Текст книги "Три поколения"

Автор книги: Ефим Пермитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 58 страниц)

Глава XXV

Протокол № 2 Митя переписывал несколько раз. Ему хотелось написать коротко и ясно. Ясности в конце он добился, но краткости достичь так и не смог.

В приложении к протоколу он подробно описал имущественное состояние и социальное положение членов артели.

– Один бедняк, один безымущественный пролетарий, остальные середняки и ни одного зажиточного… Как не помочь – помогут!

– Я тоже думаю, что должны бы помочь… – говорил дед Наум. – Да нам не много и нужно. Давай-ка подсчитаем, Митя. Терьке дробовик надо? Надо. Вавилке винтовчонку какую-нибудь – тоже беспременно. Тебе тридцать второй калибр необходимо: с такой, как у тебя, берданкой на одном порохе прогоришь. Пороху по две банки на брата – клади десять фунтов. Дроби по десять фунтов – пуд десять фунтов… Патронишек десятка по два, пистонов по три сотни, капканов там соболиных десятка два… И пиши, пиши, что рассчитаемся за все. До копеечки рассчитаемся пушнинкой. Не таков, мол, дедушка Наум, чтобы не рассчесться.

Митя исписал тетрадку, а до конца еще было далеко. Надо было написать в райком комсомола информацию о работе, начатой среди козлушанской молодежи, попросить литературы, плакатов, бумаги… Надо было составить корреспонденцию в газету.

– Тут, брат, только начни, а дел и на коне не увезешь, – посочувствовал Мите дед Наум. – Великое ли дело – дом, хозяйство? Одно не переделаешь – другое само просится. А тут артель, обо всем надо подумать.

Сам дед Наум начал подготовку к первому выходу артели на рубку и пилку дров. С утра скрипело и шипело на дворе старенькое точило, блестели на солнце лезвия топоров. Ребята по очереди крутили ручку. Дед Наум правил топоры, пробуя лезвия на ногте.

Амоска, оттолкнув уставшего Терьку, тоже брался за ручку и яростно крутил, склонив голову набок. После топоров стали править поперечные пилы.

На второй день к обеду Митя закончил «канцелярию», вышел на крыльцо и облегченно вздохнул. Яркое солнце ослепило его. Перед ним раскинулась деревенька, и впервые по-иному посмотрел он на избы и дворы козлушан. Впервые по-новому увидел большой дом Анемподиста, ощутил широкую пасть его двора, ненасытную утробу амбаров, завозен и кладовых.

– Погодите! – не удержавшись, крикнул Митя в пространство. – По-го-ди-те!

Глава XXVI

Отшумели пьяным половодьем реки, легли в каменные берега. Но мутны и глубоки в них воды. Еще бродит в них весенний хмель. Поднимаются они, как на опаре, и вот-вот вновь выплеснутся через край от июньских дождей.

Наконец «обрезались» горные речки и реки, вынырнули из глубин валуны, закурчавились, заплясали на шиверах всплески струй. «Пролегли» броды, сомкнулись разорванные половодьем тропы. Близился покос – горячая, страдная пора в горах.

Артельщики, покончив с заготовкой дров, вышли из лесу. В обед на ерневской Рыжушке прискакал Амоска.

– Баню топи скорей, тетка Феклиста! – крикнул он, а через миг его звонкий голос уже раздался под окнами Матрены Козлихи: – Топи баню, тетка Ивойлиха!

Вечером, с притороченными к седлам топорами, сумами и туесками, подъезжая к Козлушке, Зотик, Митя, Вавилка и Терька радостно вдыхали запахи банного дыма и жилья. У околицы молодые артельщики не утерпели и карьером ворвались в деревню, оставив старого председателя медленно спускаться с горы верхом на слепой мартемьяновской Соловухе.

Ребят трудно было узнать, так они загорели. Особенно Митю – в холщовых Зотиковых штанах, холщовой рубахе, в обутках, перетянутых под коленками, и в белой войлочной шляпе. В этот вечер в бане Митя впервые за свою жизнь с наслаждением хлестал себя веником, а после бани уснул, не дождавшись ужина, на кровати Феклисты.

