Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 58 страниц)
Глава XLIX
Большой, неловкий Мокей развязал на Амоске опояску и бережно снял с него зипунчик. Перед ним и Пестимеей предстал обветренный и продымленный у костров широколобый парнишка в грязной, обветшалой рубахе.
– Рубаха-то, рубаха-то! Огня просеки! Эко отстрадовался! – всплеснула руками Пестимея.
– Наши к Наумычевым пошли, а я к тебе прямиком, дядя Мокей. Дедушка Наум богу душу отдал. Похоронили у избушки. Тузика зверь черный задрал. Один на одни с медведем дрался кобелек. Ей-богу, не вру, дяденька Мокей!
Амоска одновременно и дул на горячие щи, и жевал калач, и рассказывал о промысле:
– Видел бы ты меня, как я разделывал с Тузиком белок. А как я медведя урезал! Трое по нему стрельнули, а ему хоть бы что! И вот как я его дерну из своей винтовки, как он подскочит, да как сиганет на меня! Ну, тут-то уж его Зотик перенял. Убей бог, если я вру, дяденька Мокей!
Мокей, уже одевшийся, нетерпеливо ждал. Амоска через край выпил из чашки остатки щей и с шумом бросил деревянную ложку.
– Спасибо, тетка Пестимея, заморил червячка. Теперь могу терпеть… наравне с голодными.
Амоска бежал трусцой, едва поспевая за прихрамывавшим Мокеем, обгонял козлушан, стекавшихся к Наумычевым. От быстрого хода борода Мокея сбилась набок, зипун распахнулся.
– Где тут они? – расталкивая уже голосивших о дедушке Науме баб и девок, крикнул Мокей, ворвавшись в избу Феклисты.
Ребята сидели за столом. Мокей глянул на них и через стол каждому сжал руку.
– Заждался. Думал, завалило. Собирался уж было баб сбивать да дорогу топтать…
Ребята молча ели и только вскидывали бровями. Амоска тоже пристроился с ложкой. Феклиста с мокрыми, покрасневшими глазами добавила хлеба, разламывая его над столом руками:
– Питайтесь… Шутка ли, в дороге пять дней на медвежином сале, и то не досыта. Питайтеся, кормильцы вы наши…
Ребят, сидевших за столом, оглушал плач и визг баб, опьянял запах горячих жирных щей.
Тепло и участливо встретили козлушане осиротевших ребят.
«Какие они добрые все!» – думал Митя, принимаясь за политую маслом кашу.
Обедавшие изредка взглядывали друг на друга и снова набрасывались на еду.
– А вы напрасно там нюни-то распустили, бабы. Большевистский дух не любит нюней. На этом мы и дедушке Науму поклялись, – сказал Амоска, оторвавшись от каши. – Он, большевистский дух-то, сурьезный!
Митя удивленно посмотрел на Амоску, хотел было что-то сказать, но раздумал, поддел полную ложку каши и с неослабевшим аппетитом стал есть.
Козлушане разошлись только после того, как ребята подробно рассказали обо всем, а потом развернули и на глазах у всех пересчитали добытые меха. Ворох пушнины поразил козлушан.
– Вот это так зачерпнули!..
– Известно, счастье людям! Опять же и места не обловленные.
– Не места, а артель!
– Артель! Артель! – раздался пискливо-злобный голос Маерчика. – Если бог удачи не пошлет, никакая артель не поможет.
Однако ворох добытой пушнины без слов говорил о преимуществе артели.
Несмотря на усталость, ребята засиделись до полуночи. Мокей выспрашивал обо всем, что касалось промысла: где держался соболь, что у него было в желудке, на какую приманку шли в кулемки колонки и горностай.
Сам Мокей говорил мало, но сказал, что скот сытый, что корму будет с остатком. Коровы против прежнего повысили удой, и на будущий год, пожалуй, надо будет в скотнике настлать пол. Навоз в теплом дворе не стынет, а с земли чистить его вилами или лопатой неловко. Без сепаратора же половина сметаны идет в простоквашу.
