Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 58 страниц)
Глава XV
Анемподист Вонифатьевич Сизев и дома, в большом своем хозяйстве, и на промысле необычайно предприимчив. На ловкого хозяина несколько раз в году работает вся Козлушка. В покос Сизев ежегодно устраивает помочь. Наварит медовухи, угостит людей перед работой. Разгоряченные мужики, девки и парии, один перед другим, вырабатывают вдвое. После работы тоже угостит медовухой. Угостит с шуткой, с ласковым божественным словом:
– Разумное веселье на земле – радость господу на небеси. Пейте медовушку, мужички, бабочки, молодцы удалы. Красные девицы, пригубьте! Веселитесь у старого баловника. Сам Христос в Кане Галилейской медовушку пил.
Зато никто во всей Козлушке не накашивал сена больше Анемподиста Вонифатьича и вовремя, за сухую погоду, не складывал в стога. Зимой наготовленное миром сено «помочью» же и свезут Анемподисту.
Давно и верно рассчитал старик, что труд этот стоит вчетверо дешевле. Умей только ласково с миром обходиться. А уж обращению с народом Анемподиста Вонифатьича учить не нужно.
С молодых лет еще метил Анемподист в отцы духовные.
Каждое слово у него – с молитвой, с охом и вздохом. «Без божьего слова речь что птица без хвоста. Ненастоящее слово не долетает до бога и до разума человеческого не доходит», – поучал он многочисленную свою семью.
Семья же у Вонифатьича немалая, и всё дочки.
– Девятью дочками наделил меня господь. В наказание, видно, за грехи людей. По платью – девять платьев, по платку – девять платков, по обуткам – девять обутков. Беда! Но не ропщу, боже упаси, не ропщу. Он, батюшка всемогущий, знает, на кого какое бремя взвалить.
О десятой дочке, кривобокой Гашке, Анемподист Вонифатьич не вспоминал: без родительского позволения она тайком сошлась с бывшим работником Анемподиста – новоселом Зиновейкой-Маерчиком.
Непрошеного зятька своего Маерчика Вонифатьич тоже не жаловал.
– Приютил беса на свою голову, – говорил он о нем, хотя к услугам и помощи Зиновейки прибегал не раз.
В промысел Анемподист Вонифатьич ежегодно брал с собой или безружейного охотника из новоселов, или подростков из нуждающихся семей. Всю трудную работу на промысле ухитрялся старик свалить на подручного.
– Плечики-то у тебя молодые, ноженьки-то резвые, сын Христов, сбегай-ка в Волчью падь, под Большой Камень, к Елбану.
И бегут помощники на лыжах, ставят капканы, рубят кулемы, высматривают ловушки.
– А я тут с божьей помощью и шкурки поснимаю, и обед изготовлю по-стариковски. И будет у нас работушка катиться колесом по ровной дороженьке, – похихикивает старик.
И так каждую зиму лучшие промысловые места – за Анемподистом. Большая добыча – тоже за ним.
Из тайги охотники вышли на масленой неделе.
Мокей поймал еще двух соболей и убил двести белок; Зиновейка-Маерчик – одного колонка и шестьдесят три белки, из которых тридцать три Анемподист Вонифатьич еще в избушке взял себе. Терька из полутораста настороженных им кулемок ежедневно за высмотр приносил до полутора десятков хорьков и горностаев. Сам Анемподист Вонифатьич капканами поймал трех соболей и выдру… Всего же пушнины у предприимчивого Анемподиста за этот сезон набралось рублей на тысячу.
В промысле Терька похудел, как после болезни, завшивел, оборвался. Всю ночь не спала вдова Мартемьяниха; с вечера вымыла, выпарила Терьку в бане, вычесала ему голову.
Терька, красный, с гладко расчесанными волосами, без штанов, в одной рубахе, сидел, завернувшись в отцовский зипун. На рваные штаны его мать накладывала заплату за заплатой – запасных у Терьки не было.
