Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)
Глава XLV
В полдень Никодим с Бобошкой навестили Алешу. Медвежонка мальчик привел на поясе. Лишь только гости ввалились в дверь, как белолобый телок вскочил, стал реветь и рваться. Медвежонок косился на теленка, нюхал воздух, а потом и сам потянулся к ному с явным намерением познакомиться поближе.
Вокруг Алеши лежали клочки измятой, изорванной бумаги, а на чистом листе было выведено всего только одно слово: «Товарищи!»
– Пишешь? – спросил Никодим друга.
– Пишу. Воззвание, брат, пишу ко всем угнетенным народам Сибири…
Осмелевший пестун рванулся из рук Никодима к теленку с такой силой, что мальчик чуть не упал.
– Да перестанешь ты! – закричал Никодим и, схватив шашку, ударил Бобошку ножнами.
Медвежонок взвизгнул и покорно А у ног строгого хозяина.
– Ну, пиши, а мы погреться к тебе пришли.
Никодим сел на лавку.
Работать Алеша уже больше не мог. По лицу друга он видел, что ему многое хочется рассказать, да и самому Алеше хотелось поговорить о своих планах работы в штабе. Но он подвинул к себе лист и с озабоченным лицом стал быстро писать не один раз забракованное им начало: «На вас смотрит вся страна! Весь мир! Весь угнетенный народ…»
– Ей-богу, отлупцую… – нахмурив брови, вполголоса пригрозил медвежонку Никодим и снова взялся за ножны.
Пестун лежал спокойно, и даже кончик языка у него мирно высунулся, а Никодим стоял перед ним в длинной своей шинели, с угрожающе поднятыми ножнами.
Алеша понял, что Никодиму нравилось держать в руках шашку, к которой он еще не привык. «А вот я возьму и не буду смотреть в твою сторону!..» Алеша еще ниже склонил голову.
– Куда? Куда ты? – крикнул мальчик на медвежонка и стукнул ножнами по полу.
Пестун перекинулся на спину и уморительно выставил лапы.
Алеша оторвался от работы.
– Вдохновение, понимаешь, для этого дела необходимо…
Алеша снял папаху и бросил ее на стол, потом тем же движением, как это делал командир, развернул зипун на груди, точно ему было жарко.
– А без вдохновения нужные слова – как мыши от кота, в разные стороны.
Но лишь только Никодим услышал о коте и мышах, как перебил Алешу:
– Бобошка всю деревню пораспугал!.. Лошади у партизан в дыбки!.. Черная корова через прясло сиганула, только хвост да роги мелькнули… Обозники с сеном ехали – он к ним. Что там было!.. Одна лошадь оглобли сломала и партизана на вожжах через всю деревню проволокла. Завхоз Свистун как закричит на меня: «Ах ты, такой-сякой, немазаный, сухой!»
Лицо мальчика сияло гордостью. Никодим сдвинул папаху на затылок, положил руку на эфес шашки и посмотрел в глаза другу. Но Алеша глядел куда-то поверх его головы.
– Нас, брат, теперь с Бобошкой голой рукой не возьмешь. У него зубы и когти, а у меня сабля… Хочешь, покажу, сколь востра!..
Никодим выдернул голубоватый клинок и взмахнул им над головой.
– Березку в два пальца толщины – за взмах!
Алеша взял из рук Никодима шашку. Волнующий холодок черного дерева на эфесе, приятная тяжесть в руке, блеск металла. Алеше захотелось взмахнуть саблей, но он удержался, что-то невнятно буркнул себе под нос и вернул оружие Никодиму.
– А у меня работы!.. Во-первых, воззвание составить. Во-вторых, десять тысяч экземпляров от руки переписать… А работников в штабе, понимаешь, я да командир…
Никодим вложил клинок в ножны, окинул промерзшие стены, затоптанный пол избы и сказал:
– Как у тебя грязно да вонько в твоем штабе!..
Мальчик решил «отплатить» Алеше за его зазнайство. Он никак не ожидал такой холодности и почти полного безразличия со стороны друга и к Бобошке и к отбитому у врага оружию.