– Умаялся, да еще в бане разомлел, вот оно и сбороло. – Дед Наум тихонько прикрыл Митю Феклистиным одеялом. – Ты уж, дочка, в амбаре переспи эту ночь. Жалко мужика тревожить…

…Шестимесячный щенок Жулька замолк и, перекосив голову, слушал. Левое ухо у него торчало, как рог, а правое обвисло, словно надломленное посредине. Оловянные глаза щенка выражали полнейшее недоумение. Стоило ему только замолчать, как «там» начинал скрестись «он». И Жулька уже вновь визжал, лаял, скреб когтями кору дуплистой пихты до изнеможения.

Таинственный обитатель дупла изводил Жульку. И так изо дня в день. Иногда щенок, увлеченный осадой, забывал даже время кормежки. Корытце с налитым в него снятым молоком постепенно чернело от утонувших в нем мух.

– Опять нет кобелишка, сдуреть бы ему, – жаловалась Палашка домоправительнице – вековухе Аксинье. – Совсем от двора отбился, второй день простоквашу телята пьют.

– Со свету сживет за кобелишку тятенька. Последи ты за ним, – распорядилась Аксинья.

Когда отощавший Жулька появился на дворе, Палашка по беспокойному виду лайчонка определила: «Пожрет и улизнет. Беспременно улизнет, пропастина…» Она затаилась.

Жулька, старательно вылизав корытце, в два прыжка махнул за ворота. Палашка выскочила из засады и кинулась следом. Перебегая от дерева к дереву, она вскоре услышала взвизгивания щенка. Глаза Палашки загорелись охотничьим азартом.

«Уж не на зверушку ли какую?.. А ну, как барсук!»

Палашка уже было подумала вернуться за Аксиньей, но щенок замолк, уставившись в отверстие дупла.

«Бурундучишка, наверное…» Она выскочила из засады.

Жулька еще азартнее залился лаем.

– Цыц ты, волк тебя задави!

Щенок отскочил в сторону и сел, вздрагивая от волнения.

Палашка заглянула в отверстие дупла старой пихты и увидела там металлический блеск портфельной застежки.

– Господи Исусе!.. Не клад ли? Да воскреснет бог… и расточатся врази его, – торопливо зашептала она, озираясь по сторонам. – Не скрылся бы с виду! К кладу, говорят, вперед пятками подходить надо…

Палашка отпрянула от дерева и, пятясь, подошла к пихте. Нащупав дупло, сунула туда руку и с криком отдернула: из дупла, задев коготками, метнулся полосатый зверек.

– Бурундук!..

Через минуту Жулька звенел далеко в лесу, загнав бурундука на буреломину.

Трясущаяся Палашка вновь сунула руку, нащупала портфель и, задыхаясь от волнения, потянула:

– Пол-не-хонький!..

У Ерневых кто-то хлопнул калиткой. Палашка как подрубленная упала и животом накрыла портфель, готовая драться за находку до смерти.

С минуту полежав без движения, она поднялась, сунула портфель за пазуху и бросилась домой.

Митя проснулся поздно:

– Проспал! Ушли, а не разбудили…

Но в следующий момент он вспомнил, что они уже выехали из лесу, что сегодня воскресенье и они отдыхают.

Митя повернулся на бок и почувствовал ноющую боль в плечах, спине и кистях рук. Поднимаясь с кровати, не мог удержать вырвавшегося стона. В избу вошла Феклиста:

– Отоспался? Уснул без ужина…

В голосе Феклисты Митя уловил материнское участие.

Помимо боли в пояснице и плечах, Митя не мог по-настоящему согнуть ладоней, и когда умывался, вода с них скатывалась. Он не успевал донести ее до лица.

Багровые мозоли царапали щеки и лоб. За завтраком распухшие пальцы неловко держали ложку, и щи расплескивались по скатерти.

«От топорища это. Зато на работе от других не отставал», – утешал себя Митя.

– Одеревенели ладошки-то… В покос у меня тоже пухнут рученьки первую неделю. Дай-ка я мазью их смажу. – Феклиста принесла сметаны и топленого масла. – Теперь еще ложечку деготьку парового, и руки как пух сделаются.

Митя покорно подставил Феклисте ладони, и она втерла в них пахучую мазь.

– Городской ситец не держит, рвется – холстину просит, – глядя на лопнувшие Митины мозоли, засмеялась она и добавила: – А дедка с Зотиком чуть свет на рыбалку ушли.