В отцовском зипуне Терька чувствовал себя совсем взрослым. Степенно рассказывал он двенадцатилетнему брату Амоске, матери и двум сестренкам, как он охотился на промысле и как к одной из его кулемок подходил ночью соболь. Это Терька «явственно» видел по следу.
– Мне бы только винтовку теперь завоевать.
Долго высчитывала Мартемьяниха, сколько же причтется на долю Терьки. Каждый раз сбивалась со счета и начинала снова:
– Из трех соболей, выдры, трехсот хорьков, двадцати горностаев и пятидесяти колонков на долю Терьки достанется…
И она опять начинала мысленно раскладывать всю пушнину на шесть кучек.
До самого утра считала Мартемьяниха, а все-таки не могла свести в рублях сумму, заработанную Терькой. Цифра по ее подсчетам получалась большая: Мартемьяниха не могла заснуть.
На рассвете она оделась и поспешила к Сизеву.
Робко вошла вдова в дом к Вонифатьичу, долго крестилась на иконы, робко поздоровалась и села у порога. Девять Анемподистовых дочек сновали взад-вперед по дому, у печки и по крытому двору. Анемподист Вонифатьевич и старуха Фотевна в дальней комнатке стояли на молении.
Мартемьяниха все больше и больше робела.
Наконец в белой холщовой рубахе, с расчесанной бородкой вышел Анемподист Вонифатьич. Следом за ним выплыла старая, толстая Фотевна.
– Раненько, раненько примчалась, Мартемьянушка. Ночь, поди, не спала, голубка сизая, – запела Фотевна. Желтые, обрюзглые щеки ее вздрагивали при разговоре, словно студень.
Вслед за ней заговорил и сам Сизев:
– Обсчитает, поди, думаешь, вдовицу Анемподист, грех на душу возьмет Вонифатьич? Народ-то, народ-то, это что же, какой пошел! Не успела глаза продрать, ослица вифлеемская, а уж делить, делить кинулась. Крест-то есть ли у тебя на вороту, Мартемьянушка?..
Мартемьяниха словно приросла к скамейке.
– Я что… что я… – Лицо ее задергалось. – Штаны порвал, шубенку спустил, обутки кончил, дома есть нечего. Сам знаешь, Анемподист Вонифатьич…
– А ты и скажи. Приди, поклонись и скажи: «Анемподист Вонифатьич, парнишке рубашонку, штанишки, одежонку там какую-нибудь, мучицы». Да разве я истукан какой египетский, да разве не пожалеет Анемподист?.. Симка! Симка! Да где ты? Где ты, благословенна?
В кухню вошла старшая дочка Анемподиста – длинная, сухая, рыжеволосая старшуха лет тридцати пяти – Аксинья. Низко поклонившись Анемподисту Вонифатьичу, она тихонько пропела:
– Моленную убирала, тятенька.
– Отсыпь-ка из дальнего закрома Мартемьянушке мучицы там, картошки с пудовку всыпь, на штанишки Терьке, на рубашонку молескину оторви… Пестимейкину шубейку благословляю, обутки Пестимейкины тоже впору Терьке будут. И не пеняй, не пеняй, Мартемьянушка, никогда не пеняй на Анемподиста. Симка ублаготворит тебя. Пригрел, можно сказать, прохарчил парнишку бога для.
Мартемьяниха поклонилась Вонифатьичу и, пошатываясь, вышла за Симкой.
Мокей за соболя, пойманного им «совместно» с Анемподистом Вонифатьичем, поставил при разделе условием, что он тоже поедет в волость для продажи пушнины.
– Да неужто ты, Мокеюшка, не доверяешь мне? – пробовал было отговориться Вонифатьич. – Неужто я, как фарисей, душой кривить стану? И общего, и своих, и твоих зверишек продам, как на духу, как перед алтарем всевышнего, гроша не утаю.
