Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)
Глава XX
Ночью, когда дед Наум и Феклиста уже уснули, Митя толкнул под бок Зотика, Зотик – Терьку, Терька – Вавилку. Ребята беззвучно соскользнули с полатей и вышли на двор.
На небе, затянутом тучами, не пробивалось ни одной звезды. Из-под крыльца выскочил Бойка и испугал Терьку.
Митя шепотом спросил Зотика:
– Захватил?
Зотик, пригнувшись к самому уху Мити, шепнул что-то.
– Ты иди вперед, – подталкивая Вавилку, сказал Терька.
– Оторви мне голову, не пойду! – уперся Вавилка и подвинулся ближе к крыльцу.
– Зотик, ты дорогу знаешь?
– Оборони господь!
Зотик столкнул Вавилку с крыльца и уцепился за скобку. Бойка, лизавший горячим языком Митину руку, действовал успокаивающе, но Митя все же не решался идти вперед.
Совсем еще недавно, с час назад, лежа на полатях, он страстно убеждал ребят в том, что разговор о нечистой силе – сказка. Но стоило ему окунуться в черноту ночи, как страх против воли сковал язык, ноги и даже мысли. Окружающие предметы притаились, точно чудовища с разинутой пастью, и дышат, и сопят из каждого угла, отравляя страхом самый воздух.
– Идите за мной, – наконец хрипло сказал Митя и сделал несколько шагов в темноту.
Ребята сошли с крыльца, ухватившись один за другого.
На краю заимки по-особому жутко лаяла собака. Чем ниже спускался по яру Митя, тем короче становились его шаги и тем чаще вздрагивали ребята. Идущему впереди Мите все время казалось, что сзади кроме ребят крадется еще кто-то. Но он знал: если свои опасения высказать вслух, ребята кинутся вверх к двору, оставив его одного под яром.
У бани Митя остановился. Ребята наткнулись на него и шарахнулись в сторону.
– Егорий храбрый, спаси, сохрани от беса банного, подполошного, – вслух забормотал Зотик.
Терька и Вавилка повторяли слова молитвы, держась за Митю и не давая ему открыть дверь, пока они трижды не прочтут «банного заклинания».
Митя не протестовал. Слова молитвы, над которыми он дома, на полатях, смеялся, теперь не только не смешили его, но казалось, даже успокаивали. Он решительно дернул за скобку двери. Из бани пахнуло в лицо застоявшейся плесенью.
– Будет вам, – нарочито громко сказал Митя и шагнул через порог. Зажженная спичка вырвала из темноты круглую черную пасть каменки и край полка. – Давай свечку!
Зотик через порог сунул Мите сальный огарок и быстро отдернул руку. Зотик боялся, что вот-вот кто-то схватит его за протянутую руку и утащит под сырой банный полок. Огненный язычок сальной свечки, вздрагивая, потрескивал синеватыми искорками, пуская волокнистую струйку чада.
– Ну-ка, подполошный, посторонись! – сохраняя спокойствие в голосе, сказал Митя. – Стойте, ребятушки, я ему в самый нос ткну! – И, схватив огарок, он начал нервно тыкать им в притаившуюся под полком черноту.
Шутки Мити, зажженный свет и стыд показать себя трусом, особенно в глазах горожанина, заставили Зотика перешагнуть порог бани. Терька и Вавилка тоже вошли и закрыли за собой дверь. Митя сел на лавку, спиной к полку;´, вытащил из портфеля лист бумаги и вместе с портфелем положил его на колени. Свечу он передал Терьке.
Затеянное важное дело, ночь, баня, вся эта таинственность настраивали ребят необычайно серьезно. В верности их, в способности сохранить тайну Митя не сомневался. Ему стоило больших трудов уговорить ребят пойти с ним ночью в баню: уж очень хотелось и показать свое геройство и высмеять веру в существование «банных» и «подполошных» чертей. Теперь он уже не только не боялся, а даже испытывал необычайный подъем, тем более что остальные ребята даже не пытались скрыть своего страха.
