Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 58 страниц)
Глава XLIV
Ночью тайга и горы вздрагивали. Обрывки туч трепались в небе, как разорванные полотнища.
На рассвете ураган утих. Тучи начали густеть, точно наливались свинцовой тяжестью, и опускаться, предвещая первую порошу. Но сначала «забусил» мелкий, как водная пыль, дождичек, потом посыпалась крупа, и следом повалили густые хлопья снега.
Дед Наум подставил лицо и стал бережно растирать пушистые снежинки шершавыми ладонями на глазах.
– Пользительна она, первая-то снежина… Востроту глазу произносит.
Дед долго наблюдал, радуясь бесшумному падению крупных мягких хлопьев. Ни одним звуком не нарушалась утренняя тишина тайги.
– У бога все готово. Вот ураган, вот дождь, а вот и белая рубашка в одночасье…
Молодых охотников Наум Сысоич разбудил, когда снег уже перестал и высоко поднялось, не видимое за толстыми тучами солнце.
Амоска, Зотик, Вавилка, Терька и Митя затеяли возню с собаками. Лай и голоса ребят звонко подхватывались тайгой. Запах снега щекотал ноздри, кружил голову. Ребята бороли собак, бросались снежками, сыпали снег друг другу за воротник.
С порошей характер промысла изменился. Собак решили оставить дома, под присмотром все время перемогавшегося деда Наума.
Терька, заткнув за опояску топор и набив мешок ободранными тушками белок, отправился рубить и настораживать кулемки.
Зотик, Вавилка, Митя и Амоска, нагрузившись капканами, пошли к Шумишихинскому белку;´. Редко встречающиеся следы хорьков, горностаев, колонков и даже белки разочаровали ребят.
– Хоть бы тебе один оследился! – не утерпел Амоска, намекая на следы соболя.
К вечеру капканы расставили по россыпям и кедровникам Шумишихинского белка;´. Вавилка установил капкан и у дуплистого кедра с пчелами.
Домой пришли голодные, мокрые, усталые. Заговорили только после того, как хорошо поужинали пшенной кашей со свиным салом.
А Терьки все еще не было. Ребята начали беспокоиться и хотели было уже отправляться на розыски, но удачливый охотник сам появился на пороге, протягивая пару белоснежных горностаев.
– Впервой, чтоб в тот же день, как насторожил, так и попались! – закричал он с порога. – Иду это я обратно проверять кулемы, глядь – одна спущена. Кедровка, думаю, влопалась… Поднял, а он еще горяченький. Через полсотни сажен и этого вытащил… Зверишка, видать, держится по ключам: весь гнус[38]38
Гнус – мыши.
[Закрыть] там – стежек понаплел к вечеру, что твоя паутина…
Голодный, но счастливый Терька даже котелок с кашей отодвинул, рассказывая про установку кулемок и про первую свою добычу.
– Я, братцы, эти кулемки рубить да настораживать мастак. Анемподиста за пояс затыкал. Утром, бывало, смотришь – ни следочка! Но я ученый – знаю: значит, зверь отжировал ночью, до пороши, след-то она и засыпала. Да вот завтра сами увидите.
Успех Терьки и его объяснение, почему так редко встречались звериные следы, подняли настроение у ребят. Всем начинало казаться, что в поставленные капканы, может быть, уже попались и соболи, и горностаи, и хорьки, и колонки.
Легли поздно. Осматривать ловушки решили днем: на рассвете боялись отпугнуть жирующего зверя.
Дед Наум весь вечер молчал. Лежавший рядом с ним Амоска шепнул Мите на ухо:
– От дедыньки, как от каменки, пышет.
Митя забеспокоился:
– Не спите, Наум Сысоич? Уж не заболели ли вы?
Но дед успокоил Митю:
– Это к перемене погоды ломота в кости заходит.
Утром Наум Сысоич не мог подняться с нар. Ребята притихли. Митя беспокоился больше всех и решил остаться с больным.
Наум Сысоич запротестовал:
– Что со мной нянчиться? Иди себе на промысел, а я малинничек распарю, каменку накалю, попарюсь, пропотею и подымусь.
