Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 58 страниц)
Тузик при виде падающей белки рванул опояску и уронил Амоску. Подскочив к Мите, щенок подпрыгнул. Митя боязливо поднял руку и крепко стиснул зверька. Тузик залился злобным, непрерывающимся лаем.
– Большой толк будет из собачонки, – сказал дед Наум.
Амоска забыл о неудаче, об острой зависти к Мите и восторженно смотрел на беснующегося своего любимца.
На стойбище вернулись в разное время.
Амоска и Митя, не слушая и перебивая один другого, рассказывали деду Науму и друг другу о только что пережитом. Четыре белки, убитые Митей, и одна – Амоской, рядом лежали на столе. Ушастые головки были слегка подогнуты. Хвосты белок ребята откинули в одну сторону.
Дед Наум собирался обдирать тушки и точил на бруске кончик ножа.
– Если бы не тугой спуск… Сам дедынька говорит, что золото, а не собака мой Тузик.
– Смотрю, а она на меня глядит… А глаза, как бисеринки, че-о-орные, че-о-орные…
Митя пальцем приоткрыл глаз мертвой белки. Но глаз уже потерял искристый блеск и подернулся синей туманной пленкой.
Возвращающихся в стан Терьку и Зотика услышали по взвизгиваниям Бойки. Митя и Амоска кинулись им навстречу. Еще на бегу Амоска начал кричать ребятам:
– Это вам не дробью!.. Из дробовика-то всякий дурак застрелит…
Подбегая, Митя волновался:
– А что, если обстреляли?
За опоясками Зотика и Терьки пушистыми гирляндами висели тушки убитых белок.
– Но зато как я ее сбил! – говорил Митя, пытаясь заглушить чувство досады и зависти к Терьке и Зотику. – Как тенькну – она комком!
– Если бы у меня дробовик, или бы хоть спуск послабее был… – в свою очередь оправдывался Амоска.
Позже всех на стан вернулся Вавилка.
Он неторопливо повесил на стенку ружье и шапку, снял с плеч сумку и кинул ее в угол. Потом так же неторопливо снял обутки и подсел к ужинающим.
Амоску подмывало рассказать Вавилке о своей охоте и спросить, сколько же убил он.
«Должно, ни дьявола не принес. Неужто я обстрелял Вавилку?..»
Амоска не выдержал, тихонько вылез из-за стола и шмыгнул в угол.
– Вот это так Вавилка! – закричал он и вытряхнул Вавилкину сумку на нары.
Зотик, Митя и Терька выскочили из-за стола. Зотик трясущимися пальцами пересчитал Вавилкину добычу.
– Одиннадцать да колонок, – упавшим голосом сказал он – А у меня одиннадцатая на подстрел ушла. Терька не даст соврать. А колонка не попадалось…
Амоска схватил матерого колонка и тыкал его всем в лицо:
– Ну вылитый Зиновейка! Зиновейка-Маерчик – такой же красный. Ах, если бы не спуск. Да попади бы и моему Тузику колонок, ни в жисть не упустил бы…
– А мне не везло, понимаешь, Вавилша, – словно оправдываясь, заговорил Терька. – Семь штучек все ж таки насобирал…
Терька уже примирился с тем, что в этот день он пришел третьим. Но Терьке почему-то казалось, что все, даже Амоска, думают о нем, что он плохой охотник.
Вавилка, не глядя на суетившихся ребят, молча жевал хлеб и оставленную ему кашу.
Дед Наум сидел в сторонке, смотрел на молодых охотников с усталой старческой улыбкой.
– Слава тебе, господи, начало положено…
Глава XLII
Тайга влекла молодых охотников неизведанными тайнами, суровой тишиной, охотничьими радостями и приключениями.
Амоска тихонько сполз с нар и выскользнул за дверь. В лесу было темно, тихо. Крепкий утренник холодными ладошками провел по щекам, щипнул за нос, за босые ноги.
В конуре завозились проснувшиеся собаки.
– Тузик! – крикнул Амоска.
Неожиданно из темноты кто-то лизнул мальчику руку горячим языком. Амоска узнал Тузика и потрепал его по спине:
– Не спится, брат? Заело, видно… Вот она, охота-то!
Щенок подпрыгнул и положил лапы на плечи Амоски.
– Подожди немножко… Скоро опять пойдем. Поди досыпай, а я готовиться стану. Я, брат, очередной сегодня.