Митя недоумевал, как это можно после двухнедельной работы в лесу в первый же день отдыха отправиться на рыбалку. Но, скрывая свое удивление, сказал:

– Меня-то чего же не разбудили, и я бы пошел…

– Карусель-то, карусель-то, батюшки!..

Анемподист Вонифатьич ворочался с боку на бок, но сон бежал от него, и он смотрел в темноту, повторяя:

– Карусель-то, карусель-то какая!..

Слово «карусель», подвернувшееся невесть откуда, лучше всего определяло создавшуюся обстановку.

– Не спишь, старик? – спросила Фотевна.

– А ну вас к бесу, окаянные, прости ты меня, господи, ночью спокою не дают!.. – Анемподист уцепился за оклик жены и ругался долго и с причетами, стараясь сорвать зло.

Два дня и две ночи клокотало его сердце. Все сизевские распрятались по углам, боязливо наблюдая за стариком. Баловень Анемподиста, Жулька по неопытности кинулся с лаской к ногам хозяина и от пинка отлетел в сторону. Девки из рыжих сделались пепельными. Фотевна ходила пришибленная и решила в неурочный день топить баню:

– Может, на горячем полке, в пару, поотойдет.

Утром, до солнца, Анемподист уже поднял дом. В предрассветной мгле доили коров. Заглушенно шумел сепаратор в погребице. Блеяли, похрюкивали, топали копытцами козы, овцы, свиньи, телята. Бесшумно сновали по дому Вонифатьичевы чада, шепотом отдавала хозяйственные распоряжения Аксинья.

Анемподист гремел в амбаре, переставляя с места на место бадейки с медом, и разговаривал сам с собой:

– Вот карусель, карусель-то заварили!..

– Ты, Зиновей Листратыч, одним словом, может, сомневаешься во мне, так вот тебе, как перед престолом всевышнего! – Анемподист поднял глаза и перекрестился. – И лошадь и седло… езжай, копейки не возьму! Как-никак кровный мне доводишься – худо ни добро, зять. А они, брат, в ложке воды утопят человека… Есть, говорит, в Козлушке Зиновейка-Маерчик, так и пишет – Маерчик, кулацкий зять, плут и лентяй, и неизвестно, отчего идет он напротив артельного дела.

Сизев помолчал и опять заговорил вполголоса:

– Чистое дело – карусель! Поперек горла, видишь ты, стали мы им. Один, говорят, кулак, а другой в поддужных у него ходит… Гнида, ногтем его, можно сказать, а вот поди же – прямиком в газету, так и эдак, так и эдак… Бабе твоей тут мучишки, убоинки, медишку… Своя кровь ведь она мне доводится! Сколь ни сердись, а кровь… А и дел-то тебе – весточку Денису Денисычу передать, и от себя скажи: подкоп, мол, и под тебя ведут, с головой можешь провалиться… Всю ночь на коленках перед угодниками простоял, и вот, Зиновей Листратыч, слушай, что я надумал…

Ушел Анемподист от Зиновейки успокоенный и дорогой даже запел церковную стихиру.

В волость собирался Маерчик. Надо было решать, а Митя не знал, как быть.

«Пусть едет Вавилка! Мне нельзя… Подумают еще, что от горячей работы сбежал».

Дед Наум настаивал, чтоб ехал Митя. Ивойлиха просила отрядить Вавилку:

– И кожи из выделки взять надобно, и мелочишки кое-какой купить.

Терька с Зотиком не знали, на чью сторону встать, Амоска же предложил послать с важными бумагами его.

– С Зиновейкой и я не заблужусь, а что проку в волости от Вавилки? Ну что проку? Пошлите меня, ребятушки, я помозговитей этого пентюшонка, а Вавилка поздоровей здесь с литовкой…

Упоминание Амоски о покосе вновь подхлестнуло Митю.

– Пусть едет Вавилка, – решил он, – а мы уж с тобой, Амос Фомич, зимой съездим.

Вечером Митя с Зотиком и Амоской сходили к дуплястой пихте. Со всеми предосторожностями вынули портфель и принесли домой.

Глава XXVII

На левом берегу реки Становой, на широкой излучине, раскинулись заливные луга. Мягкие и густые вырастают на них травы. В километре от заимки, на шивере, – «покосный брод».