Но Мокей настоял на своем. Единственную лошадь Мокея осенью, у самой Козлушки, задрал медведь. В волости же Мокей рассчитывал после продажи пушнины купить коня и на новокупке привезти хлеб в Козлушку.
В большом районном селе, когда сдавали соболей в отделение Госторга, Мокей узнал, что белку весь сезон принимали по рублю двадцать копеек за штуку. Две же сотни своих белок он продал Денису Денисовичу по семьдесят копеек. За проданных в Госторге соболей пришлось на круг по восемьдесят рублей, тогда как Денис Денисович всеми богами божился, что красная цена каждому из них – тридцать пять целковых.
Мокей крепко поскреб в затылке, выругался и твердо решил не отдавать остального долга Белобородову, а подсчитать недополученные на каждой шкурке полтинники в погашение старых счетов.
Анемподист, сдавший пушнину после Мокея, получил за нее тысячу двадцать семь рублей и долго раскладывал деньги по пачкам, выводя из терпения своего спутника, спешившего на базар покупать лошадь.
Тут только увидел Мокей Козлов, как «кормился» около козлушанских, чистюньских и быстроключанских охотников пронырливый скупщик. Только теперь понял, почему Анемподист Вонифатьич никогда сам не сдавал пушнину Белобородову и почему он, при всей своей скупости, не отказывал в порохе и дроби, а охотно обменивал их охотникам на пушнину. Дорогой впервые задумался Мокей, попытался найти выход, но не мог: неповоротливые мысли его вскоре незаметно сползли на новокупку – лошадь и на винтовку.
В Козлушку Мокей на купленном в волости коне привез воз хлеба, Пестимее – на два сарафана, новые ботинки, шаль, пороху…
Пестимея в этот же вечер обежала всю заимку, показывая свои обновы и рассказывая, как обманул Денис Денисович Мокея, недоплатив на двухстах белках целую сотню рублей, и что Анемподист Вонифатьич за сданную пушнину получил тысячу двадцать семь рублей и накупил своим рыжухам воз красного товару.
Дед Наум вместе с Зотиком сами пришли к Мокею справиться, по какой цене принимают в волости и светлых соболей, и темных.
Выходило, что Белобородов недоплатил им на соболе ровно половину, если не больше.
– Да не волк ли его искусай, прохвоста, как обошел он нас с тобой, дедынька! – побледнев от злости, сказал Зотик.
Дед Наум посмотрел на внука и ничего не сказал.
И теперь только Зотик понял, отчего так много говорил со всеми Денис Денисович, покупая пушнину. Тут же он решил, что и все люди, когда говорят больше, чем следует, наверное, обманывают и только путают следы, как к заяц перед лежкой.
Многое пронеслось в его голове после раскрытого обмана. Долго не мог забыть Зотик этого первого серьезного разочарования в людях. Обманывали и до этого его не раз и ребята, и взрослые, и сам он обманывал других, но те обманы он истолковал совсем по-иному.
– Обман там был шутейный, невсамделишный, а тут что? Человек жизни лишился, и сам я чуть не замерз, а он приехал и урвал за полцены, – жаловался Зотик Вавилке. – За светлого аскыришка Мокей восемь красненьких получил. А ведь наш зверь вороной был, а таким, сказывают, цены вдвое, а то и втрое. Да ведь тут, можно сказать, на целый год провьянту, на новое ружье, на лошадь украл.
В эту ночь Зотик долго не мог уснуть. Дед Наум молчал, но внук чувствовал, что и в молчании он переживает не менее его.
Терька тоже сбегал к Мокею и узнал, за какую цену Анемподист Вонифатьич продал в Госторге пушнину и какая цена на красный товар в волости.
Он тоже долго не спал в эту ночь и твердо решил требовать с Анемподиста Вонифатьича добавки, хотя бы на винтовку. Ночью он видел себя во сне на промысле с новенькой сибиркой[28]28
Сибирка – шомпольная винтовка-малопулька.