– Начинаем! – сказал Митя.
– Давай, что ли, скорей…
Зотик и Вавилка склонились на колени перед листом бумаги, лежащим на портфеле Мити. Терька плотно прижался к их спинам и тоже опустился на пол, выставив свечку в дрожащей руке.
«1927 года, мая, 3 дня, заимка Козлушка Р-го района. В редакцию газеты «Степная правда», – написал Митя и вслух прочел написанное.
– Так как же, с чего начнем? – спросил он у ребят.
– Мы разве знаем, тебе виднее… Какие мы писаря, – ответил Зотик.
Молчание усиливало чувство страха. Ребята не прочь были помочь Мите, но не знали, как и с чего начинать это важное письмо в далекий город.
– Я так думаю, ребятушки, что прямо с когтей надо, чего тут крутиться. А уж от когтей и припирать девок, – предложил Терька.
– А я так присоветую: когти – оно конечно, что и говорить, но… – Вавилка остановился и не знал, что же ему сказать дальше.
Митя, сняв шапку, ожесточенно ерошил волосы, грыз карандаш.
«Одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года, мая, третьего дня, заимка Козлушка. Дорогой товарищ редактор», – вновь прочел он и приставил занесенный карандаш к бумаге, точно, сделав разбег, готовился прыгнуть дальше и писать уже без остановок. – «Редактор… дорогой товарищ…» Ну, скажите, ребятушки, словно на пенек наехал, ни взад тебе, ни вперед! – сознался Митя и вытер рукавом вспотевший лоб.
– Стойте! Я знаю!
В волнении Терька вскочил на ноги. Пламя свечки моргнуло и погасло.
От страха у ребят одеревенели языки, и в этот же миг все отчетливо услышали скрип отворяющейся двери.
Ребята сжались в кучку, слились в одно дрожащее от испуга тело. Первым вскрикнул Митя:
– Кто?
– С Патри, ребятушки, начнем, она это Палашку надоумила, – неожиданно раздался дрожащий голос Амоски. Это он вошел в баню.
– Убью толстолобого! – закричал точно вынырнувший из глубокого черного омута Терька.
– Да тебя не нечистый ли подкинул? – отозвался Вавилка.
– Ух… стрель его в живот, испугал как! Да ты откуда взялся? – спросил Зотик.
Ребята нашли на полу оброненную свечку, и Митя вновь зажег ее.
Он не знал, что ему делать дальше. Неожиданное появление Амоски спутало все планы.
– Ребятушки, и что вы бегаете от меня, как собака от слепней? И что кроетесь? Со вчерашнего дня подглядел я еще и все знаю… Не бойся, Митьша, не выдам. Каленой железой пятки жги, язык щипцами вытягивай, не только что… – словно угадывая мысли Мити, заговорил Амоска.
Смелость его, отважившегося в одиночку прийти ночью в баню, убеждала Митю, что Амоска вполне надежен. Но даже и после того, как ребята, по настоянию Мити, твердо решили раз и навсегда принять Амоску в товарищи, Терька тыкал кулаком в бок брата и ворчал:
– И куда лезет, куда лезет, батюшки? Испугал насмерть, толстолобый теленок…
Однако Амоска уже не обращал внимания на ворчание Терьки и на правах равного, растолкав ребят, сел на лавку.
– Не сомневайся, Митенька, – хлопнул он по плечу Митю и побожился. – Не таковский Амоска! Я даже за другими которыми догляжу, чтоб не проболтнулись.
Прием в круг старших вскружил ему голову, и поэтому в бане он держался так же свободно, как у себя на полатях. Ребята тоже оправились.
Митя нашел наконец нужную мысль. Карандаш забегал по бумаге. Ребята, как и Митя, склонили слегка головы набок. Амоска, высунув кончик языка, следил за письмом, затаив дыхание; неосторожное движение кого-либо каждый раз вызывало его сердитый взгляд. Ребята сидели не шевелясь, с затекшими коленями.