Утрами с лугов вместе с медвяными запахами цветущих трав доносится в Козлушку неумолчное скрипение коростелей, крик перепелов и кряканье уток. После ночных дождей молочная пелена тумана надолго закутывает соседние с лугами горы, лесную чернь и речное ущелье. В знойный полдень дрожит и плавится над лугами марево, рябит в глазах.

Душно в эту пору в лугах. Горяч, густ и прян воздух. Обливается пόтом с головы до ног человек. Единственное спасение в полуденные часы – река.

Дед Наум сам примеривал косьевища[32]32
  Косьевище – держак косы.


[Закрыть] литовок по росту артельщиков и привязывал ручки.

– Против пупу, не выше и не ниже, должна быть ручка у литовки, – пояснил он Мите. – Ниже – поясницу будет ломить, выше – плечам надсадно…

Отбитые и направленные еще с вечера косы поблескивали голубизной стали.

Одна за другой, в пестрых сарафанах, заправленных по-мужски в холщовые штаны, верхом на лошадях выскакивали с брода на берег бабы. Стройная, с матово-белым, не поддающимся загару лицом Феклиста спрыгнула с седла у балагана. За ней – высокая, худая Матрена Ивойлиха, мать Вавилки. Сзади всех – с большими, мужичьими руками, с морщинистым, рано постаревшим лицом – Агафья Мартемьяниха, мать Терьки.

– Ко-о-о-о-бы-лу! – донесся крик с противоположного берега.

Стоявшие у балагана женщины, Митя, Зотик и даже лошади повернули головы на крик.

Дед Наум тоже уставился в сторону брода:

– Кричит будто кто-то, бабы?

– Да Амоска ведь это! С собой не взяла, домовничать оставила, а он следом…

– Перевези его, Зотик. Кашу мне варить помогать будет, – распорядился дед.

Зотик вскочил на не расседланную еще Рыжушку и рысью въехал в воду.

Амоска никак не мог успокоиться:

– Сами на покос, а меня дома… Домовника нашли!

– Щенок, вози его тут! – огрызнулся Зотик.

Он высвободил правую ногу из стремени, Амоска легко вскочил на коня и уселся позади Зотика. Шум шиверы и постукивание копыт о плитняк заглушали ворчание Зотика.

– Мы совсем было хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать, а ты сам явился, – услышал Амоска, когда Рыжушка выскочила на травянистый берег.

– Ворчи там еще, я вот дедыньке Науму пожалюсь!

Перебравшись на покос, Амоска уже не мог простить воркотни Зотика и, спрыгнув наземь, крикнул:

– Я тебе покажу кошку! Ты у меня подразнишься!

К стану Амоска предусмотрительно не пошел, а залег в траву и решил обождать, когда мать уйдет косить.

«Сгоряча-то еще выпорет при народе. Что с нее взять?» – подумал Амоска о матери.

Ждать пришлось недолго. Вскоре все ушли косить.

Впереди, без шапки, в белой посконнице, шел дед Наум. Следом за ним, широко расставив по прокосу ноги, в мужских шароварах и обутках косила Агафья Мартемьяниха, за ней – Ивойлиха, за Ивойлихой – Феклиста. Феклисту поджимал, наседая на пятки, Зотик, за ним – Терька, и сзади всех, отстав на половину прокоса, «мыкал горе» Митя.

Правее, в другом конце луговины, вытянулись в нитку, как журавли в небе, восемь Вонифатьичевых дочек и девятая – Гапка Маерчиха. Еще правее, объединившись в бабью артель, косили Омельяниха и Орефьиха Козловы. Левей, у кромки леса, взмахивали косами Мокей с Пестимеей.

Дзинь! Дзинь! – рассекает воздух.

Жжиг! Жжиг! – доносится со стороны сизевских и Мокея.

Прокосы исстари козлушане начинают от кромки леса и гонят к реке: вода манит косца, да и трава к реке растет в наклон.

Дед Наум обмакнул литовку в воду, перекинул ее через плечо и пошел по росистой, низко скошенной траве легко и уверенно. Следом за ним вышли Агафья Мартемьяниха, Матрена Ивойлиха, чуть покрасневшая Феклиста со сбившимся на шею платком. Зотик и Терька тоже намочили литовки в реке и, смеясь, догоняли женщин. А Митя все еще бил сплеча косой по высокой траве, путался ногами в неподрезанной кошенине, втыкал носок литовки в кочки и поливался потом, изнемогая на длинном прокосе. Мите казалось, что прокос бесконечен, что с каждым взмахом у него в связках кистей и в локтях лопаются жилы. Но он упрямо косил и косил крепкую траву.