Ребята слушали внимательно.
Глядя на могучие плечи Мокея, на широкое бородатое лицо, слушая спокойный и уверенный его бас, Митя неожиданно сказал:
– Вот нам, ребятушки, и новый председатель!
– А то кому же больше? И я это же говорю… – отозвался Вавилка.
– Кому же, как не дяденьке Мокею! – словно припечатал решение артельщиков Амоска.
Вернувшийся из района Анемподист Вонифатьич рано утром постучался к Наумычевым.
Зотик и Митя еще спали.
– Открой-ка, Феклистушка, дельце есть.
Анемподист Вонифатьич загадочно улыбался Феклисте и тихонько спросил:
– Никак спят еще артельщики-то?
Феклиста указала на Зотика и Митю:
– Сам видишь. Легли поздно. В дороге намаялись.
– Пусть поспят, благословленные. А я уж посижу да на тебя на молоду погляжу. Не прогонишь старичка, поди?
– Сиди, если дело да время есть, – сухо ответила Феклиста.
– А ты пригласи поласковее, вот я и сяду, – скорчив лицо в улыбке, хихикнул Анемподист.
– Не взыщи на ласке, Анемподист Вонифатьич, какая уж есть.
Митя поднял голову, протер заспанные глаза.
– Спи, спи, благословленненький! Анемподист и подождать может. Хоть и дело важное есть, но Анемподист понимает, что с устатку сон милей всего на свете… Спи-тка, сынок, спи, ангельчик… С дороги-то до обеда бы спал, а встал, богу бы помолился да опять бы повалился. Дело же у вас артельно – спи да спи. Кто кого переспит, тот и начальник.
Феклиста сердито посмотрела на старика и, громко хлопнув дверью, вышла на улицу. Митя уронил голову на подушку и вновь заснул.
Анемподист Вонифатьич протянул руку Мите и Зотику:
– Как-то успехи? Слышал, что бога гневить нечего. – Сизев прижал рукав зипуна к глазам и, всхлипывая, заговорил: – У всех смертонька за плечами ходит… Наум-то Сысоич… Мы это хватаем, грешим, козни друг другу чиним, а она рядом… Кто как соблюдает себя… Ох, кто как соблюдает себя…
Феклиста, вернувшись в избу, с удивлением слушала слезливые речи Анемподиста и недоумевала: «К чему это опять гнет он?»
Анемподист Вонифатьич замолчал и долго сидел задумавшись, потом быстро поднял голову и снова заговорил:
– Так-то и ты, сын мой, по молодости лет, по неразумению забываешь о будущей вечной жизни.
Митя резко спросил:
– Ну, а еще что?
– А ты не горячись…
– Только вы поскорее все-таки. Мы ведь артельщики, нам пустые разговоры вести некогда. – Митя нахмурился.
– А я вторительно говорю: не горячись… Может, я к тебе с радостью такой, что сразу и выговорить нельзя…
Старик опять замолк и хитровато сощурился: весь вид его говорил о том, что его так и распирает какая-то большая новость.
– Второе дело – два пакета государственных тебе, Митрий Денисович, из рику, а самое-то главное… – Анемподист снова замолк и выжидающе смотрел на нервничающего Митю. – Самое испреглавное-главное, – усилил голос старик, оттеняя значительность новости, – это нижающий поклон и письмецо от богоданного вашего батюшки Дениса Денисыча Белобородова.
Митя непонимающими глазами уставился на Анемподиста.
– Да в-вы что… т-там ер-рунду-то г-городите?.. – Он опустился на скамейку и бессознательным жестом оправил волосы.
– А ты брось такие шутки шутить, Анемподист Вонифатьич, – вмешалась Феклиста. – Какие у тебя шутки-то нехорошие сегодня. Первого мошенника, хапугу в отцы парню, сироте безродному, пристегнул.