В голосе деда Наума было столько убедительности, что Митя согласился.
Подъем на белόк был испещрен разнообразными следами. Следов было так много и были они так перепутаны, что Митя стал в тупик. Он вопросительно смотрел то на Зотика, то на Вавилку.
– Это непременно соболиный, – указал он на ровную, частую стежку поперек лужайки.
– Угадал! Вот это угадал! – засмеялся Амоска. – Гнус это – мышь по-вашему.
Митя сконфузился. Амоска торжествовал.
– Ну, а это, по-твоему, кто натропил? – приставал Амоска к Мите.
Митя внимательно приглядывался к непонятному следу, бегущему под стволами пихт двойной стежкой, со странными отпечатками трех пальцев на каждой.
– Это, по-моему…
Он не знал, какого ему назвать зверя, чтобы не ошибиться.
– Что, по-твоему? – не отставал Амоска, заранее торжествуя победу.
– Горностай, – решительно сказал Митя.
Вавилка и Зотик улыбнулись. Амоска схватил Митю за опояску и поволок по следу:
– Пойдем проследим твоего горносталя…
Митя повиновался.
– Видишь, вот твой горносталь греб лапками снег и клевал что-то. А вот настоящий горносталь хотел схватить твоего трехпалого горносталя. Видишь? Вот твой горносталь взмахнул крылышками… И дальше следа нет.
Митя увидел на снегу два зубчатых полукруга.
– Рябчик это, – догадался он наконец.
– То-то… А я думал, ты скажешь: копалуха[39]39
Копалуха – глухарка.
[Закрыть].
Острый глаз Амоски отметил прижавшегося на пихтовой ветке рябчика.
– Митенька! Дай мне берданку! – попросил он.
Мите хотелось выстрелить самому, и он внимательно рассматривал ветку за веткой. Рябчик как провалился. От напряжения темные ветки и зеленая хвоя пихты сливались в глазах Мити, шевелились, принимая фантастические формы то рябчика, то тетерева.
Митя огорченно плюнул и подал ружье Амоске. Тот, припав на колено, начал целиться. Вслед за выстрелом в снег мягко шлепнулся краснобровый рябец.
– Вот как по-нашему! – торжествующе сказал Амоска. И вдруг совершенно неожиданно и, как говорится, ни к селу ни к городу добавил: – А ты говоришь, купаться!
«Щенок, а тоже хвастается!» В этот момент Митя искренне ненавидел торжествующего Амоску. Больше же того его раздражала это глупая фраза самодовольного мальчишки.
Капканы оказались не только не спущенными, но даже явно далеко обойденными самыми разнообразными следами В двух местах соболиные стежки прямиком шли к капканам. Ребята ускорили шаг. Но следы, дойдя почти до самых ловушек, каждый раз броском сворачивали в сторону. Ребята недоумевали. Зотик и Вавилка, посоветовавшись, переставили капканы.
Последняя надежда Вавилки – на «дуплястый» кедр – тоже не оправдалась. Сначала крупный и четкий соболиный след от россыпи к пчелам шел «как по нитке».
– Шагом направился, – пояснил Вавилка. – А вот здесь уже, видишь, вскачь пустился.
Не доходя до дуплястого кедра, соболь неожиданно повернул в сторону, и след его пропал в густом колоднике, где когда-то сидел на карауле Вавилка.
Зотик и Вавилка к поставленному добавили три новых, расположив капканы так, что миновать их соболю, казалось, никак было нельзя. Вавилка отобрал у Амоски рябца и бросил его на приманку.
На стан без добычи возвращаться было стыдно. Решили без собак последить белку в кедровниках. Зотик и Вавилка пошли порознь, Митя – с Амоской.
Вскоре в лесу защелкали жиденькие выстрелы.
Терька бежал натоптанной им тропкой вдоль линии кулемок. Лезвие топора тускло поблескивало у него за опояской. В холщовой сумке вместе с ободранными тушками белок для приманки в кулемы лежали два колонка, три горностая и один хорек.