Лицо Алеши вдруг потемнело. Теленок, грязь, вонь, паутина в углах штаба и без того угнетали его, мешали работать…
– Ну, братец, сморозил! Да понимаешь ли ты, ежова голова, что в военное время и не такому помещению рад будешь… В военное время, брат… Да что тебе говорить! Вот, например, фельдмаршал Кутузов в тысяча восемьсот двенадцатом году совет в Филях в простой крестьянской избе… чуть не с сотней генералов проводил… А ты говоришь!
Но умный мальчик чутьем угадал, что тут что-то не то: и голос у Алеши дрожит, и глаза не так смотрят… Никодим неожиданно предложил:
– Давай приберемся, Алексей!..
– Как приберемся? – не понял Алеша.
– А так: с полу всю грязь к чертовой бабушке. Снег со стен обметем. Из-под бычишка вонючую подстилку тоже долой. Да если мы втроем за это дело возьмемся, то через час-другой ты не узнаешь свой штаб.
Алеша молчал. Предложение Никодима ему понравилось, но он почему-то стыдился показать свою радость.
– Ну что ж, давай, пожалуй, коли такая охота тебе пришла… – И он не торопясь надел на голову папаху и поправил на груди зипун.
– Покарауль-ка Бобошку, я за метелками сбегаю.
Никодим выскочил из избы.
Алеша тотчас же присел на корточки перед медвежонком и стал гладить его и чесать за ухом:
– Ну вот мы и в боевой обстановке, Бобошенька! Поздравляю, поздравляю!
Медвежонок выгибал мохнатую спину, терся головой о колено Алеши. С мороза от шерсти пестуна пахло псиной.
Бобошка лизал руку Алеши горячим языком, смотрел ему в лицо и смешно моргал круглыми коричневыми глазками. Алеша любил смышленого, забавного медвежонка, но ласкал его при Никодиме редко и теперь, заслышав топот за дверью, поднялся и отвернулся от Бобошки.
Мальчик принес две метлы и лопату, вскочил на стол и стал обметать снег и паутину. Алеша принялся за другую стену.
Возбужденный шумом и движением, телок разбрыкался, и пестун стал красться к нему. Глаза Бобошки горели, короткие уши вздрагивали.
Никодим папахой протирал грязные стекла в единственном окне избушки. Алеша писал вывеску: «Штаб партизанского отряда». Оглянувшись, он увидел медвежонка уже на середине избы.
– Смотри! – тихонько толкнул друга Алеша.
Никодим повернулся.
– Бобошка! – гневно вскрикнул мальчик и с силой бросил папаху медвежонку прямо в морду.
Бобошка взвизгнул и кинулся под лавку.
– Все понимает, только грамоте не обучен, а то бы писарем его вместо тебя в штаб… – засмеялся Никодим и так заразительно, что Алеша даже не обиделся на него за «писаря».
В помещении штаба теперь было чисто. От морозной соломы пахло полынком и хлебом. Телка привязали в угол и отгородили найденной на дворе дверью.
– Ну, Ефрем Гаврилыч, полюбуйся теперь штабом!.. – Алеша вздыбил пестуна и заплясал вместе с медведем на мягкой, хрустящей соломе.
Глава XLVI
Третий день Алеша работал в штабе. До десятка текстов воззвания составил он. В каждом из них было сказано о «всей стране» и о «всем мире», «которые смотрят…», о «кровожадном враге, сосущем народную кровь», «прихвостнях буржуазии»… Но ни один из вариантов не удовлетворял автора.
Васька Жучок несколько раз прибегал от командира, крутил усы, звенел шпорами.
– Ну, как воззвание?
– Работаю! Напишу – скажу… – не отрываясь от бумаги, говорил Алеша, срывал с головы «воронье гнездо» и распахивал на груди зипун.
Жучок проходил к столу, садился на лавку и, поигрывая анненским темляком кавказской шашки, смотрел на Алешу. Потом он шумно вставал, делал несколько звонких кругов по избе и, постояв еще у стола, уходил, хлопнув дверью.
И вот кончил воззвание Алеша. В последнем варианте он привел даже фразу знаменитого римского полководца Корнелия Сципиона, пристроив к ней только два слова: «Алтайский народ! Бейся, борись, сражайся мужественно, и я приведу тебя к цели, где ты получишь неувядаемый венок, который тебе предназначен!» Товарищи! Помните! «Жизнь гражданина принадлежит отечеству», – сказал великий Наполеон… Верьте, недалек тот день, когда произвол белых бандитов рухнет в пропасть!»