– Правду истинную, вот с места не взняться, глаголоваю я вам. И надо, сдается мне, радоваться да господа благодарить, что отец сына блудного, а сын отца милосердного обрящил. А не сурьезничать и на благовестника псом не кидаться… Насчет же мошенства это ты напрасно, Феклистушка! Денис Денисыч первый человек и раньше был, и у советской власти в чести. А насчет безродности, это и вовсе напрасно. И сироты безродные от кого-нибудь да родятся.
Митя уже оправился от неожиданной новости и решительно шагнул к Сизеву:
– Вот что, Анемподист Вонифатьич, если письмо – давай, а сам уходи, пожалуйста. А то я, знаешь… – он сжал побелевший кулак.
– И пакеты государственные, и батюшкино письмецо – вот они. Получите в сохранности. Только ровно бы, кажись, не по-настоящему эдак-то. Суд с отцом, да и других-прочих заодно тянете. Ровно бы эдак-то от бога совестно, да и от людей стыдно, Митрий Денисыч.
– Уходи! – на всю избу выкрикнул Митя, чувствуя, как заливается краской его лицо.
Зотик, сидевший молча, тоже вскочил и, глядя на побагровевшего Митю, подошел к Анемподисту.
– Убирайся отсюдова! Делать тебе у нас нечего.
– Да вы что это, божьи дети, сынки любимые…
– Уходи, сказано! – схватив Анемподиста за воротник зипуна, угрожающе приказал Зотик.
Анемподист Вонифатьич попятился к двери:
– Бес-то… бес-то взыграл в вас… Не ерохорьтесь, посудимся, – насустречь… насустречь подано…
– Нам с тобой пиво не варить и столы не водить, иди, иди со Христом, – вышла на середину избы прямая, строгая Феклиста. – Я-то, дура баба, думаю, что он прилетел ни свет ни заря! Что это он подкатился с подгорелым-то солодом, а он, ишь ты, с какими вестями притурил!
Анемподист уже скрылся за дверью, а Феклиста все еще не могла успокоиться:
– Вдову да сироту безъязыкий только не обесчестит, Июда Искариот!..
Дрожащими пальцами Митя вскрыл объемистый пакет из райкома комсомола. В пакете были инструкции по массовой работе среди беспартийной молодежи, требование отчета о проделанной работе за последний квартал, несколько номеров «Степной правды», большое письмо от Миши Редькина и записка от Бобрышева. Митя бегал глазами по строчкам. Лицо его начинало светлеть и улыбаться.
Зотик и Феклиста, наблюдавшие за Митей, еще не зная чему, улыбались вместе с ним.
– Анемподистушка-то в райкоме был, в райисполкоме, и милиции пороги обивал. Защиты от богоотступника и совратителя Димитрия Шершнева просил! Жаловался, что мы покушение на его жизнь организовали! Всем и каждому показывал царапину на груди. Плакал и стонал. В суд подал, вот идиот старый! Вот прохвост-то! – со смехом рассказывал Митя.
Записка от товарища Бобрышева была короткая:
«Привет! По мерзопакостному старичишке, явившемуся ко мне с жалобами (вор слезлив, а плут богомолен), сужу, что разворошил ты гнездо. Это хорошо. Агента Белобородова предали суду. Нужны доказательства. Надеюсь, подкрепите свидетельскими показаниями. Вьюна вымели. Уверен, что в Козлушке, а еще лучше, если и в Чистюньке, молодежь сколотишь. В кержацких деревнях начинать нужно только с молодняка. – Слова «только с молодняка» были дважды подчеркнуты. – Ты это знаешь, ты найдешь, за что хоть краешком коготка зацепиться. Трущоба, глушь, изуверство – знаю. Тяжело – тоже знаю. Помочь пока некому. Готовимся к райсъезду Советов. Предстоят бои. Сам понимаешь. На тебя же надеюсь. Об остальном напишет Редькин. Твой Бобрышев».