[Закрыть], и как он сбивал с сосны белку за белкой. Убьет одну, а на ее место тотчас же другая… И набил он под сосной целую гору белок…
Сбегала к Мокею и Мартемьяниха. От него в тот же вечер побежала на другой конец заимки, к Науму Сысоичу. Кроме Мокея, Анемподиста Вонифатьича, Зиновейки-Маерчика да дедушки Наума, мужиков в Козлушке не осталось, и, прежде чем идти к Сизеву, она решила посоветоваться со старым, знающим человеком.
Дед Наум долго слушал ее рассказ. Расспросил про уговор, когда она сдавала мальчонка в промысел, и решил утром вместе с Терькой и Мартемьянихой идти к Анемподисту.
– Обидел он сироту, – говорил дед, – обидел! Зачем же эдак-то?
И еще горше становилась ему собственная обида.
Утром, как только прошли Мартемьяниха, Терька и дед Наум к Сизеву, козлушане, и стар и млад, повалили за ними следом. Каждое событие в глухой Козлушке – общее достояние. В похоронах и на свадьбе участвуют все, на драку или несчастье в хозяйстве сбежится тоже вся Козлушка.
Войдя в избу Анемподиста, дед Наум, Мартемьяниха и Терька долго крестились на образа, долго клали поклоны. Анемподист Вонифатьич сидел за большим столом, окруженный женой и дочками. Хитрый старик сразу понял, зачем пришли гости.
– Проходи-ка, проходи-ка, Наум Сысоич, старичок пречестной. Как земля носит самарянина милостивого? – слегка дрогнувшим голосом заговорил он, низко кланяясь деду Науму.
На Мартемьяниху и Терьку он и внимания не обратил и на поклон их не ответил.
Наум Сысоич подошел к лавке, в волнении одергивая зипун. В избу уже стали собираться соседи. Первой прибежала Пестимея Мокеиха, второй – Митриевна, и подруги скромно стали в углу у порога.
Дед Наум в торжественных случаях всегда говорил, путая слова с текстами из священного писания, которые приходили ему на память. И сейчас он тоже начал:
– О зависти и ненасытности человеческой пришел поглаголовать я с тобой, Анемподист Вонифатьич.
Лица стоявших у порога баб вытянулись от любопытства и волнения.
– Очи наши – яма бездонная, – продолжал дед, – руки наши – когти звериные, и забываем мы в бренной жизни этой о ничтожестве жития временного. Забываем, Анемподист Вонифатьич! За что обидел сироту?..
Анемподист Вонифатьич встал из-за стола, долго молился на образа, видимо собираясь с мыслями, долго кланялся и только потом уже подскочил вплоть к деду Науму и сразу, потеряв благообразие, затряс бороденкой:
– Клевета, клевета, Наум Сысоич! Клевета, аки на Авраама и на Исаака праведного! Я, можно сказать, с добром, с приветом для сироты, а оно вон куда повернулось. Я, можно сказать, прокормил, обул, одел с ног до головы, а вы… О ширмеры лукавые! О великомученик Иов…
Дед Наум сразу увидел, что ни до чего они так не договорятся, и решил действовать по-другому.
– Ты сколько выручил за пушнину, скажи, Анемподист, без утайки?
– Сколько, сколько! Да вы что, допрашивать меня пришли? – вскипел Вонифатьич.
– Поболе тысячи взял ты за пушнину, известно нам. Парнишка в промыслу по уговору шел из шестой части. И, выходит, что заплатить ты ему обязан поболе полутора сотен. А что дал? На штанишки, на рубашонку да обноски из одежонки, мешок муки да пудовку картошки? Цена этому – две красненькие. Бог-то где, Вонифатьич?
Из-за стола с шумом и криком выскочили Фотевна и девять дочек Анемподиста. Анемподист Вонифатьич загородил их собой, покрывая все голоса, и, уже не призывая бога в свидетели, кричал:
– Не дам, ни макового зерна больше не дам! Полтораста!.. Да где это видано, чтоб щенок да по полтораста рублей в зиму получал? Да ты, Наум, белены объелся?