Словами: «Для храбрых трудных дел не существует!» заканчивалось воззвание.
Задыхаясь от волнения, дописывал заключительные фразы Алеша. Со сверкающими глазами громко прочел он воззвание вслух.
– Здόрово! Ур-ра-а, Алексей Николаевич!
Алеша сорвал с головы папаху и подкинул ее к потолку.
– Ну, Ефрем Гаврилыч! Уж это, я думаю!..
Красивым, четким почерком Алеша переписал воззвание.
– Никогда еще так не писал! Вот они, наконец, огненные слова!
– Ты ли это писал, Алексей?
Алеша представил лицо командира, его глаза. «Леша! Леша! – скажет он. – Вот та пушка, которая пробьет любое бронированное сердце!..»
Алеша взволнованно ходил по избе:
– Да, это настоящее творчество!
Но чем ближе подвигалось время к приходу Ефрема Гаврилыча, тем все больше и больше закрадывалось сомнений в душу Алеши насчет ценности написанного им воззвания.
Перечитывая его, он уже не восторгался им, как утром. Некоторые слова и фразы ему хотелось переделать. Ожидание обессилило Алешу.
Вечером явился Варагушин. Ефрем Гаврилыч зажег лампу, осмотрел прибранное помещение, толстый слой свежей соломы под ногами и, глядя на вдохновенное лицо Алеши, улыбнулся в пшеничные усы.
– Какой ты у меня… – он хотел сказать что-то ласковое, как отец сыну, но Алеша перебил его:
– Вот, Ефрем Гаврилыч, воззвание, но оно мне самому не совсем нравится, и я твердо решил переделать его заново.
– Давай! Давай вместе! Оно, понимаешь, в две головы-то…
Варагушин сбросил папаху и порывистым движением расстегнул полушубок. Алеше хотелось прочесть воззвание самому, но Ефрем Гаврилыч взял у него лист и медленно стал читать вслух. В затрудненной читке командира воззвание показалось Алеше еще неудачнее. Лицо его залилось краской.
«Смотрит вся страна, весь мир!» – прочел командир и застучал пальцами по столу. – Понимаешь, Леша… оно того… как бы тебе сказать… – и Ефрем Гаврилыч еще сильнее застучал пальцами. – Ну, одним словом, широко хвачено… Во всем-то мире, Лешенька, дряни всякой, буржуйни и другого элементу достаточно… Давай-ка напишем «пролетарьят». В крайности – «угнетенные массы», тоже можно.
Командир взял в неловкие свои пальцы карандаш и торчком перечеркнул красиво написанную Алешей строчку. Потом, сбочив голову к левому плечу и нахмурив лоб, внес поправку.
– Вот так-то лучше будет! – обрадовался он проделанной работе.
И снова началось медленное чтение воззвания вслух.
Алеша весь сжался, когда командир дошел до фразы Корнелия Сципиона.
– Что-то мудрено… Понимаешь, Леша, как бы тебе… – и командир забарабанил пальцами еще сильнее.
Уже по силе стука пальцев Алеша понял, как не понравилась эта злополучная фраза командиру. Он чувствовал, что этот большой, сильный человек краснеет, мучается, стыдится сказать ему, что все написанное им страшно плохо.
– Ну, одним словом, этот твой Корнил, чей он у тебя… – Варагушин снова наклонился над строчкой. – Одним словом, Корнил Семенов… Пупки с его от смеху у мужиков полопаются… – И Ефрем Гаврилыч засмеялся так весело и непринужденно, что и Алеша улыбнулся.
«Час победы недалек!» – прочел дальше командир и обрадовался: – А вот это хорошо! Здорово! Это обязательно оставим. Я говорил: в две головы-то… Ну-ка, Леша, давай чистый лист…
Лампа коптила, но ни командир, ни Алеша не замечали. Исправляя фразу за фразой, они переписали воззвание. Дважды пропели петухи в деревне. Давно замолкли собаки. За окном трещала глухая морозная ночь. Алеша писал под диктовку командира. Слова и фразы Ефрема Гаврилыча совсем не походили на слова Алеши.