Амоска скрипнул дверью и начал обуваться.
– Рано еще никак? – спросил с нар дед Наум.
– Какое рано… Самая пора. Его черед сегодня, – отозвался Вавилка.
– А я еще с вечера опасался. Думаю, не проспал бы. Какой он очередной… А он, смотри-ка! – заговорил Терька.
Зотик и Митя тоже подали голос.
– Братцы, а я сегодня такого медвежища во сне видал, не приведи господь! Куда твой, Митьша, против моего! Не медведь – страхоидол!
Амоска, натянув второй обуток, поднялся с порога и начал рассказывать свой необыкновенный сон:
– Иду это будто я седловиной. Иду один. Ничего себе так, иду. А он вдруг – шасть и прямо в дыбки. Пастищу разинул да как заорет! Я спервоначала оторопел было и думал взад пятки, взад пятки. Ну, ноги как прикипели к земле: не могу стронуться. Хочу крикнуть – тоже не получается. Сипел, сипел, вспотел даже… А он прет! И вот, братцы, ниоткуль возьмись Тузик. Налетел будто он на медведя сзаду да кэ-эк ухватит его за причинное место – и давай драть, и давай драть… А он еще тошней ревет. А сам будто вот так, передней лапой – хвать! – Амоска махнул рукой, показывая, как медведь хватал Тузика. – А потом другой вот эдак – хвать… Ну, тут уж и я оправился. Приложился да кэ-эк звездану его промеж глаз! Шмякнулся он наземь, аж тайга застонала, дрыгнул раза два лаптями и затих…
– Ребятушки! Отбеливает! – крикнул Вавилка. – А у нашего кашевара и каменка не растоплена…
Амоска буркнул что-то, схватил котел и чайник и выскочил за дверь.
Дед Наум жаловался на боль в плечах и пояснице:
– К перемене погоды это. Идите сегодня одни, ребятушки, а я около избушки покручусь. Работенки мне и тут найдется. Того и гляди белые мухи залетают, капканы в дело потребуются. Бересты надрать, пяльцы понаготовить… Да мало ли еще чего до снегу сделать надобно!
Ребята, кликнув собак, ушли.
Наум Сысоич нанизал ободранные шкурки белок на шнурок, связав концы, и подвесил к потолку:
– За день подсохнут.
Первая связка белок и огненно-красный колонок, распяленный на правилке, радовали его:
– Если даже и вполовину уменьшится бельчонка, бога гневить нечего.
Дед наломал лапнику, надрал пихтового корья, сложил в котел и начал кипятить воду. В пахучий зеленоватый настой он опустил новые соболиные капканы, чтобы выварить запах железа и человека. Из дупла старой пихты с расщепленной молнией верхушкой дед Наум достал холщовые перчатки Нефеда. В этом же дупле нашел он переложенные пихтовыми ветками самодельные, еще дедовской ковки, капканы.
Наум Сысоич сел у навесика строгать пяльцы, но вдруг услышал шумное хлопанье крыльев. Он попятился под навесик, тихонько открыл дверь и шагнул в избушку.
Сняв винтовку, осторожно просунул ствол в окно и прицелился. Потом оторвался от ложа.
«Поизносились глазыньки. Застилает слеза – и только…»
Наум Сысоич протер глаза и снова стал целиться.
Большая темная птица села на мушку. Дед уже хотел было нажать спуск, но вновь точно пленкой задернуло его глаза. Оторвавшись от ружья, он устало сел на нары:
«Дай-ка зажмурюсь, пусть отдохнут, а потом выцелю…»
Дед Наум потупил голову и, закрыв глаза, долго сидел на нарах. Не открывая глаз, ощупью нашел винтовку, прижался щекой к ложу и только уже потом быстро открыл их.
Глухарь все так же спокойно сидел над струйкой дыма, подымавшейся от затухающего костра.
«На дымок вылетел», – мелькнуло в голове деда Наума, когда нажимал гашетку.
От выстрела на столике вздрогнули чашки и котелок. Наум Сысоич бросил винтовку на нары и выбежал из избушки.
«А что, если промахнулся?»
Полсотни шагов до пихты пробежать без отдыха дед не мог, пошел шагом. Мысль о возможном промахе пугала его.
«Неужто отохотился? Отжил? Не может быть!»
Убитую птицу не увидел, а услышал. Глухарь судорожно бил фиолетовым крылом по земле, перебирая мохнатыми лапами.
