горнице за столом и, сурово нахмурив брови, спрашивал что-то у Анемподиста. Фотевна Сизеха и все ее девять рыжманок стояли у двери; каждая озабоченно подпирала рукой щеку.
Амоска оторвался от окна, повернулся к стоявшим у забора ребятам и таинственно поманил их пальцем. Озираясь на ворота, один за другим забрались на завалинку Вавилка, Зотик и Терька и так же осторожно, из-за косяка, уставились в окно.
Во всех движениях ребят чувствовалась настороженность воробьев, подбирающихся к зерну, окарауливаемому зорким сторожем. Повернись он, сделай только намек на движение – и стая вспорхнет и рассыплется в разные стороны… Но ни Фотевна, ни дочки не замечали ребят. Только Сосипатра, стоявшая близко к окну, показала Амоске язык.
Амоска ответно выставил кулак и погрозил ей.
Сосипатра спряталась за подол материного сарафана.
…Сизевы сидели за столом, когда вошел к ним Митя Шершнев.
– Хлеба-соли с нами, ангельчик господень! Симка, медку принеси осотинку, – не слушая возражений Мити, приказал Анемподист.
Митя вторично и еще более решительно отказался.
– Гнушаешься трапезы с нами, ну так хоть медком побалуйся, – пропела Фотевна, подвигая на край стола тарелку с золотистой сотиной меда.
Митя отказался и от меда.
– Беда-то, беда-то какая! – громко вздохнула Фотевна.
– Беда-то, беда-то какая! – в один голос пропели дочки.
Митя полез в портфель за карточками и, оглядываясь, спросил:
– Где бы тут присесть у вас с бумагами?
Анемподист Вонифатьич торопливо вылез из-за стола и распахнул дверь в соседнюю комнату.
– В горенку, в передний угол просим милости гостенька дорогого, – ласково пригласил он.
– Проходи-ка, проходи-ка, – кланялись враз рыжманки.
Не глядя ни на кого, Митя прошел в угол, заставленный медными складнями икон, и сел на лавку. Анемподист стал рядом. Фотевна с дочками выстроились у порога.
Митя приступил к работе. При каждом ответе Анемподиста на заданный ему вопрос Фотевна и дочки, уставившись на Митю, хором добавляли:
– Чего уж там, ангельчик, сам видишь…
Митя, склонившись над карточками, старательно заполнял графы. Его мутили устремленные на него взоры рыжманок, шумело в голове от их плаксивых причитаний.
«Они гипнотизируют меня, должно быть», – думал он.
Анемподист Вонифатьич глазами отдал какое-то приказание Палашке. Склонившийся над карточкой Митя не заметил его безмолвных распоряжений. Терька же не отрываясь следил из-за окна за лицом Анемподиста. Палашка вышла на кухню, из кухни за дверь дома. Через минуту следом за Палашкой бесшумно выскользнула и Аксинья.
Терька спустился с завалинки и, крадучись вдоль забора, пошел за ними. Он сам еще не знал, зачем идет. Но что-то толкало его вперед. Мальчик продолжал идти, озираясь на раскрытые ворота Вонифатьичева двора, и вдруг замер. Ухо его уловило вначале скрип ворот у скотного пригона, а потом торопливый говор: «Чернуху, Пестряну, Беляну, Криворожку, Бусенку, Пузана, Рыжку, Чалку, Воронка, Белоножку, Мухортуху… Оставь только старую Белогубку – Виринейкину приданницу, годовушонок, нетелей…»
Голос Симки перешел в шепот, и Терька ничего не мог больше разобрать. Потом он услышал, как поспешно побежала одна из рыжманок к дому, а другая скрипнула запертыми воротами скотного двора.
Терька быстро решил, что ему делать дальше.
Переписав семью Сизова, Митя приступил к учету скота.
– Чего уж там, ангельчик, сам увидишь, – по-прежнему хором отвечали Вонифатьичевы дочки. Только теперь в голосах их уже явственно слышались нотки едва сдерживаемых слез.
– Симка! Симка! – уставился на запыхавшуюся старшую дочь и, словно не видя ее, загнусавил Вонифатьич. – Она уж тебе все покажет. Сам увидишь, какой я хозяин.
– Чего уж там, ангельчик, сам увидишь, – подтвердили слова Вонифатьича Фотевна и дочки.
Аксинья выступила вперед:
– Видимость одна – хозяйство наше. Свежему человеку кажется, будто бог знает что, а на самом деле – какие мы хозяева?
– Крупного рогатого скота выше трех лет сколько? – задал вопрос Митя и, сдвинув брови, взглянул на Аксинью, приготовившись записывать.
– Дойных, что ли? Темные мы, – уклонилась от прямого ответа Аксинья. Она поджала губы, подняла белесые глаза без ресниц к потолку: – Две дойные коровеночки… Одна-то будто добренька, а одна тень тенью – от старости, десятым теленком переходила.
Озадаченный Митя поставил в графу двойку.
Анемподист Вонифатьич внимательно наблюдал за движением его руки.
– Подтельничков, пиши, шесть, нетелишек пять, годовушонок шесть…
– Сколько, говорите, телят-годовичков?
Аксинья поняла оплошность, но вывернулась:
– Медведь двух осенью у нас дойных задрал, двух на убоинку забили. На виду наше хозяйство. На виду…
– Чего уж там, ангельчик, сам видишь, – пропели остальные.
– Он, может, не верит, – вмешалась Фотевна, глядя на Митю.
– Во двор пойдем, осмотрим, – предложила Аксинья.