Когда дед Наум у балагана показывал, как нужно держать у литовки носок и пятку, как подкашивать и сбрасывать с косы в ровный ряд зеленую, на глазах вянущую траву, все казалось легко и просто. Такой же простой и легкой казалась работа, когда Митя смотрел со стороны, как косили другие. А теперь носок литовки отяжелел и поминутно зарывался в землю.

«Не докосить… упаду», – думал Митя. И эта мысль еще больше расслабляла его. Но он, стиснув зубы, все же упрямо шептал:

– Докошу! Сдохну, а докошу!

А за спиной слышал страстную мольбу Амоски:

– Дай, дай литовку, я помогу тебе!

Но продолжая заплетаться в траве косой и ногами, Митя по-прежнему бил по зеленой росистой зыби. Он уже не смотрел на далеко ушедших косцов и махал косой с тупой безнадежностью, чувствуя, что вот-вот свалится с ног.

Наум Сысоич остановил Митю:

– Дай-ка литовку, сынок!

Красный, на трясущихся, подгибающихся ногах, Митя с трудом сделал несколько шагов. Амоска вырвал у него косу и передал деду.

Хотелось опуститься на скошенную траву и промочить горло, но Митя пересилил себя и непринужденно сказал!

– Не ладится что-то у меня…

В памяти деда встал он сам, двенадцатилетний Наумка, на длинном прокосе среди мужиков. Сзади Наумку поджимает и косой и насмешками двадцатилетний верзила, кпереди ухватывают косами мужики и бабы. Горит трава под взмахами двух десятков кос.

«Убирай пятки! Подсеку!..» – слышит изнемогающий Наумка и из последних сил гонит прокос к реке…

В старческих глазах Наума засветилась ласка.

– Литовка у тебя никуда, сынок. Смотри-ка, все жало заворотилось. Да тут хоть и того ловчее косец отстанет.

Дед обтер лезвие пучком травы и, обхватив косу, стал править оселком завернутое жало.

Митя отдышался.

– Берись! А я сзади стану, сноровке тебя поучу…

Женщины, Зотик и Терька не останавливаясь прошли к лесу и уже делали новые прокосы.

– В науке стыда нет, сынок, давай-ка! – Дед Наум, поместившись сзади Мити, взял литовку. – Ноги пошире, и корпус на литовку… вот так. Высоко не подымай, носок все время легонько кверху, а пятку над самой землей. Вот эдак.

Руки Мити одновременно со взмахом косы сделали широкое полукруглое движение. «Как вокруг оси», – подумал он.

– Пяткой, пяткой норови. Ниже, ниже, с мочкой прихватывай!

Дед незаметно убрал руки и отошел в сторону.

Митя по инерции сделал несколько удачных взмахов, но потом вновь стал брать «вполтравы» и путаться.

Дед снова обхватил косу сзади Мити и прошел с ним по прокосу до конца. Навстречу, возвращаясь от реки, заходили косцы.

– Меня эдак же дедынька выучил, – сказал Зотик.

– А меня дядя Мокей выводил, – отозвался Терька.

Митю удивило, что над его неумением не смеются даже ребята. Только позже он понял, что и они в свое время мучились так же.

Он опять стал самым последним и опять отстал на половину прокоса. Но его радовало, что кошенина уже идет ровней, а вал травы у него только чуть поменьше, чем у Терьки.

– Не сразу на гору, – словно угадывая его мысли, сказал дед Наум и, вновь обхватив косу сзади Мити, прижался грудью к его спине. Коса с сочным джиканьем стала сбривать густую, мягкую траву, и Мите вновь показалось, что теперь-то постиг хитрую науку и может без посторонней помощи свободно и легко чертить зеленые полукружья.

Когда повернулись от реки к лесу, из-за щетинистого увала Седлухи вырвались первые брызги солнца.

Кончив прокос, Митя с трудом разогнулся, словно поднимал с земли не точильный брусок, а двухпудовую гирю.