Дед Наум бросился к птице, схватил за шею. В горле глухаря еще клокотала кровь. Кровь просочилась в клюв. Несколько тяжелых вишневых капель упало старику на пальцы.
Дед Наум взял глухаря в левую руку, правую сложил в двуперстие и набожно перекрестился:
– Благодарю тя, Христе боже наш… Жить еще, значит, можно рабу твоему Науму.
После подъема на первую же горку Вавилка отделился от ребят.
– Я тут прямиком вчера вышел. Здесь ближе до склона, – не оборачиваясь, крикнул он ребятам и скрылся в подлеске.
«На белку, видать, напал – хоронится», – подумал Зотик, но ничего не сказал.
Вскоре они услышали выстрел Вавилки, а минут через десять – другой.
– Везет лохмачу, – завистливо произнес Терька.
Зотик спешил в кедровник. Выстрелы Вавилки точно кнутом подстегивали его.
– Опять обстреляет, чего доброго…
Митя и Амоска отстали.
– Ну их к бесу, за ними, видно, не угонишься. Нам с тобой своей дорогой, им – своей. Спускай Пестрю, а я спущу Тузика.
Вавилка, не имевший лайки, еще в первый день с успехом применил способ охоты, который очень подходил к его молчаливому характеру.
У пихт и кедров, вызывавших подозрение гущиной веток, высотой или обнаруженным на них беличьим гайном, Вавилка прижимался к стволу соседнего дерева и замирал.
Вытянув шею, приоткрыв рот, молодой охотник напряженно слушал.
За четыре промысловых сезона Вавилка многое подслушал и подсмотрел в жизни тайги. Так, вчера, простояв полчаса у дерева, он подстерег первого колонка. Внимание Вавилки привлекло тогда необычайное гудение, сочившееся откуда-то сверху. Вавилка поднял голову, насторожился: кто-то растревожил пчел…
«Не соболь ли?..»
Отыскать дупло с пчелами осенью, когда пчела «заносится» и сидит смирно, можно только случайно. Зато, отыскав, можно быть уверенным, что не только колонок, но и соболь будут наведываться к этому дереву, пока не съедят всего меда вместе с пчелами.
Вавилка долго крутил головой, пока точно не определил, откуда доносится звук. Перебегая от дерева к дереву, он пошел на гуд.
Большой огненно-красный колонок так увлекся грабительством, что Вавилка подошел к нему на выстрел. И… колонок упал с простреленной головкой, не полакомившись, а лишь растревожив пчел.
Зверек своими острыми зубами успел только увеличить леток улья.
Вот почему Вавилка боялся, чтобы сегодня за ним не увязался кто-нибудь из ребят.
«Тут, если бы можно было, и дышать перестал бы, – думал он. – Место крепкое, кругом валежник. В ветерок далеко напахнуть медом может…»
Вавилка волновался. Дорогой он убил четырех белок, но, не доходя с километр до дерева с пчелами, стал бесшумно красться к высокому голому кедру. Белка уже не интересовала его.
«Что белка! Только затаись, сама себя тотчас окажет. Вот и зацокает, и заурчит, и запрыгает. Минуты не посидит спокойно. И тут ее знай в сумку складывай… В мороз, в ненастье – это да, лежит, как дохлая. Соболь – другое дело».
О соболе Вавилка мечтал с первого же выхода в тайгу, не раз видел его во сне, слышал о нем сотни самых разнообразных рассказов, но увидеть живого соболя в тайге ему не удавалось.
Пчелы уже успели замазать разрушенный леток, оставив чуть заметную дырку – «для воздуха».
Вавилка подкинул пучок сухого моха, определил направление потяги (ветра) и затаился в густом валежнике.
«До обеда буду пытать счастье здесь… А с обеда пойду по белке».
Сколько времени просидел Вавилка, он и сам не мог бы сказать. Но, судя по тому, что ноги у него одеревенели и спина стала точно чужая, решил, что время близко к полудню.
«Встану, пожалуй, и пойду по бельчонке, верней дело-то будет», – несколько раз решал он, но все еще сидел и ждал.
И опять звенела тишина в ушах, судорога сводила усталые ноги.