– Еще и половины не высмотрел, – бормотал Терька на бегу.
Никогда не волновался он еще так, как сейчас.
– Они думают, капканы раскинули, так уж сейчас и соболь влопается. Не обожгитесь, ребятушки! Железо, как ты его ни обездушивай, а оно железо. Кулемка же из лесу срублена, и зверь ее не стережется.
Тщедушная, юркая фигурка Терьки в вытертом, рыженьком зипунчике, проворно нырявшая в просветы нависшего лапника, его остренький нос на раскрасневшейся мордочке напоминали колонка на жировке.
Вот двуногий колонок на минуту замер, вытянул разгоревшуюся мордочку и прыгнул с тропинки влево.
Прыжок был рассчитан точно: ноги поставлены на упругие корни. Рядом – спущенная кулемка. Терька, задыхаясь от волнения, положил руку на «давило». Каждый раз, как он видит спущенную кулемку, у него холодит сердце: не соболь ли?
Терька на мгновение закрыл глаза и тотчас же представил под «давилом» соболя, темного, как ночь, со сверкающей и переливающейся на хребте остью.
Будь что будет!
Рывком Терька приподнял пихтовую жердь. Но взглянуть сразу так и не решился.
«Горносталишка, наверное, а может быть, хорчишка, – подготовлял себя Терька. – Наверное даже хорчишка, кому больше… Не попадет же соболь нашему брату!»
Лицо Терьки приняло обиженное выражение.
«Конечно, хорчишка. А то еще хуже – кедровка, поди, спустила. – При мысли о кедровке лицо Терьки стало еще печальнее… – Тут, можно сказать, рубишь, руки вымахиваешь, бегаешь с утра до вечера, аж ноги затокают, а тут тебе кедровка… А вдруг соболь?.. – вновь мелькнула обнадеживающая мысль. Но Терька снова отогнал ее и начал «плакаться»: – Как же… держи карман…»
Наконец он осмелился и взглянул на кулему.
– Н-не-е может быть! Не поверю! – закричал Терька и, отшвырнув в сторону «давило», схватил темного, с оскаленной пастью, окоченевшего уже соболя. – Н-не поверю! – еще громче закричал Терька и кинулся к стану. – Н-не поверю! – распахнув дверь избушки и протягивая руку с зажатым соболем, прокричал он лежавшему на нарах больному деду Науму.
Наум Сысоич с трудом поднялся и сел.
– Никак зверишка? – ослабевшим голосом спросил дед.
– Да, зверь ровно бы, да ровно бы и не верится, дедушка Наум. Боюсь, не во сне ли… не попритчилось ли… Анемподист тоже сказывал: не верь, говорит, глазу, пока со зверя шкуру не снимешь.
Дед Наум успокоил одуревшего от счастья Терьку:
– А что не веришь – это хорошо. Примета такая есть, правильно. Особенно про медведя. Никогда не говори, что убил, пока шкуры на правило не распялишь…
Многие кулемы Терьки в этот день остались невысмотренными. Время было еще около обеда, но ловец не мог не только рубить новые кулемки, как хотел он это делать с утра, но даже идти по настороженным и невысмотренным. Терька не отходил от деда Наума, обдиравшего соболя, а потом ежеминутно тянулся к подвешенной шкуре и поглаживал черный, пушистый, с серебристой проседью хвост аскыра.
«Они думали, что Терька так себе, ни два, ни полтора, а я вот им покажу, что Терька лучший член артели и по кулемкам первый «спец», – вспомнил он Митино слово.
И мальчик снова тянулся к шкурке, снимал ее и щупал мездру:
– Не пересох бы, дедынька, под потолком-то больно жарко.
Наум Сысоич с трудом приподнялся на нарах, снял шкуру и, слегка спрыснув мездру водой, вновь напялил ее на правильце.
– Под навес теперь вынеси ее, а то и верно, не пересохла бы.