…Солнце стояло над головой, заливало землю горячими потоками. Женщины сбросили платки, сняли холщовые шаровары и повыше подоткнули сарафаны, чтобы продувало. Ребята после каждого прокоса мочили голову в реке, обливали друг друга, жадно пили. Но уже на середине нового прокоса во рту пересыхало, соленый пот заливал глаза… От нагревшейся травы пыхало жаром, как от печки.

Митя слабел с каждой минутой. Работа в лесу, когда он пилил и колол дрова, казалась ему сейчас детской забавой. Каждый взмах косы давался теперь с огромным напряжением.

«Машину бы на эти луга…»

Мысль о машине возникла, когда Митя, словно поскользнувшись, с помутившимися глазами стал тихонько опускаться на траву.

«Не видел ли кто?» – тревожно подумал он и, поднявшись, снова взмахнул косой. В горле было так сухо, словно он проглотил песок. Дед Наум, кончив свой ряд, подошел к нему и сзади тронул за плечо:

– Пойдем-ка, Митя, обед варить – бабы докосят…

– Ну что ж, пойдем, пожалуй… Вот только бы прокос пройти…

– Отощали без варева. Идите-ка скорей, мы прихватим.

Женщины стали заходить новый прокос, а Митя с дедом направились к становищу.

– Я думал, не выдюжишь до обеда, а ты, смотри-ка… Так же вот и со мной попервости бывало. Отец у меня, покойничек, строгий был. Косишь – свет из глаз выкатывается, а он все торопит, все торопит…

Горячий ветер, огненные потоки полуденного солнца, раскаленные, дышащие жаром травы нагрели голову, распалили лицо, грудь, спину. Митю неудержимо влекла река.

– Пойди-ка да выкупайся. А я уж тут с Амоской управлюсь.

Амоска схватил Митину литовку и начал косить у балагана. Он бойко помахивал косой, захватывая неширокий ряд, но косил чисто.

– Дедынька, дай-ка я к бабам побегу! Я им погрею пятки, я их погоняю, – сказал Амоска.

– Нет уж, сынок, давай обед варить, а то бабы отощали у нас…

Раздевшись на ходу, Митя бросился в воду. Ощущение блаженного покоя и радости охватило его. Силы вернулись. В диком восторге кувыркался он в воде, плавал, «мерил дно», опускаясь в плотные, холодные глубины. Вынырнув, хлопал по воде ладонями и снова нырял и плавал.

Вечером женщины уехали в Козлушку.

Митя лежал у костра и думал об уехавших. Дотемна они будут доить коров, ставить опару – переделают уйму незаметных бабьих дел. Ночью, задолго до света, затопят печи, вновь выдоят коров, напоят телят, накормят птицу, выпекут хлебы и до восхода солнца отправятся на покос, чтобы косить до вечера.

«В покос бабы спят на ходу», – вспомнились Мите слова деда.

«Машину бы сюда, и тогда весь бы этот дьявольский труд – к черту!» – думал Митя.

Синий дымок костра стлался по лугу. Наум Сысоич отбивал косы на стальной бабке. Отблески костра зайчиком прыгали по высветленному лезвию.

Размеренные удары сливались с сухим потрескиванием пихтовых дров, с перекликами ночных птиц, с плеском речных струй.

В котелке бурлила каша. Зотик, Терька и Амоска охапками таскали из валов завядшую траву – устраивали постели. Митя, опрокинувшись навзничь, глядел в небо.

– Не заснул еще, сынок? – заговорил дед Наум. – Я вот и говорю. Ежели бы годочка хоть с два покрутиться бы с вами – оперились бы, поднялись бы на свои ноги, В земле ужо належусь… отдохну…

Дед не закончил и замолчал.

Митя задумался о нем. Душевная ясность, подкупающая простота деда, жажда жизни только ради того, чтобы помочь ребятам стать на ноги, изумляли Митю.

Мохнатые, как золотые шмели, в тихом небе возникали звезды. Сырыми запахами мочажин и осоки наносило с лугов. Митя не слышал, как ребята нарезали хлеба, принесли с реки туес со сметаной и заправили кашу. Проснулся он от прикосновения руки к его плечу:

– Вставай-ка, сынок, поужинай…

Полусонный, черпал он из котла слегка пригоревшую кашу, полусонный, отвечал на вопросы. Голова его склонялась и падала. Он откинулся назад и вновь уснул.

А у костра еще долго шумели и смеялись ребята.