Долго ругались с Анемподистом Мартемьяниха, дед Наум и даже Терька…
Кончилось тем, что Терька получил все-таки в накидку старую винтовку Анемподиста, фунт свинцу и банку пороху, а Мартемьяниха – кумачу на сарафан да еще пудовку картофеля.
– Люди добрые, вот и помогай сиротам, когда они тебя готовы за горло взять, да воззрись, воззрись на богомерзких чад!.. – плакался Вонифатьич.
Дед Наум сидел молча и только головой качал, опустив глаза.
Глава XVI
Дул южный ветер, оживала тайга. На солнцепеке оттаивали застывшие за зиму до звона оливковые пихты, рыжие сосны, темно-бурые кедры.
Разбуженные первыми подснежными ручьями, выбрались из берлог отощавшие, угрюмые медведи, из нор и норок вылезли веселые бурундуки, беспокойные обжоры и свистуны – сурки, домовитые хозяева – барсуки; Засуетилась на проталинах разная лесная мелкота. Возбужденно нюхали лесные обитатели густой воздух, напоенный волнующими зовами жизни.
Запело, засвистало, затоковало птичье племя. Журчит ручей, булькает на первой прогалине краснобровый косач. И не поймет, не различит непривычное ухо, где звенит и переливается вода и где бурлит и клокочет неудержное любовное токование.
В полдень в Козлушку с ревом и вытаращенными от испуга глазенками вбежали ребятишки:
– Медведь! Медведь!..
Из домов выскочили женщины, девки, старухи, вышел дед Наум. Запыхавшись, прибежали Зотик, Вавилка и Терька.
– Да говорите вы толком, чертенята! – закричала на ребятишек невоздержанная на язык курносая Пестимея.
– Там… большой… с корову, с коня…
Дед Наум заставил замолчать ребятишек. И только когда они отдышались и оправились от испуга, велел самому старшему, двенадцатилетнему Амоске, Терькиному братишке, рассказывать, в чем дело.
Амоска важно поднял голову и, уставившись в бороду деда Наума, начал рассказ:
– Роем мы это на солнцепеке кандык, а кандыку как насыпано… Я что-то и глянул наверх…
– Врет он, дедушка Наум, это я глянула! – перебила Амоску рыжеволосая, с красной тряпочкой в косичке, Сосипатра – младшая Анемподистова дочка.
Амоска не стерпел такого вмешательства, подскочил к Сосипатре и ткнул ее кулаком в живот:
– Не верь ей, дедынька Наум, я его увидел вперед всех. А он так вот мордой крутит, крутит, а сам эдак – эммы-у… эммы-у!
Амоска вытянул губы, скривил нос, представляя, как ворчал медведь на солнцепеке.
– Ну, а потом кэ-эк я крикнул да кэ-эк кинусь вниз – и ребятенки за мной. Да через кусты, да речкой, да домой.
– Ну, а медведь-то что? – нетерпеливо спросил Зотик.
– А я разве знаю, что он? – с обидой огрызнулся Амоска.
– Да он и свету лишился, поди, а ты его про медведя спрашиваешь, – засмеялся Вавилка.
– А вы-то храбры на заимке, погляжу я на вас! – не унимался Амоска, исподлобья взглядывая на ребят.
Зотик неожиданно предложил:
– Вавилша, Терьша, пойдем следить зверя!
– Пойдем! – в один голос ответили оба.
Глаза у деда Наума тоже заблестели, но все же он попробовал отговорить ребят:
– Сурьезный весной зверь: смотрите, не ободрал бы…
Женщины тоже вмешались:
– Туда же, мокроносики, ваше ли это дело! Мужиков бы…
Но мужиков на заимке не было. Мокей, Зиновейка-Маерчик, Анемподист Вонифатьич с девками да еще кое-кто из баб «помочью» выставляли ульи из омшаника на пасеке у Сизева.
– А винтовки на что? – сказал Зотик.