Митя писал без остановки, боясь потерять вдохновение, охватившее его, как только он написал первую удачную фразу. Свеча наполовину сгорела, а ребята все ждали, когда же кончит Митя.
Терька не выдержал напряженной тишины и шепнул Зотику:
– Полночь над головой – сам знаешь…
Полуночного часа, да еще в бане, ребята боялись пуще всего. Амоска, услышав шепот Терьки, рассудительно заговорил:
– Поторапливайся, Митьша, а то, брат, он, полуночный-то бес, самый вредный. Это, брат, я уж доподлинно знаю. Много он вредней и подполошного и запечного, и все бесы ему ночью подчиняются, как куры петуху.
– Да перестань ты про него, ради бога! – взмолился Вавилка.
Смелость Амоски в разговоре про беса полуночного казалась ребятам похожей на смелость несмышленыша, хватающего гадюку голыми руками.
Митя заставил Терьку подвинуть свечку ближе к бумаге и, волнуясь, начал читать:
– «Дорогой товарищ редактор! (Прочтя эту фразу, Митя решил для большей внушительности приписать: «уважаемой мной газеты «Степная правда».) Приехав 41 апреля 1927 года на алтайскую заимку Козлушку, страшно захолустную, по всеобщей переписи населения СССР, я, работник учета Дмитрий Шершнев, по социальному происхождению неизвестный, но, несомненно, пролетарий, потому что круглый сирота и вырос в детском доме, в ближайшем будущем член ВЛКСМ, обнаружил ряд злостных эксплуатаций».
Митя остановился и перевел дух.
– «Параграф первый: райагент госторга Денис Белобородов пугает темных крестьян-кержаков Гос. Полит. Управлением и обманывает их на каждом шагу, как и при старом, кровавом режиме. Факты обмана: за полцены жульническим путем купил хорошего соболя у Наума Ернева за 52 рубля 50 копеек, тогда как такие шкурки, и даже во много раз хуже, в райпункте госторга принимают по 80 рублей на круг.
Параграф второй: злостно обманул бедняка Мокея Козлова, заплатив за белку по 70 копеек, тогда как белка принимается по много высшей цене.
Параграф третий: что еще хуже, он, как оказалось доподлинно, бывший купец, собирает сейчас свои собственные старые долги с граждан Козлушки и других окрестных глухих заимок. Свидетелей этому безобразию найдется сколько угодно.
Параграф четвертый: здешний же вечный и стопроцентный кулак Анемподист Сизев бесчестно обманул беднейшего подростка Терентия Мартемьянова, примерно не доплатив ему за промысел около ста рублей.
Параграф пятый: тот же Сизев обманно хотел укрыть объекты обложения от переписи и всячески уговаривал меня не записывать обнаруженные местными активистами Терентием Мартемьяновым, Зотеем Ерневым, Вавилой…»
– Вавилша, как твоя фамилия?
– Козлов, – просиял Вавилка. – Половина нас тут всех Козловы.
– «Вавилой Козловым и Амосом Мартемьяновым», – прочел Митя.
Амоска даже привстал на ноги и, не удержавшись, толкнул в бок Терьку:
– Слушай, что про меня наворачивает Митьша-то!
«…Амосом Мартемьяновым, – повторил Митя и стал читать дальше: – А потом, когда у него не выгорело это дело, то он засверкал на меня своими страшными, волчьими глазами и один на один сказал: «Пикнешь – задушу, как щененка». Но я не испугался его, а вместе с активом решил описать все дело в уважаемую газету, чтобы дать ему правильный советский ход и вырвать с корнем подобные безобразия.
К сему подписуюсь: Дмитрий Шершнев. Под статьей в газете поставьте: Медвежий коготь».
Митя остановился и, прищурившись, посмотрел на ребят. Они молчали.
– А что же, Митьша, когтями поступился, видно? – сказал Терька.