Митя еще раз вслух прочел записку.
– Вот человек! Вон откуда, а видит, как будто жил здесь, – сказал Зотик.
В другом, желтом и тощем, пакете лежала согнутая пополам, напечатанная на осьмушке бумаги повестка на имя Димитрия Шершнева о явке в районный суд 18 декабря с. г. в качестве обвиняемого по делу Сизева (по ст. 19–137 Уг. Код.).
Заглянув в желтый конверт, в его углу Митя обнаружил еще одну повестку, согнутую вчетверо. Вторая повестка была на его же имя о явке в тот же районный суд на 19 декабря, но уже в качестве свидетеля по делу о злоупотреблениях агента госторга Дениса Белобородова (статья 109 Уг. Код.).
Обе повестки, так же как и первое письмо, Митя прочел вслух.
Лица Зотика и Феклисты посерели.
– С сильным не борись, с богатым не судись. На богатого доказывай, а сам в тюрьму садись. Засудят они тебя, Митенька. Эдакий ведь он богословец!
Феклиста уже готова была оплакивать Митю.
Митя посмотрел на числа повесток, на Феклисту, на Зотика и звонко расхохотался.
– Восемнадцатого они меня судить будут, а девятнадцатого в качестве свидетеля допрашивать! Вот судьи-то! Вот это судьи!
Много времени потратил Митя, пока успокоил Феклисту и Зотика и доказал им, что теперешний суд не на стороне богатого, как это было раньше.
В глубине души Феклиста осталась при своем мнении, хотя и сделала вид, что поверила Мите. «И так ему, сердешненькому, нелегко».
Письмо в замасленном синеньком конверте от «богоданного» батюшки Митя взял последним: оно помимо воли вызывало отвращение и страх. Митя не мог объяснить причины этого страха, он чувствовал, что вот сейчас, вскрыв конверт и заглянув в письмо, он дотронется до чего-то гадкого, скользкого и холодного.
«Димитрий Денисович Белобородов… Димитрий Денисович…» Митя опустился на скамейку, разорвал письмо надвое и, не находя сил скомкать, швырнул его в пылающую печь. Феклиста ахнула. Зотик удивленно посмотрел на Митю и с сожалением сказал:
– Надо бы прочитать. Митьша, бросить всегда успел бы.
Митя чувствовал, что ни Феклиста, ни Зотик не смогут сейчас понять, почему он швырнул письмо в огонь. И он, стараясь казаться равнодушным, сказал:
– Не верю я ни одному слову ни этого мошенника, ни того. А раз не верю, и мараться о них не стоит. У нас и без гадостей иных забот много, а тут еще всякой дрянью душу тебе засорять будут. Понимаешь, Зотик, ну не хочется, ну не могу я дотронуться… Ну, понимаешь, противно, как до жабы…
– И вправду, разве не обидно? – вмешалась Феклиста, увидев побледневшее лицо Мити и жалко дрожащие от обиды, как у ребенка, губы. – Хоть и до тебя доведись, Зотик. Сирота да вдова – что камень при дороге, и каждая-то собака норовит на них ногу поднять. Отчишка нашелся, сынка разыскал, когда туго пришлось, когда сын в чужих людях взрос! Да я бы эдакого отца сырым изжевала: не заступай дороги, кобель шелудивый! И этот тоже – сладкоречивый благовестник!
Участие Феклисты, возмущение Зотика и его наступление на Анемподиста успокоили Митю. Он уже чувствовал близость простого и четкого решения и ждал, что вот оно придет к нему неожиданно и сразу же внесет покой и ясность в встревоженную его душу.