– Винтовки-то на что? – повторили за ним Терька с Вавилкой.
Заражаясь друг от друга решимостью, ребята побежали за ружьями. Дед Наум пошел следом. Он догнал внука, когда тот у амбара шомполом забивал в ружье пулю.
– Хребтом обойдите, с подветерку. Да оборони бог издалека стрелять и не по убойному месту. Самое главное – только не бойтесь его. Зверь, он хоть большой и сурьезный, а голова у него к пуле непривычна. В голову целься, Зотенька, в голову. Стрелять ты ловкий. Иди со Христом. – И дед Наум перекрестил внука, вспоминая прошедшие годы и давно минувший молодой охотничий азарт.
Охотники сошлись у поскотины. Не доходя горы, Зотик остановил ребят.
Ветер с солнцепеку, пойдем хребтом, да уговор: стрелять вблизи, враз и целить в голову.
Роль главаря преобразила Зотика. Страх как рукой сняло, прошло покалывание в коленках, ровней забилось сердце. Припадая к вытаявшим на солнцепеке кустам, прячась за выступы мокрых, дымящихся камней, ребята быстро продвигались вперед. Не стаявшие местами даже и на солнцепеке сугробы снега они переползали на животах.
Зверя увидели, как только высунулись из-за хребта. Ребята спрятались за гребень. Лица Вавилки и Терьки были бледны.
– Далеко, – чуть слышно прошептал Зотик. – Подымается к нам, надо ждать…
Он ощупал пистон. Вавилка и Терька сделали то же. Все распластались на снегу, скинули шапки и осторожно выставили головы.
Большой медведь, кургузый и сутулый, спокойно пасся на солнцепеке. Лобастая, низко опущенная голова его с коротенькими, словно обкусанными, ушами время от времени поднималась. Изредка медведь пытливо обнюхивал воздух и вновь опускал голову к земле…
Ребята не отрываясь смотрели на зверя. Медведь медленно подвигался в гору. Время от времени зверь, как собака, разрывающая нору крота, рыл передними лапами мерзлую почву, потом припадал мордой и начинал что-то жевать… Но вот он перестал рыться, высоко поднял голову, уставился на противоположный хребет и громко фыркнул.
«Уф-р-р… уф-р-р…» – долетело до ребят, и в тот же миг они увидели, как развалистой иноходью медведь кинулся в противоположную сторону по косогору.
Отбежав метров двести, зверь остановился, еще раз понюхал воздух и вновь пустился, прокладывая широкий след в снегу.
– Углядел кого-то, анафема!
Ребята пытливо смотрели на гору.
– Это помочане с Анемподистовой пасеки едут. Спугнули зверя, стрель их в бок! – стараясь казаться обозленным, выругался Зотик; но в глубине души он был рад этой случайности.
Охотники поспешно сбежали с хребта к деревушке. А медведь то останавливался, то вновь пускался иноходью.
То был стреляный зверь. В трехлетнем возрасте его отметила пуля охотника, и боль в предплечье еще и сейчас давала себя знать. Тогда же он потерял и коготь на правой лапе. И запах человека и звук его голоса пугали зверя всю жизнь.
Сейчас он уходил все выше в горы, пробираясь к местам знакомым, где всегда по веснам бывали ранние солнцепеки. Хребет, казалось, был бесконечен.
Ночь застала голодного зверя все еще бредущим к спасительному перевалу на южную сторону белков. Но и здесь на рассвете зверь учуял запах человека и конского пота.
Медведь сделал первый, робкий шаг навстречу раздражающим и пугающим запахам. Восток наливался кровью и янтарем. Тьма уползала в глубь тайги. Снег, подмерзший за ночь, хрустел под тяжелой пятой. Понесло смолистым дымом и еще сильнее запахло конским потом. Медведь стал в тень от сосны и прислушался.
С горы донесся лошадиный храп. В глазах зверя заиграли кровавые сполохи. От сосны к сосне медведь пополз в гору.