Ободрав и расправив на пяльцах хорька, двух колонков и четырех горностаев, Терька повесил их рядом со шкуркой соболя на видном месте – под навесом. Задолго до вечера он нетерпеливо стал ждать возвращения ребят из лесу.
Дедушка Наум лежал молча. Усталые, словно потухшие за время болезни глаза его были устремлены в потолок. Терька приготовил ужин, накормил собак, настрогал около дюжины новых пяльцев, а ребят все не было.
«А что, если спрятать и прикинуться, что ничего, мол, даже кедровки, у кулем не бывало? – Но Терька уже гнал эту мысль. – Пусть с приходу сами наткнутся, а я и виду не подам».
Время тянулось бесконечно. Терька не знал, за что ему взяться, чтобы скоротать часы ожидания.
– Темнеть ровно бы начинает, а их не видать еще, дедынька Наум.
Мальчик сел рядом с дедом на кромку нар. Наум Сысоич снова с трудом поднялся. Глядя на Терьку, но отвечая своим каким-то думам, старик заговорил необыкновенными для него словами:
– Так-то вот всегда, всю жизнь ждем чего-нибудь, Терьша. А часы за часами – как ускокистый конь по чистому полю… Дни – как волна за волной на порожистой реке весною. Годы – ни дать ни взять – как груженая телега в гору. Глядь-поглядь, будто и на одном месте; зазевался, взглянул, а уж на хребте только задние колеса…
Дед Наум лег и снова уставился в потолок.
– Только задние колеса… – негромко повторил он и замолчал.
Терька вышел, отвязал собак и направился в тайгу.
Тучи заволокли опускающееся за белόк солнце. Снова начал попархивать снежок.
Терька незаметно углубился в лес и стал подыматься и гору, навстречу ребятам. Больше ждать он не мог. Собаки взрывали носом пухлый, еще не улежавшийся первый снежок.
На повороте тропинки сел на пенек и стал прислушиваться. Невдалеке хлопнул выстрел. Собаки, навострив уши, кинулись в лес и вскоре выкатились обратно. За ними вынырнули Вавилка, Зотик, Митя и Амоска. Терька закричал:
– А я соболя, черного, как головешка, добыл! – Терька видел, как лица ребят дрогнули, и продолжал кричать: – Как вороново крыло… с искрой!
Глава XLV
Соболя обходили капканы, несмотря ни на какие ухищрения молодых охотников. Советы деда Наума не помогали.
Соболиные стежки, словно издеваясь над неудачниками, шли около самых капканов. Паутина следов опутывала ловушки, но соболя уходили, ни разу не затронув насторожки. Вавилка и Зотик нервничали, но не допускали и мысли перейти на кулемы или взяться за промысел белки.
Митя с Амоской, забрав Пестрю и Тузика, уходили подальше от линии капканов и охотились на белку.
Терька вдвое расширил территорию настороженных кулемок и ежедневно за «высмотр» приносил до десяти различных зверьков. На осмотр кулем он выходил на рассвете и возвращался только ночью. За день уставал до дрожи в коленях, но, обдирая хорьков и горностаев, пел песни.
– Вот вам и Терька, а Терька-то самолучший добытчик в артели оказался!
И вставал и ложился он раньше всех.
Едва передвигавшийся по избушке дед Наум объявил, что почувствовал себя много лучше. «Подняться бы только… За глаза не научишь…» Потом он натер ноги, грудь и плечи острым, как нашатырный спирт, муравьиным маслом и снова лег.
На рассвете охотники вышли все вместе и стали подыматься на белόк. До линии капканов добрались к позднему обеду. Впервые дед Наум опирался на костыль.
– С третьей-то ногой оно надежнее… – сказал он.
После каждого одоленного пригорка дед садился. На его осунувшемся лице выступал пот: деду не хватало воздуха.
– Давайте-ка, ребятки, отдохнем маненечко…
Он смотрел вниз, на избушку, и видел только ближайшие кедры. От слабости глаза слезились, зрачки застилала серая муть.
«В последний раз вздымаюсь, однако…» – думал старик.
Зотик и Вавилка стояли рядом, опираясь на лыжи.