– А Патре, по-твоему, в глаза смотреть? Ее, жабу, в первую голову в тюрьму упрятать надо. Она это, как еще только приехал ты, Палашку и всех рыжманок надоумила. Она и углядела, куда мы шкуру поставили, а ты ее обошел, – негодовал Амоска. – Эх, если бы мне да грамоту, уж я бы раскатал ее, уж я бы ее выпарил так, что до новых веников бы не забыла…
Зотик остановил расходившегося Амоску:
– Будет, ребятушки, и так уже полночь. Давай, Вавилша, благословясь, иди попереди.
– Да что вы на меня… все да на меня!
Митя спрятал исписанный лист в портфель.
– Ну вот, не говорил ли я вам, что никакого тут ни полуночного, ни подполошного черта нет, не было и не будет? Смотрите! – Он быстро расстегнул воротник куртки. – У меня и креста-то на шее нет.
– Замолчи, Митя! – закричали Терька и Зотик.
– Отойдите, я пойду вперед, – вызвался Амоска и храбро толкнул дверь ногой.
Шум реки, высыпавшие на небе звезды, луна, осветившая дорожку, – все это так изменило обстановку, что ребята уже спокойно поднимались в гору. Расхрабрившийся Терька схватил Амоску за подол рубашонки и, оттянув назад, сам пошел первым:
– Путаешься тут под ногами…
Присутствие Амоски между старшими все еще раздражало его.
В избу вошли, разувшись в сенях, чтоб не стучать. Тихонько разместились на полатях. Амоска молча забрался в середину и лег рядом с Митей, оттеснив старшего брата.
Глава XXI
Письмо в газету, подвиг, на какой решились ребята, выступив против Анемподиста, незаметно для них самих изменил образ их жизни. Стрельба в цель, возня у медвежьей шкуры и ловля хариусов теперь перестали так сильно занимать их, как это было несколько дней назад. Амоска, принятый в компанию старших, посвященный во все их секреты, совсем отбился от дома.
– Тут, брат, уже не когтишками пахнет, если пронюхают. Тут, можно сказать… – Амоска закатывал глаза под лоб и таинственно шептал, склонившись к уху Мити: – Дай ты его мне, Митьша, на сохранение, а я его туда запрячу, что не только рыжманкам, но и самому Анемподистишке не разыскать.
На общем совете портфель с корреспонденцией и учетными карточками решили спрятать в дупло старой пихты на задах Наумычева двора.
– Политическое дело, товарищи, а в политике надо – ой-ой…
За дуплом установили «негласный надзор». Дневное дежурство поручили Амоске.
– Пташка не пролетит, зверушка не прорыщет, не только там какая-нибудь Сосипатришка или Палашка…
И, ухватив кусок хлеба, Амоска отправлялся на «дежурство».
«Только бы обрезались речки и пролегли броды, а там…» – думал Митя.
Но беснующиеся половодьем ручьи, речки и реки надолго отрезали Козлушку от внешнего мира.
Верховая тропа в волость, пробитая по хребтам и лесным гривам, становилась проезжей только к концу июня. Немного раньше устанавливают у деревень и заимок утлые «самолеты»[29]29
Самолеты – паромы.
[Закрыть] на проволочных канатах. На перекатах для пешеходов перебрасывают дрожащие мостки. Дерзко прыгает с крутых хребтов в ущелья, наполненные гулом порожистых рек, тропа.
Вот тропинка уперлась в утес, темно-коричневый под солнцем. Вверх взглянешь – шапка валится. Влево и вправо – пихты стена стеной, а у ног пенится и плещет река.
Трогай стременами привычную лошадь, и она, прядая ушами, смело войдет в воду и долго будет брести вниз по течению, щупая осторожными ногами отполированный плитняк дна. А слева и справа – крутые отвесные скалы, неожиданные лужайки с омшаниками и ульями для пчел…
Митя лежал под пихтой у реки и смотрел в дымящуюся туманами даль. Неясные образы один за другим возникали перед его глазами. В шуме речных волн Мите слышались какие-то новые слова. Он силился охватить их, осмыслить, собрать воедино, но они были неуловимы, как ветерок, пробегавший по шелку речного плеса.