«Встану… хватит на сегодня. Видно, днем не укараулишь. Капканчик надо будет…» Вавилка не додумал, сжался, замер. Густой бурелом кедровника, казалось, уже не скрывает его. Хотелось уйти по самые глаза в землю. «И как это было не схорониться по-настоящему!..» Вавилка клял себя и кедровник, отекшие ноги, неповорачивающуюся, точно чужую, спину и шею. «Не изменил бы ветер, не напахнуло бы порохом!» И обычно спокойный Вавилка теперь бесился, что не протер ствол, прежде чем сесть в «сидку».
«А что, если отвернет? Может быть, отвернул уж…»
Тысячи опасений вихрем пронеслись в сознании Вавилки. Он боялся скосить глаза туда, где в первый раз увидел соболя, мелькнувшего синевато-стальной тенью.
«Может быть, почудилось?» – пытался охладить горевшую голову Вавилка.
Но нет, зверь шел на него. Вот от неудачного прыжка хищника вспорхнул рябчик с вырванным хвостом.
Вавилка скосил глаза и ясно разглядел повисшие на сухобыльнике перья птицы. Несколько перышек лодочкой еще качались в воздухе.
«В мою сторону относит… ветер правильный, – решил Вавилка. – Но где же зверь?»
Вторично соболя Вавилка не увидел, а услышал: злобное урчание, похожее на ворчание кошки с птичкой в зубах, долетало до его слуха. Он вытянул шею – и мурашки забегали по его телу.
Соболь с остервенением тряс в зубах длинную, черную, судорожно извивавшуюся змею. Бросив пресмыкающееся, соболь мгновенно исчез, и тотчас же с вершины кедра, ломая сучья и мелкие ветки, неистово хлопая крыльями, упала птица.
«Не зверь – молния: косача[36]36
Косач – тетерев.
[Закрыть] сшиб! Но где же он сам?»
И тут же полетевшие, словно из распоротой подушки, перья безошибочно указали Вавилке, что зверек упал сверху вместе с птицей.
«Далеко… Подожду…»
Но в следующую секунду соболь мелькнул в сухобыльнике темной спинкой и, извиваясь, как синяя лента, исчез на другой стороне увала.
– Ушел!.. – прошептал Вавилка.
И уже точно сон выглядело все происшедшее минуту назад.
«Хитрит… Здесь где-нибудь, – готовый просидеть до вечера, пытался успокоить себя охотник. Но его уже трясло и бросало в холодный пот. – А что, если ушел совсем?»
От визга собаки Вавилка вздрогнул.
Амоскин Тузик стоял рядом с ним и дружелюбно вертел хвостом.
Затылком ложа Вавилка ударил щенка в бок. С пронзительным лаем Тузик кинулся прочь.
Вавилка поднялся и, пошатываясь на затекших ногах, пошел за убежавшей собакой.
Вскоре он услышал лай Пестри и вслед за ним выстрел. На полянке Митя поднимал убитую белку. Рядом стоял Амоска.
– Собаку задержи! – крикнул Вавилка.
И только когда Амоска схватил Пестрю, успокоился.
По взволнованному, бледному лицу Вавилки Митя и Амоска поняли, что с ним случилось что-то серьезное.
– Давай собаку скорей!
– В чем дело? – спросил Митя.
Вавилка взял Пестрю на опояску и молча пошел.
Амоска шепнул:
– Сон-то, должно, в руку. Молонья расшиби, если не на медведя лохмач наткнулся! Тузик, как дикий, прибежал оттуда и вот лает, вот лает, а у самого хвост промежду ног… как прикипел, не отдерешь…
Но Вавилка неожиданно повернул обратно:
– Где Зотик с Терькой?
– А мы их пасем, что ли! – дерзко ответил Амоска, разозленный странным поведением Вавилки. – Ты чего это, брат, чужую собаку заграбастал и молчишь, как пенек?
– Может, слышали, где лаял Бойка?
Словно в ответ, в противоположной стороне пади отчетливо зазвенел, ломко отдаваясь в горах, собачий лай.
Вавилка кинулся на голос:
– Бегите за мной!
Митя, Амоска и Тузик с трудом поспевали за ним.
– Что-то подковырнуло лохматого? – недоумевал Амоска.
Митя тоже начал волноваться.
Вавилка остановился и закричал:
– Зо-тик! Терька-а!..
Издалека послышался топот бегущих.
– Со-ба-ку… Собаку задержи!
Бойка выкатился из чащи и подбежал к Пестре. Вавилка схватил его и, не выпуская из рук, опустился на землю.
– Задохнулся! – сознался он Мите и Амоске.