Дед Наум, отдышавшись, снова поднялся.
У первого же капкана старик понял причину неудачного лова молодых охотников:
– Дома, на полатях, скорей зверь попал бы, чем в эдаком месте. Ну можно ли на случайной сбежке ставить ловушку? А снег-то как истоптали!
С усталой улыбкой Наум Сысоич глядел на смущенных ребят. Он взял у Зотика лыжи, натер их ободранной тушкой колонка, встал и тихонько пошел недалеко от свежей соболиной стежки.
Ребята нетерпеливо ждали возвращения деда.
Наум Сысоич вернулся не скоро.
– Надевайте лыжи, идите за мной. Да боже вас упаси голыми руками к капкану дотронуться.
Дед сломал кедровую ветку, снял с плеч сумку, где, переложенные хвоей, лежали брезентовые перчатки, и надел их на руки. Спустив капкан, старик положил его в сумку.
– Один аскыришка избегает в ночь все поляны, а что толку на этих тропах ставить ловушки? Это все равно что в колодце рыбу удить. Видите, сколько понатропил он? А теперь смотрите лучше.
Наум Сысоич скатился с увала в распадок.
– Видите вон тот выворотень? Внимательно только глядите…
Зотик и Вавилка со стороны заметили до десятка соболиных стежек, сходившихся у огромного, поваленного бурей кедра на берегу неширокого, но быстрого ручья. Следы сходились на буреломине в одну проторенную тропку.
– Валежина хороша, что и говорить, но снег мелкий, капкан не укроешь, – попробовал было возразить Зотик. – И мы бы не были дураками, если бы снег поглубже…
Дед Наум показал ребятам на противоположный берег ручья:
– Видите?
– Нет.
– Так-таки ничего и не видите?
– Да нет же! – упорно повторил Зотик.
– Ровно бы следок меж востряков виден, дедушка Наум, – сказал Вавилка.
– Глупцы, вот это и есть «тесное место», где ловушка должна ловить… Ну, а теперь хорошенько смотрите.
Наум Сысоич снял лыжи, кайком измерил глубину ключа и вошел в воду. Водой он прошел до буреломины и остановился близ острых каменных обломков.
Прерванная ручьем соболиная стежка начиналась меж востряков, в двух шагах от берега! Дед Наум острым концом кайка дотянулся до слежавшегося снега и ловко подрезал его со всех сторон. Осторожно подцепив тонкую корку затвердевшего под собольими следами снега, дед Наум положил ее рядом. В два удара кайком он вывернул обломок камня, бросил его в воду, обровнял и углубил ямку до величины раскрытого капкана.
Накрытая тонкой пленкой снега насторожка так замаскировала ловушку, что даже на близком расстоянии ребята не могли ничего заметить.
– Вот это ловко! – восхищенно ахнул Зотик. – Теперь ему податься некуда – лапки мочить он не любит, – прыг с буреломины, а его когтем железным – цап!
Зотик ткнул Вавилку в бок и засмеялся.
– Ровно бы должна ловить, – копируя дедушку Наума, согласился Вавилка.
Наум Сысоич перекрестил капкан и побрел вверх по ручью, к лыжнице. Струи воды захлестывали ему колени, но старик словно не замечал их. В движениях его появилась всегдашняя уверенность и спешка.
– Такого места, весь свет обыщи, не сыщешь больше. Уж этот-то закогтит так закогтит, – не унимался Зотик.
Но «тесных мест» дедушка нашел десяток. Ловкость и изобретательность старого капканщика приводили в восторг даже молчаливого Вавилку.
– Мы-то с тобой, должно быть, без глаз были… – сказал он Зотику. – Да в наши ловушки его и палкой не загнал бы!
За установкой капканов Наум Сысоич словно забыл и о промокших ногах, и о страшной своей усталости.
Сумерки застали охотников на россыпях белка.
– И смеркается, и у меня в глазах потемнело… Ничего не вижу… На поводу, верно, придется вести вам меня, ребята, – со слабой улыбкой проговорил дед.