Глава L
Как ни старался Митя успокоить Зотика и Феклисту и показать вид, что он не боится ни суда, ни Анемподиста, но все же на душе у него было невесело. Правда, ему очень льстило, что сам Бобрышев посылал его в Чистюньку организовывать ребят в комсомол, но приходилось оставить артель и Козлушку, и, кто знает, вернется ли он сюда к Зотику, Терьке, Амоске, Вавилке, к доброй Феклисте и к молчаливому Мокею. Всем сердцем привязался он к этим людям.
Митя решил назавтра же собрать всю артель, сделать отчет и поделиться с ребятами своими сомнениями, печалями и радостью.
Как и в первый раз, на собрание пришла почти вся Козлушка, и в избе Феклисты стало тесно и душно. Не было только Зиновейки, Анемподиста и его дочерей.
Митя говорил долго, волнуясь; в горле у него сохло.
– Так вот, друзья мои, – закончил он свой доклад, – судите теперь сами. Решайте!
И сел. От волнения ему казалось, что лавка под ним зыблется, что лица козлушан раскачиваются из стороны в сторону, как деревья под ветром.
«Чего я так волнуюсь? – спрашивал себя Митя, прислушиваясь к стуку сердца. – Может быть, я вношу излишнюю страстность в это дело, может быть, повестки в суд, жалобы Анемподиста, происки и козни старого плута не стоят и выеденного яйца?»
Митя вытянул ноги и приготовился слушать, что скажут козлушане. То, что произошло вслед за его словами, он никак не мог потом последовательно записать в свой дневник. Говорили все, начиная от вдов Козловых и кончая знахаркой Селифонтьевной. Амоска, вскочив на лавку, надрываясь, кричал:
– Всей Козлушкой за Митьшу! За Ми-и-тьшу-у-у!
Терька предлагал ехать в район всей артелью.
– А я не это же ли думаю, ребятушки… – сказал Вавилка.
Но спокойней и обстоятельней всех заговорил Зотик:
– Товарищи! Ребята артельщики! Все тут обо всем говорили, и кричали, и руками размахивали! И мне тоже охота было погрозиться кулаком. Но я считаю – другое: чтоб всей стеной, везде и всегда с Митьшей заодно. Митьша мне днем сказал, что уедет в Чистюньку, ребят чистюньских сбивать в ячейку. Из райкома ему об этом написали. И я весь день об этом думал. И уж так-то я думал, ребятушки, как никогда, кажется, не думывал. И вот что я надумал, послушайте.
Зотик замолчал, передохнул немного и снова заговорил:
– Куда мы без него, товарищи артельщики? То есть, хоть ложись и помирай наша артель. Раньше дедынька ему еще помогал, а теперь без них покукует, покукует артель и кончится. И вот что я надумал, братцы артельщики: нечего нам Митьшу в чужие люди отпущать, а надо самим в ячейку сбиваться, и тогда, я думаю, Митьша от нас не уйдет, а с нами останется…
Митя несколько раз порывался вскочить, обнять Зотика, сказать что-то такое, что зажгло бы сердца ребят так же, как зажег нехитрой своей речью его, Митино, сердце тот вытянувшийся за последнее время суховатый, большеглазый Зотик. Но Митя не поднялся и ничего не сказал. Вскакивали и говорили ребята – и поодиночке, и все разом:
– Не пустим!
– Катай в ячейку!
– В социализму, в большевистский дух без никаких разговоров и на всех рысях! – выбрав минутное затишье, снова закричал Амоска, вскочив, по обыкновению, на лавку.
– Мокеюшка, батюшка, – пробилась к председательскому столу сморщенная знахарка Селифонтьевна, – и ты, молодец удалой, гороцкой, – зашамкала старуха, – нельзя ли сироту безродную в эту самую, про что Зотик сказывал? Будто и на сарафаны, и ниток, и керосину, и иголок ячейшникам… Згожусь в несчастье. Зотьшу вон на ноги наговорами подняла, Вавилку у смерти из когтей вырвала…
Бабы и ребята грохотали над смущенно поглядывавшей на всех Селифонтьевной.