Подошли Зотик с Терькой и, опираясь на берданки, остановились.
– Что у вас тут стряслось? – спросил Зотик.
Вавилка махнул рукой в сторону белка и сказал всего только одно слово:
– Соболь.
Ноги у ребят дрогнули в коленках.
– Тузика на опояску! – решительно командовал оправившийся от усталости Вавилка. – Одну собаку на горячий след наведу, другую наперерез пустим…
Митя и Терька побежали за Вавилкой, на бегу меняя патроны.
– Ровно бы что подкатилось к сердцу, – показывая в улыбке зубы, стараясь не отставать от Мити, сказал Терька.
Пестря рвался из рук Вавилки. Бойка тянул Зотика, высунув язык, и хрипел, натягивая сворку.
У тетеревиных перьев на окровавленной и измятой траве охотники остановились. Почуявшие соболя опытные собаки валили с ног.
– Бросай все лишнее, Зотька, и вы все бросайте!.. Забегай с Бойкой с подветру, к крутикам. От россыпи бы только его отрезать. А ты, Митьша, с Амоской да со своим глупым кобелишкой в открытую идите вон к тем камням. Встаньте, как тычки, на утесе, – на людей он не кинется. Надо его закружить в кедровниках. Ты со мной по горячему следу ударишься, Терьша… Беги же, Зотик, мы ждать будем.
С лица Вавилки катился пот, глаза сверкали. Близость соболя и роль руководителя изменили его тупое, обычно неподвижное лицо.
Чутьистый, злобный Пестря рванул с места. С противоположных россыпей доносилось уже нервное повизгивание Тузика.
Первым «заварил» Бойка. С чудовищной быстротой лай его разрастался, скатываясь в кедровую падь. Пестря еще молчал, но уже скрылся из глаз. Вскоре к серебряному, с подвизгом лаю Бойки с другой стороны примкнул густой, «обваристый» бас Пестри.
– В кольцо берут! – радостно крикнул Вавилка и кинулся вразрез гнавшим зверя «по зрячему» собакам.
Оглянувшись на россыпь, он не увидел на ней ни Мити, ни Амоски, хотя на камнях и виднелось подобие человека.
То удалявшиеся, то нараставшие звуки гона красноречиво рассказывали Вавилке, что собаки «повисли на хвосте» соболя и вот-вот должны или «посадить» его на дерево, или загнать в бурелом.
На одном из поворотов Вавилка столкнулся с Амоской. Далеко позади бежал и Митя. Амоска был без шапки и зипунчика.
Он приостановился и, задыхаясь, сообщил:
– Вместо себя… чучелу… обрядил…
Лай смолк. Но вскоре снова возобновился, сосредоточившись в одном месте.
– Усадили!
Собаки лаяли теперь уже с перерывами.
«Крепко усадили!.. Не напугали бы только, дьяволы!» – Вавилка боялся и Амоски, убежавшего вперед, и Зотика, крадущегося к собакам, и забегавшего позади увала Терьки.
Но в глубине души у Вавилки росла уверенность, что соболю не уйти от двух опытных и сильных собак. Однако, даже и чувствуя растущую с каждым шагом уверенность, Вавилка все же упорно шептал:
– Спугнут, как бог свят, спугнут!.. Уйдет мой соболь!..
Но соболь не ушел.
Уже мертвый, он переходил из рук в руки. Зотик ревниво следил, как встряхивали и гладили ребята убитого им зверя.
Дольше всех держал соболя Амоска. Он щекотал его колючими усиками лица лежавших Вавилки и Мити.
Митя понимал переживаемую Зотиком радость, чувствовал ревность и невольную обиду Вавилки.
– Отличным охотникам, стрелкам и следопытам козлушанской промысловой артели Вавиле Козлову и Зотею Ерневу – ура! – крикнул он.
– Ура-а! – дружно подхватили Терька, Амоска и сам Зотик.
Лежавший все время молча Вавилка смущенно поднялся и почему-то стал перевязывать ремешки обутков.
Глава XLIII
Осень подходила к концу. Летели на юг лебеди. Роняя хрустальные перезвоны, высоко в небе неслись они правильными треугольниками, сверкая на солнце, точно нитки дорогих жемчугов.
Дед Наум вышел из-под навесика, поднял голову и долго отыскивал в небе пролетающих птиц. Но на глаза накатывались слезы. Заслонившись ладонью, он еще настойчивее всматривался в холодную синь небес.