Радостно было слушать это неясное рождение новых чувств и мыслей, радостно сознавать, что еще вчера он, Митя Шершнев, волновался из-за отрезанных медвежьих когтей, а сегодня думает совсем-совсем о другом. И думает об этом другом не только он, но и Зотик, Терька, Вавилка и даже Амоска. И теперь ему почему-то стало казаться, что он уже давно думал об этом.
«Останусь в Козлушке», – решил он вдруг.
В волнении Митя вскочил на ноги.
Что он будет делать в этой захолустной деревушке, как жить, Митя еще не знал. Но он уже чувствовал, что в Козлушке будет нужен, что дело себе найдет, и дело это будет очень важное.
«Обязательно останусь!» И Мите захотелось, чтобы о его решении немедленно узнали все.
Не раздумывая он побежал к избе Ерневых. Зотик с дедом насыпали из закрома рожь в мешок. Дед черпал и сыпал деревянной плицей сухое, остро пропахшее спелой полынью зерно.
– А ну-ка, помоги! – Дед Наум ласково встретил запыхавшегося, оживленного Митю. – На мельницу со мной завтра собирайся, поудите там с Зотиком.
Митя охотно залез в закром и начал проворно подгребать из углов тяжелую, пыльную рожь. Очень хотелось ему тут же сказать Зотику о своем решении, но едкая пыль так щекотала в носу, что он, не переставая, чихал и работал, плотно сжав губы.
– А я остаться у вас в Козлушке на всю жизнь решил, – радостно сказал он, как только вылез из закрома.
Зотик удивленно посмотрел на Митю и спросил:
– А что тебе в городе на это скажут?
Митя, не отвечая на вопрос, торопился высказать все, что пришло ему в голову в то время, когда он бежал к Зотику:
– Охотой и рыбой кормиться будем, артель промысловую организуем… Сами с пушниной в волость будем ездить, сами станем себе и всем членам артели дробь, порох, капканы доставать. А покос придет – на покос вместе. Дров на зиму наготовим, сено вывезем вместе. Взрослых-то у вас, кроме женщин, никого ведь нет.
Зотик к решению Мити отнесся совершенно спокойно:
– Оно конечно, отчего и не остаться тебе? Нас ты не объешь, а если работать на покосе научишься да промышлять еще вместе как следует станешь, то, пожалуй, и вовсе хорошо будет. Но только все-таки с большими посоветоваться надо. А то, знаешь, как бы чего не получилось. Кто его знает?
Сначала Митя никак не мог понять, в чем еще тут сомневаться, когда все так ясно, просто и хорошо. Его даже начинала обижать сдержанность Зотика, материальный его расчет.
– У нас, к примеру… три коня, – сказал Зотик, – три коровы, бычишка и две нетели. У Вавилки столько же скотины. А у Терьки всего-навсего одна кобыленка и коровенка! А у тебя и совсем ничего нет. Как тут быть? Как сено делить будем? Копнами? Стогами? Опять же, Митьша, сено одно луговое, мелкое и зеленое, как чай, а другое – с косогора, чемерка да маралка[30]30
Чемерка и маралка – несъедобные травы.
[Закрыть] сплошная.
– А мы вот что, брат, с тобой придумаем… – глаза у Мити загорелись. – Возьмем-ка да и сгоним весь скот в один двор, и сено тогда делить не надо будет, и уходу меньше в одном-то дворе.
– Ну и придумал же! Да чтоб я свою Рыжушку, Мухортку и Воронка да с запаршивевшей Терькиной Соловухой поставил? Ни в жисть! Да она весь скот перепаршивит! Да разве двух гусынь в одно гнездо усадишь?
Препятствий этих Митя не ожидал и не нашелся что ответить. Зотику стало жаль друга.