Женщины навалились на стол.
– Про мануфактуру, ради Христа!
– Самопряху мне и платок праздничный с цветами, как у Пестимеи! – пробившись к Мите, закричала одна из козловских вдов.
Но ее уже отталкивала Митриевна; за Митриевной, орудуя локтями, снова пробивалась Селифонтьевна.
– Стопчут, окаянные! – шепнул Мите Амоска.
– Товарищи женщины! – крикнул Митя. – Списки на товар составлять будем завтра с утра. Пока же нам надо обсудить новый вопрос – об организации комсомольской ячейки. Надо разобраться в нем как следует.
Женщины отхлынули к порогу. Некоторые начали собираться домой.
– Идти надо, девоньки… Телята заревелись, поди, не пивши, не евши.
Артельщики остались одни.
– Ну и бабье, хоть запирайся от них! – ворчал Амоска.
Митя заговорил о предложении Зотика:
– Надо подумать хорошенько, ребятушки, поглубже каждому заглянуть в себя. Комсомолец в деревне – это ведь передовик во всем. Это непримиримый враг Анемподистов, Белобородовых. Это человек, который не только сам порвет с суевериями и религиозными бреднями, но и других сумеет повести за собой.
Как всегда, Митя увлекся. От спокойного тона он перешел к горячему, страстному призыву.
– Года не прошло – выросли! Многое поняли, многое поймем завтра. Бояться нечего! – волновался он. – Чувствую, что когти острые – стальные когти отрастают, и уверен, что вы сумеете пустить их в дело. Но решайте. Спокойно решайте сами!
В минуту напряженного затишья ему показалось, что он, как азартный игрок, поставил сейчас на карту самое последнее, самое дорогое. И вот теперь ждет, затаив дыхание.
Молчание прервал Мокей:
– Меня запиши, Митьша, в комсомольцы. Попробую, посмотрю, что получится. Не справлюсь – ударьте меня дубиной по дурной башке. Первый раз за всю жизнь увидел, чтоб один одному так помогали. Я вот осенью охромел и должен был с голоду подыхать, а артель помогла. Пиши в комсомольцы меня и Пестимею…
– И меня, Митьша! – Амоска поднялся так же, как и Мокей. – Без всякого сомнения пиши: Амоска не подгадит. А если насчет когтей, так они у меня отросли подлиньше, чем у других которых… – В доказательство Амоска приблизил загрубелые пальцы к глазам Мити. – Я, брат, этими когтями кого угодно исцарапаю! И насчет чайника с паром, и дождя, и бога – это я опытаю в скором разе. Ради бога, начинай писать с меня, Митьша!
Митя записал Амоску.
– И всегда этот толстолобик наперед всех выскочит! – оттолкнув брата, подошел Терька. – Анемподист печенки мне переел. Ты, Митьша, знаешь, как злоблюсь я на него и на всех Анемподистов на свете. А на горах да в снегу увидел я, что артель, ячейку и в снегу не зароешь… Где одному гибель – артели трын-трава. Пиши!
Вавилка, не отрываясь, глядел в глаза Зотику. Нахмуренное лицо его становилось светлей. Переступая с ноги на ногу, он сказал:
– И я это же самое… что и Зотик. Только насчет бога сомнительно… А так пиши и меня, пиши, Митьша.
Вавилка замолк и опустился на лавку. Митя словно впервые увидел, что и Вавилка вытянулся за это время и ростом был уже чуть пониже Мокея.
Глава LI
Трещины образуются незримо, растекаясь с годами в ширину и глубину. Раскалывается земля от зноя и мороза, трескаются горы от просочившихся в них вод.