«Белая банда, во главе с царским последышем, паразитом Колчаком, оказалась бессильной бороться с мозолистой рукой рабочего и крестьянина. И зовет на помощь заграничных буржуев, бога и Магомета… Они, конечно, паразиты, рады перервать горло у всех нас, да не могут – кишка тонка… Ни бог, ни Магомет, ни буржуи не спасут бандитов от гибели. Славная Красная Армия бьет беляков так, что они очухаться не могут… Колчак просит подмоги у иностранных штыков, а иностранные штыки подмогу обещают не задаром…»
Снова залились по деревне петухи. Усталая рука Алеши с трудом двигалась по бумаге, глаза слипались. Командир ходил по избе крупными шагами.
– Пиши! Пиши, Леша! Славно это у нас с тобой, у двух-то, выходит. А то я, бывало, покуда одно слово пишу – десять в очереди под языком путаются… Кручусь – кручусь, материться начну, да так и брошу… Пиши: «Несите оружие. Каждый патрон, каждая порошина, кусок свинца, даже оловянная пуговица от штанов и та пригодится на пули. А уж партизаны сумеют направить эту пулю в лоб брюхачам…»
Но Алеша уже не мог писать. Голова его падала на стол. Он испуганно вскидывал глаза на командира, пытался писать, но слова Ефрема Гаврилыча не достигали сознания. Варагушин что-то спросил, но он не ответил. Командир подошел к столу и увидел спящего Алешу.
– Леша! – тихонько позвал командир.
Алеша поднял голову, сонно улыбнулся Варагушину и уронил голову на стол.
– Иди, иди спать, Лешенька! – Ефрем Гаврилыч надел Алеше папаху на голову и запахнул зипун на груди. – Иди! А я тут один как-нибудь добью… Теперь раз плюнуть. Спасибо тебе, Лешенька! Спасибо, сынка.
Глава XLVII
В отряде Никодим чувствовал себя как дома: рядом мать, пестун Бобошка. Отец проводил ответственнейшую и опаснейшую работу вербовки по соседним деревням – на территории колчаковцев, и к нему не раз Никодим бегал на лыжах с поручениями от Варагушина.
Не нравилась Никодиму отчужденность Алеши, но дружбу «вероломного» приятеля ему заменили партизаны. Оторванные от родных семей, хмурые бородачи ласкали веселого, смышленого мальчика.
– Он у нас вроде бы как полковой козел: всем люб, все его за роги хватают, – посмеялся как-то шутник Фрол Сизых.
Гордый Никодим решил, что Алеша задается со своим штабом, и все реже и реже заглядывал к нему. Но ночами они по-прежнему спали вместе. Никодим рассказывал Алеше о проделках медведя, о сотне дел, «упавших на его плечи»:
– Во-первых, коней поить. Потом коней чистить. Потом снова поить…
Никодим очень любил поить лошадей и поил их так часто, что партизаны даже ругались на него.
– Максим! Максим! – кричал какой-нибудь дядя Андрей дневальному по конюшне. – А где Мухортка? Мухортка мой где, спрашиваю?
На двор крупной рысью въезжал раскрасневшийся, веселый Никодим верхом на мухортом коне. Конь отфыркивался белым паром, поводил боками и явно тянул к кормушке. Но Никодим поворачивал лошадь к воротам. Вынув шашку, он рысью подъезжал к березе с мерзлыми, металлическими ветвями и, взмахнув клинком, наискось рубил.
Искристая снежная пыль косматым потоком лилась с дерева, засыпая голову лошади, папаху и лицо Никодима. Срубленная ветка со звоном падала на снег. Довольный Никодим вкладывал клинок в ножны.
– Дядя Андрюша! Дядечка Андрюша! – Никодим снова пускал коня по двору рысью. – Напоил вашего Мухортку.». Едва от проруби оторвал… То есть, чуть всю речку не выпил!..
– А кто с водопоя рысью коня гонит? Кто, хорек ты востроглазый?
Но по тону голоса Никодим знал, что партизан это «так» и что вечером снова можно будет поскакать на Мухортке и поупражняться в рубке.
Утро проходило незаметно. Почти каждый день Никодим убегал на лыжах в лес осматривать петли на зайцев. Деревья стояли по пояс в пухлом снегу. Мелкий подлесок засыпало по маковку. Выкатившееся из-за высокого хребта солнце пожаром зажигало безмолвные леса.