– Тут, я думаю, вот что, Митьша, можно сделать… Только я это, знаешь, не подумай, что взаправду, а как бы понарошке, – не могу я без больших в этом деле, хоть убей! Да, так вот, как можно бы и не копнами и не стогами, а поровну возами сено разделить. Чтоб никому обидно не было. Что, скажем, из того, что у тебя нет скота или у Терьки его не много… Раз ты работал вместе, – значит, получай пай.
Митя просиял:
– Значит, и тебе ясно?
И, не дожидаясь ответа, хлопнул Зотика по плечу.
– Значит, заметано? Давай сегодня же с Терькой и с Вавилкой обо всем вместе поговорим…
Организационное собрание решили назначить перед вечером в «революционно-редакционном штабе», а попросту говоря – в бане.
Глава XXII
Вслед за Зотиком и Митей в баню один за другим проскользнули Терька, Вавилка и Амоска. Несмотря на надвигавшуюся ночь, ребята уже не так боялись темноты и бани, как раньше.
«Привыкают», – подумал Митя.
Лиц их не было видно, но по безмолвному и напряженному ожиданию Митя понял, что Зотик уже успел шепнуть и Терьке и Вавилке о цели сегодняшнего собрания.
Только в самый последний момент Митя понял всю важность задуманного им дела – ему стало не по себе.
– Ну, так начнем, значит, товарищи, – робко сказал он.
Ребята плотнее подвинулись к нему и продолжали молчать.
– Начнем… – повторил он и остановился.
Ребята придвинулись ближе. Митя чувствовал, что они напряженно и с ожиданием смотрят на него, и ему вспомнилось, как в детском доме на майских торжествах он должен был сказать приветствие на митинге. Стоя у трибуны, он все повторял начало своей речи, а на трибуне забыл и не сказал ни слова.
И тут молчание ему показалось бесконечным.
Первым не выдержал Амоска, беспокойно ерзавший на лавке. Зотик, известив Терьку и Вавилку о собрании, обошел его. Ребята хотели уйти в «штаб» потихоньку, но Амоска вовремя разгадал их замыслы и предупредил вероломство. Сейчас молчание Мити он понял как нежелание говорить при нем и взмолился:
– Да не чурайся ты меня, ради бога, Митьша!
Митя, чувствуя, что краснеет, сказал:
– Так как же, товарищи? Будем говорить при несовершеннолетнем?
– От него, видно, ни крестом, ни пестом не отобьешься. Давай уж, – отозвался Зотик.
Митя кашлянул и переступил с ноги на ногу.
– Товарищи, – начал он, – я решил остаться и работать с вами в Козлушке. – Он упорно глядел на ребят, но не видел лиц, а только чувствовал их взгляды, устремленные на него из темноты. – Мне хочется помочь вам. Сколько бед навалилось на вас за эту зиму! Один Денис Денисович чего стоит…
Митя хотел было уклониться от разговоров об артели и рассказать ребятам только о решении остаться в Козлушке, но, заговорив о Денисе Белобородове, не мог удержаться:
– Единственный выход, товарищи ребята, – это нам, малосильным, без взрослых, артелью бороться с окружающей суровостью… Дед Наум не в счет, на нем далеко не уедешь, женщин тоже на промысел не возьмешь… Значит, нужно организоваться.
Убедительность собственных слов подействовала в первую очередь на самого Митю. Организация артели теперь уже не казалась ему такой страшной, как минуту тому назад.
– Сизеву хорошо вести хозяйство, – продолжал он. – У него девять своих работниц. Да еще всю Козлушку припрягает! А куда денутся Зотик, Терька или хотя бы и Вавилка? Ведь они – старшие в семьях! На промысел уйти – на кого хозяйство оставить? На Амоску?
– Отстану я от вас! Да! Сами на промысел, а я дома?.. Держи карман! – отрезал Амоска.
– Молчи ты, молчи, ради бога, репейно семечко! – Терька толкнул Амоску в бок.