Амоска стоял на коленях, уставившись немигающими глазами на темный лик иконы, на медные, позеленевшие от сырости распятья. Огромная, во все окошко, луна катилась в зимнем, стылом небе. Полоса лунного света на две половины рассекла избяную темь, плескалась в дальнем углу у порога, на медном умывальнике. Равномерно булькающие с умывальника крупные, как слезы, капли воды, попадая в полосу лунной голубени, вспыхивали плавленым серебром и тотчас же гасли. Звуки капели глушил разноголосый храп, свист, сонное бормотание.
Губы у Амоски шевелились. Устремленные в одну точку глаза теплели, оживали. Мальчик махал рукой у лица и живота. Вздрагивающая на противоположной стене тень начинала дразниться, приплясывать, мотать головой. Колени Амоски онемели.
От мороза треснул угол избы. Амоска вздрогнул.
«Вызвездило», – мелькнула в голове мысль. Но мальчик уже испуганно гнал ее, усилием воли заставляя себя снова сосредоточиться на молитве.
– Господи, спусти чудо! Господи, окажи себя! – страстно умолял Амоска. – Не отворачивай лица своего от усомнившегося раба твоего Амоса Мартемьянова. Пошатнулся верой в тебя, господи, и не верю, что ты есть на небеси.
Амоска испугался такого откровенного разговора с богом и снова усиленно замахал рукой, застукался лбом о половицы, и снова недвижно замер. Но, всматриваясь в бесстрастный лик на иконе, он опять осмелел. Слова Мити, сказанные об иконах как о разрисованных человеком деревяшках или отлитых из меди, из этой самой, что и пуговицы у Амоскиных штанов, – эти слова клином засели в голове. «Не убивает же бог Митьшу!»
Больше всего Амоска боялся, что господь его может стукнуть сверху камнем. Мысль о благоденствующем Мите придала смелости.
– Не верю я в тебя, господи, – еще решительней сказал Амоска. – Чайник ключом кипит, холодную крышку подставишь, и на ней – вода, как дождь. Из бани пар вырвется и на крыше инеем осядет – снег. А в Зотиковых книгах сказано, что ангел – крылом пушистым. Сам опытал – не верю. Чтоб и куржак у бани – ангел, и иней в мороз у мужика-матершинника под усами и на бороде – тоже ангел? Не верю, хоть убей!..
Но тут Амоска опять испугался кощунственной своей смелости и снова поспешно приник лбом к холодным половицам, зашептал:
– Каждую ночь прошу я тебя, господи: хоть малым, да окажи себя – и на всю жизнь больше не усомнюсь…
Колени Амоски от напряжения и холода начали дрожать, правая рука устала в плече. В голову непрошеными вползали Митины рассказы о боге, выдуманном людьми в далекой древности, об иконах, об идолах, о поклонении змеям, зверям, грому, молнии…
– Не верю я в тебя, – отвердевшим голосом еще раз сказал Амоска. – Лес, трава летом под солнышком нагреются за день, ночью остынут – роса выступит. А бабы и старики болтают: росу господь послал… Не верю, как хочешь, а не верю в тебя, господи. Ребятам в ячейку надо, а они тебя боятся, с тобой же в ячейку и нехорошо, и не примут… В малости окажи себя. Стукни меня в левую щеку, что тебе стоит…
От неожиданного притока смелости у Амоски выступил холодный пот.
«Вот сейчас стуканет, вот стуканет…»
Мальчик снова замахал рукой у лица и живота и до боли стукнулся лбом о холодный пол.
С богом Амоска разговаривал точно с большим, страшным чудищем, охраняющим темный и узкий проход к чистому полю. Из ребячьего озорства плюнув чудищу в морду, он молитвами и поклонами старался заговорить ему зубы, чтобы сделать робкий прыжок вперед, а через минуту снова плюнуть, и снова заговаривать, и снова воробьиным прыжком – к близкому выходу.
Амоска с трудом поднялся. Шатаясь, подошел к порогу и полез на полати. «И сегодня, как вчера, ничего не добился, только время провел…»