«Неужто совсем износились? – думал Наум Сысоич и упорно, точно желая разубедить себя, старался отыскать лебедей. Но птицы уже пролетели, даже и крика их не было слышно. – На восьмом десятке и обезглазел, а ведь еще прошлую осень пересчитать любой табун мог».
Митя, вернувшийся к избушке (он забыл патроны, заряженные крупной дробью), тоже стоял с поднятой головой.
– Лебедь пошел. Амоска говорит, что снег вот-вот упасть должен, дедушка.
– Пошел… – отвечая каким-то своим мыслям, безучастно отозвался Наум Сысоич.
Митя взял патроны и направился к лесу, а старик все еще стоял задумавшись.
– Митьша! – окликнул мальчика дед Наум.
Митя остановился.
– Скажи-ка Амоске, чтоб не ждал тебя. Поможешь мне старуху срезать.
Не понимая еще, в чем дело, Митя остался. Амоска ушел один.
– Зажился нынче лебедь… На моей памяти ровно и не было того, чтоб в конце октября летел. Зажился, зажился лебедь… – задумчиво повторял Наум Сысоич.
Дед взял топор, пилу и направился к старой, дуплистой, давно облысевшей пихте. Митя шел следом. Долго и тщательно выстукивал Наум Сысоич древнее, толщиной в полтора обхвата дерево.
Дупло в пихте расположено было на высоте груди. Выше и ниже дупла дерево звенело, как металлическое.
– Мальчонком еще я был, покойничек батюшка дупло это расчистил, гниль повырубил, обжег и все капканы хранил в нем. И я, и Трефил, и Нефед тоже хранили. Лет с полсотни назад молоньей голову ей расшибло – облысела, но не сдалась. А вот теперь срезать доведется. Другой поблизости не найдешь. И жалко, а доведется.
Мите очень хотелось спросить деда Наума, зачем ему понадобилось это старое, высохшее на корню дерево, но что-то удерживало его от этого вопроса, и он ждал, что дед скажет ему сам.
– Давай-ка…
Наум Сысоич снял шапку, перекрестился и взялся за пилу. Из-под зубьев полетели янтарно-желтые, смолистые опилки.
– Сколь же крепка была старушка! – сказал дед. – И сотню лет не сгинет эдакая домовина…[37]37
Домовина – гроб.
[Закрыть]
Митя вздрогнул.
Пила в руках его тоже вздрогнула, издав тонкий, похожий на детский всхлип, звук.
– Давай-ка еще запалочку. Раз за десять перегрызем старушку.
…Старая пихта с окаменевшими сучьями, почерневшими от времени, стояла, не дрогнув ни одной веточкой.
Митя отбежал в сторону, а пихта все не падала. И его удивляло, что подпиленное со всех сторон дерево все еще стоит, точно хочет в последний раз насмотреться на синие лесные дали.
– Сколь же правильна, прямоствола лесина! Без ветра иль без толчка не упадет. – Наум Сысоич так же, как и Митя, терпеливо ждал падения. – Зажилась, вот и не хочется умирать. Видно, свет-то всем мил…
Дед Наум приставил конец длинного пихтового кайка к стволу пихты. Митя помог нажать. Старая пихта пронзительно вскрикнула и медленно стала крениться на здоровый бок.
От падения земля крякнула, прокатившись по ближним и дальним падям громовым раскатом. Облысевшая голова дерева, подпрыгнув, отлетела. Сухие сучья со свистом брызнули в разные стороны.
Перед глазами Мити размахнулась скрываемая деревом даль. «Мудро все-таки устроено в природе: состарилось, умерло, и горизонт стал шире, и подлеску не мешает».
И, словно отвечая на мысли Мити, дед Наум спокойно сказал:
– Смерть, видно, нашего брата не спросит, а придет да скосит, Митенька, чтоб молодяжнику не мешали…
Митя подошел к поверженному дереву. Искривленные, подмятые стволом лапы еще вздрагивали колючими иглами.
Дед Наум поставил пихтовый каек рядом с носком обутка и уже спокойно и деловито, как все, что он делал, измерил высоту своего роста.
Прикинув каек к стволу пихты, Наум Сысоич высек зарубку.
– В самый раз. Давай-ка и шею перегрызем старой…
Пилил Митя точно в забытьи. И в звуках пилы ему слышалось: «В самый раз… в самый раз… в самый раз…»