Заячьи тропы хитрыми узорами расписали поляны, сверкающие ослепительной лазурью. На тропах снег казался темно-голубым, как вода в омуте. Места для установки петель Никодим выбирал умело. Повадки беляка он знал до тонкости. Тропы к месту ночных жировок сливались в одно глубокое и тесное русло…
– Вот тут-то мы и поставим петельку на косого!.. Утолочили! Утолочили-то! Все равно что мужичишки за сеном ездят…
Каждое утро Никодим приносил для пестуна по два, по три зайца. А однажды в петлю влетела преследовавшая беляка лиса. Никодим с добычей прибежал в штаб к Алеше. Пушистый огненный ком он крепко прижал к груди. Лиса уже окоченела, пасть с острыми белыми зубами была оскалена. Глянцевито-черные, жесткие усы на узкой мордочке щетинисто топорщились, как у лихого гусара.
Взволнованный Алеша не мог работать, вместе с Никодимом он снимал и расправлял шкурку. Потом кормили Бобошку. Потом рубили Никодимовой шашкой мерзлые таловые прутья. Поколебавшаяся было дружба Никодима и Алеши снова окрепла.
После кормежки пестуна и нового водопоя подходило время обеда. Никодим брал котелки и бежал на кухню за кашей. Ел он со всеми и незаметно часть каши, кости и кусочки мяса складывал в карман для медвежонка. Пестун очень любил партизанскую кашу с бараньим салом. Любил Бобошка и кости и съедал самый толстый мосол, разгрызая его на зубах, как сахар.
Единственной грозой Никодима в отряде был завхоз Свистун, но мальчик решил не попадаться завхозу на глаза с медвежонком. Бобошку Никодим устроил в телячьем хлевке. Ночь медвежонок спал в соломе, а днем не отставал от мальчика ни на шаг. Лошади своего двора постепенно привыкли к нему, да и пестун, узнав сердитый их нрав, был осторожен.
Любил медвежонок забраться с Никодимом в избу, где затевали с ним возню партизаны. Большого труда стоило мальчику загнать пестуна на ночь в хлевок. Бобошка ревел, визжал, царапал острыми когтями двери.
Медведь заметно подрос, раздался в плечах, потолстел, а на усиленном питании зайцами и кашей налился силой. Черная шкура его лоснилась, как бархат. Величиной он был теперь уже с бычка-годовичка, только вдвое шире и во много раз сильнее.
Никодим выучил любимца разным штукам. Однажды мальчик нарядил медвежонка в шинель, подвязал шашку к левому боку, на голову надел папаху и под громкий хохот всего двора заставил Бобошку пройтись на задних лапах от ворот до избы.
– Адъютант! Вася Жучок! – ликующе кричал Никодим.
На пороге медвежонок опустился на все четыре лапы и заскребся, просясь в избу. Никодим поднял Бобошку и широко распахнул дверь. В избу набились партизаны. Тетка Фекла и Настасья Фетисовна бросили стирку белья. С мокрыми, мыльными по локоть руками они выскочили из чулана.
– Папаху бравее!
– Подними карточку! Фотографию подними, не печаль хозяина! – кричали со всех сторон.
Никодим был счастлив. Он подошел к медведю. Пестун обнял друга и прошелся с ним по избе, переваливаясь с ноги на ногу, как утка.
За эту комедию мальчик наградил медвежонка блюдечком меда.
Умному зверенышу так понравилась эта затея, что он, как только вспоминал о лакомстве, поднимался на дыбки, снимал с Никодима папаху, уморительно надевал себе на голову и, обняв друга, тянул к шкафчику, где у тетки Феклы хранился мед. Никодим притворялся удивленным.
– И чего это просит Бобошка? Отвратительный, некрасивый зверь!.. – недоумевающе разводил руками мальчик. – Не пойму. Никак не пойму!
Никодим вскакивал на лавку, поднимал занавеску шкафчика и гремел чашками.
Медвежонок, дробно стуча когтями, нервно топтался на дыбках и повизгивал от нетерпения.
– Может быть, хренку хочет Бобошенька?
Но лишь только мальчик брал голубую чашку с тертым хреном, как медвежонок недовольно рявкал и под дружный хохот партизан бросался на улицу.
Ежедневно Никодим с пестуном придумывали новую потеху и разыгрывали ее при зрителях всего двора.