По нервному его голосу Митя понял, что слова доходят до Терьки, и заговорил еще убежденней:
– В одиночку через год всех вас приберет к рукам Анемподист Вонифатьич и вместе с Белобородовым все соки из вас выжмет. Ну, а уж если артелью за них взяться, то, пожалуй, и их в дугу согнуть можно. Я знаю, ребята, что сомнений у вас много насчет дележа сена и пушнины и неравенства в хозяйстве. Но мне кажется, что друг друга вы хорошо знаете, а больше всего вы знаете деда Наума. А кому же, как не ему, председателем артели быть! Обидит ли кого такой дед?
Митя остановился, помолчал и сел. «Пусть сами говорят», – решил он.
– Никого не обидит дедушка Наум, и, по-моему, думать тут нечего. Корова пусть думает – у нее голова большая. Вот что!.. Митьша правду сказал, и я с ним заодно. Хоть башку на плаху! – Амоска так расходился, что Терька с трудом усадил его, дернув за рубаху:
– Да замолчишь ли ты, окаянный! Дашь ли старшим хоть слово сказать?
Амоска сел и, недовольный, заворчал под нос:
– Козел пусть… думает, у него борода длинная.
Терька еще раз ткнул брата в бок. Амоска крякнул и замолчал.
– Я, ребятушки, так думаю… – Вавилка встал и заскреб в голове. – Так думаю я, ребятушки, что ежели большие не против, так тут что же? Только что скотом мы не одинаковы. А так, что же… – Он умолк и еще сильнее заскреб в кудлатой голове. – Оно конечно… но опять же, я так думаю…
– Да что это он, в самом деле, жилы-то из нас тянет! – вскочил Амоска. – «Что же» да «что же»! – передразнивая Вавилку, разгорячился он. – Молчал бы уж, коли бог убил.
Терька осадил братишку, так крепко рванув за подол рубахи, что у воротника отлетели пуговицы.
– А ты не рви рубашку, – огрызнулся Амоска. – Чего он заладил «что же» да «что же»?
– Я тебе это припомню, толстолобый! – выругался Вавилка, но говорить уже не стал и сел.
Терька поднялся со скамьи:
– Я согласен, ребятушки, со всем – вот мое слово. Потому – податься мне некуда, как только опять к Анемподисту.
– Ну, а ты, Зотик? – спросил Митя.
– Я уж тебе говорил, что с большими надо посоветоваться, дело тут не шуточное. Хочешь – сердись, хочешь – не сердись, Митенька, а без больших не согласен: опасно.
– А я не это ли говорил, что надо с большими? – мрачно отозвался Вавилка. – Куда мы без больших? Тоже, брат, без больших-то в этом деле… И опять же скот неодинаковый… Например, у меня Бурка, да он один трех худых стоит! – Вавилка уничтожающе посмотрел на Амоску и добавил: – Это только щенки, у которых материно молоко на губах не обсохло, сразу тяп-ляп…
– Так, значит, вы-то все согласны, сами-то? – спросил Митя.
– А то как же? – опять ответил за всех Амоска.
– Ну, как ты, Зотик? Я начну по порядку.
– Только с совету общего, с большими.
– А ты, Вавилша?
– И я это же, что и Зотик!
– А ты, Терьша?
– Куда угодно согласен, хоть сейчас, потому что мне туго-претуго…
– Ну, а Амоску я не спрашиваю, он еще вначале сказал. И давайте теперь все вместе за старших возьмемся. Только Сизевым ни гу-гу раньше времени. Обработку начнем с деда Наума. А потом уж к каждой матери пойдем поочередно, и обязательно с дедом Наумом. А то не подняли бы одних-то нас на смех. Согласны?
– Согласны! – хором ответили ребята.
– Организационное собрание сельскохозяйственной и охотничье-промысловой артели считаю закрытым, – торжественно объявил Митя и направился к двери.
Ребята поднялись и тоже вышли из бани.
У самого крыльца Зотик нагнулся к уху Мити и шепнул:
– Только, чур, еще раз уговор: без дедкиного согласия шагу не шагнем.