В избушку пришли в полночь. Дед Наум снял обутки и начал выжимать промокшие портянки. Митя, Амоска и Терька спали, потеряв надежду на возвращение капканщиков. Проснувшись, они разогрели ужин. Митя предложил деду Науму растереть ноги муравьиным маслом.
Ноги Наума Сысоича были холодны и, как ни тер их Митя, устроившись против жаркой каменки, казались замороженными. От ужина больной отказался, накрылся зипуном и лег. Митя заметил, что у деда начинается озноб, накрыл его еще и своим зипунчиком и лег рядом.
Утром Митя не пошел на промысел: за ночь Наум Сысоич ослаб настолько, что без посторонней помощи не мог подняться с нар.
Присутствие Мити было приятно деду, но он все же пытался уговорить мальчика пойти на промысел:
– Шел бы… а то со стариком возиться кому охота? Да и не дитё я малое… Иди-ка, право…
Болезнь охватила деда, как огонь сухое дерево. Жар, от которого к вечеру у деда до крови потрескались губы, чередовался с ознобом. Наум Сысоич жаловался на замерзающие ноги. Митя, раскалив каменку, растирал ему колени полой зипуна, но все было напрасно. Зубы деда выбивали дробь, несмотря на то что в избушке было натоплено, как в бане.
К вечеру вернулись Зотик, Вавилка и Амоска с двумя пойманными соболями.
Терька все увеличивал и увеличивал количество кулемок. От топора пальцы у него так огрубели, что он не мог уже сам сдирать шкурки с добытых им горностаев: нежная и тонкая мездра их рвалась под его пальцами.
Опьяненные успехом промысла, ребята точно забыли о больном старике. Рано утром, наскоро проглотив завтрак, они уходил по ловушкам. Митя же оставался с дедом.
Дед лежал с закрытыми глазами.
«Уж не умер ли!» Митя схватил деда за руку; рука была горяча. Дед открыл глаза.
– Все хотел перебороть ее, – тихо сказал он, – а, видно, она меня оборола.
Митя боялся понять, о ком говорит Наум Сысоич, и сидел, не выпуская руки деда. Только сейчас он рассмотрел, что кожа на руке больного стала тонкой и светлой, как пергаментная бумага.
Митю удивляла беззаботность ребят. Зная, как любят они дедушку Наума, он не мог понять их равнодушия. «Не останься я, – думал он, – вряд ли остался бы из них кто-нибудь».
Больной лежал, уставившись в потолок. Порой Мите казалось, что ему хочется заговорить. Но Наум Сысоич, попросив пить, замолкал. Митя сам намеревался заговорить с ним, но не знал, с чего начать.
– По ручейкам, вся по ручейкам истекла сила… – словно сквозь сон заговорил наконец старик. – И все, чувствую, износилось, подтерлось, словно бы перегорело… Привел господь вовремя домовину сделать…
Дед Наум опять замолчал и от усталости закрыл глаза.
– Пожить же бы ровно еще охота. На вас пуще всего посмотреть хочется… А знаешь ли, какого ведьмедя-то ты убил? С тех пор и полюбил тебя…
Под вечер вернулся Амоска с двумя убитыми белками и прервал бессвязный разговор деда.
Сиявшие счастьем глаза мальчика, его громкий голос, повизгивание Тузика нарушили тишину избушки. Вскоре вернулись и остальные охотники. В один из капканов, настороженных уже самостоятельно Зотиком и Вавилкой, снова попал соболь.
Свежие соболиные стежки на правой стороне Шумишихинского белка обещали новую добычу. Терька тоже добился небывалой удачи: за один «высмотр» он принес трех колонков, семь горностаев и десять хорьков.
Шум и оживление ребят не трогали только Митю. Час назад он впервые понял, что деду Науму уже не подняться с нар.
Мите даже стыдно было, что ребята шумят и радуются рядом с умирающим.
Дед Наум словно понял настроение Мити и, поманив его пальцем, сказал:
– А ты, Митенька, не сердись на них… Они сердцем добрые, до-обрые…