В первом взводе был известен ленью и сонливостью партизан Самоха Лычкин. Никодим и Бобошка охотно разыгрывали сценки про лодыря Самоху. Главным артистом был пестун, а Никодим лишь объяснял пантомиму партизанам.
– А ну-ка, Бобошенька, покажи нам Самоху дневальным по конюшне…
Звереныш падал на спину, поднимал лапы кверху и крепко закрывал глаза. Никодим подкрадывался к медвежонку и дергал его за кончик хвоста. Пестун чуть приоткрывал один глаз. Никодим дергал Бобошку за уши, всовывал ему в нос гусиное перышко – все напрасно. Никодим сердито пинал медвежонка сапогом в бок. Пестун только вздрагивал.
– Самоха, белые! – громко кричал мальчик Бобошке на ухо.
Звереныш лениво садился и начинал протирать глаза лапами, чесать грудь и спину.
– Спектакля! Стрель их в бок, мухобоев!.. Животики надорвали… Каждый день спектакля у нас! Пупки рвем, – хвалились партизаны Феклиного двора.
За мед мальчик выучил пестуна борьбе. Борьбу устраивали после вечерней уборки лошадей, посередине ограды. Во двор Феклы собирались партизаны со всего квартала и обступали Никодима и звереныша тесным кольцом.
– А ну, шире круг, шире! – кричал Никодим.
Медвежонок становился на задние лапы и, нажимая на партизан плечом, помогал мальчику раздвинуть круг.
Бобошка полюбил борьбу. Сказывался ли в нем избыток сил или, может быть, Бобошка твердо знал, что за это дело его впустят в избу, угостят кашей и медом?
Перед борьбой пестун становился на задние лапы, и Никодим повязывал его по животу опояской.
– Склизкой он, как налим, – ухватить не за что. За шерсть – больно, поди, будет, вгорячах не тяпнул бы…
Чаще всего боролся с пестуном партизан Фрол Сизых. Сильный и ловкий мужик, среднего роста, Сизых весь был какой-то круглый, как осетр. Борьбу он любил так же самозабвенно, как некоторые партизаны любили сказки, песни, и всегда вызывался бороться с медведем первый.
– А ну, Фрол, брякни его, чтоб подметки отскочили!..
Фрол бросал шапку и рукавицы на снег и крепко перетягивал дубленый полушубок, потом рывком схватывал пестуна за опояску, и начиналась борьба.
Медведь тоже обхватывал партизана когтистыми лапами за спину, сопел и норовил подтянуть Фрола к своей груди.
Никодим оставался в центре круга. Волнуясь за своего любимца, он следил за борьбой, наблюдая, чтоб Фрол не давал пестуну подножку.
– Ломай его, Бобошенька! Ломай, миленький!
Фрол пытался сдвинуть пестуна с места и неожиданным рынком повалить на бок. Но медвежонок, широко расставив лапы, так упирался в снег, что когти его бороздили, словно стальные крючья.
– Весу в нем, братцы, больше, чем в добром мужике. Как свинцом налит… – говорил о медвежонке Фрол.
Бобошка, в свою очередь, хлопал партизана по полушубку лапами, стараясь плотнее обхватить круглую спину Сизых. Из ноздрей борцов вылетал пар. Лицо Фрола было красно, но повалить медвежонка было не так-то легко. Тогда Фрол давал Бобошке запрещенную подножку, и медвежонок под общий смех летел наземь… Но, поднявшись, вновь наскакивал на Фрола и, снова сшибленный подножкой, катился наземь.
Никодим обижался на Фрола, называл борьбу нечестной. Каждый вечер Фрол был непобедим в борьбе. Каждый вечер над Никодимом и поверженным медвежонком смеялись партизаны.
И вот тогда-то Никодим и придумал способ посрамления Фрола Сизых.
Три дня мальчик и медвежонок пропадали в лесу, а на четвертый вечером пестун Бобошка, при всем сборище партизан, по чуть заметному движению руки Никодима стремительно уронил Фрола в снег, налетев на него сзади.
Одного движения руки Никодима было достаточно, чтобы самый сильный мужик кувырком летел в снег, а довольный пестун, подержав на снегу положенное время поверженного, поднимался и, обняв мальчика, тащил в избу за честно заработанным лакомством.
– Любого силача как ветром сдунет! Бык не удержится против эдакого утюга, – хвалился Никодим силой звереныша.