Вонифатьич, а за ним Фотевна и все дочки подняли глаза к иконам.
– Да убей… убей бог на этом самом месте, ежели мы хоть хвостишко утаили от тебя!
– Идемте на двор – необходимо в натуре…
Удивленный малым, против других козлушан, количеством скота у Сизева, Митя поспешно поднялся с лавки. Он решил проверить полученные сведения. Все гурьбой вышли за ним в крытый двор.
Аксинья подобрала сарафан и, широко шагая, повела Митю. На унавоженном скотном дворе лежала облезлая, с бельмом на глазу, старая корова. Вторая неистово ломилась в запертые задние ворота, выходящие на выгон.
Аксинья открыла боковые ворота в пригон к нетелям и подросткам. Митя пересчитал молодняк и сверил со сведениями. Сведения оказались верными.
Он уже повернулся было и пошел к двору, где стояли лошади, но услышал громкие голоса Зотика, Терьки, Вавилки, Амоски и остановился.
Аксинья насторожилась и изменилась в лице.
– Да их не бес ли вывернул! – не сдержалась вековуха.
Первыми двинулись по направлению криков дочки Сизева. Митя побежал следом за ними. На дворе остались только Анемподист Вонифатьич, Фотевна и Аксинья.
Митя выскочил из двора на поляну.
На поляне метались от криков и ребячьих ударов испуганные коровы и лошади. Палашка с длинной палкой гонялась то за ребятами, то за разбегающимися в разные стороны животными. Увидев подкрепление, Палашка оставила скот и устремилась с палкой за Терькой.
Но при появлении Мити воинственный пыл ее остыл.
– Угнали, а мы доглядели, – преодолевая робость перед рыжманками и подойдя к Мите, сказал Амоска. – Ты-то сидишь и ничего не видишь, а нам сквозь окошко все Анемподистово плутовство как на ладони видно. Он вот этак глазами зирк на Симку.
Амоска представил Мите, как «зиркал» глазами Анемподист Вонифатьич.
– Гоните во двор! – твердо приказал Митя.
Рыжманки завернули разбредавшийся скот и погнали к дому.
Зотик, Терька и Вавилка все еще боялись девок и стояли на противоположной стороне поляны.
На дворе навстречу Мите торопливой походкой бежал Анемподист Вонифатьич. Он отвел его в сторону и, взяв за рукав, зашептал:
– Голубчик! Милый ты мой голубчик, ангельчик небесный! По дурости это, по темноте нашей, – он всхлипнул, закрыв глаза ладонью. – По темноте, убей бог, по темноте…
Девки уже загнали скот во двор, а Анемподист все еще держал Митю за рукав и всхлипывал. Потом, мгновенно изменив голос, вновь приблизил бороду к уху Мити:
– Не пиши ты, ангельчик, не пиши… Ну чего тебе стоит, а я уж тебя не оставлю, отблагодарю…
Митя, бледный, вырвался из рук старика, перелез через изгородь скотного двора и трясущимися пальцами стал записывать на учетную карточку пересчитанных коров и лошадей.
На дворе не было уже ни Фотевны, ни дочек, но Митя чувствовал их присутствие где-то рядом. Анемподист Вонифатьич оглянулся вокруг и закрыл ворота.
– С глазу на глаз! Пикнешь – как щененка! – сказал Анемподист, и пальцы, протянутые к Мите, судорожно скрючились. – Слышишь? За-а-душ-шу, ка-ак ще-е-нен-ка!
Столбняк сковал Митю, точно над головой его был занесен нож. Митя порывался бежать, но ноги не слушались, и он стоял неподвижно, беспомощно озираясь по сторонам. Блуждающий взгляд Мити, его бледное лицо и весь он, готовый упасть, испугали Анемподиста.
Старик схватил Митю за плечо, сморщил лицо в улыбку и быстро заговорил:
– Ангельчик, я шутя, я ведь шутя. Да что ты, господь с тобой! Да что мы, саддукеи аль фарисеи какие?
Митя вобрал голову в плечи и пошел. Следом за ним – Сизев. Митя прибавил шагу. В темноте двора ему казалось, что сейчас сзади или сбоку Анемподист схватит его цепкими, как когти зверя, пальцами и задушит. Он с трудом удерживался, чтобы не побежать.
– Дак смотри же делай, как лучше, тебе видней. А с глазу на глаз и царю можно было сказать: все равно отопрусь… Но тогда уж… – В голосе Анемподиста вновь зазвучали угрожающие нотки.
Митю давил этот огромный, казалось – бесконечный, наглухо крытый двор; высокие рубленые заборы из пихтового кругляка походили на стены тюрьмы. А ворота все еще были далеко. Усилием воли он заставил себя идти прежним, размеренным шагом. Но когда переступил подворотню и вышел на улицу, силы оставили его.
Митя сел на бревна и привалился к забору.
Подбежавшие ребята наперебой что-то рассказывали ему, а он смотрел на них и ничего не слышал, не понимал.
Потом всей гурьбой пошли по знакомой улице.
– Я, брат, уж знаю их ухватки, – сверкал глазами Терька.
– Нет, врешь, не за ту тянешь – оборвешь! – кричал, забегая вперед Мити, Амоска. Он не переставал говорить, обращаясь все время к Мите: – Я это смотрю, а он вот эдак зирк глазами… – И Амоска вновь забегал вперед.
Потом портфель Мити очутился в руках Амоски, и он важно шагал по улице, прижимая портфель локтем, как это делал Митя.
