Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 58 страниц)
Глава XXII
На следующий день Алеше еще более бросилось в глаза беспокойство деда. Пасечник не мог даже молиться; он поднялся на гору и долго сидел, оцепенело уставившись в пространство.
Алеша разложил костер под треногой, вскипятил чайник, сварил картофель, а дед все не возвращался.
За завтраком пасечник не притронулся к картофелю.
– Поясница расклеилась, в ногах мозжание открылось – свет не мил, – объяснил он Алеше отсутствие аппетита.
За обедом дед тоже ничего не ел, тяжело вздыхал, был молчалив, рассеян.
«Как все-таки эгоистичен человек! Явился неизвестно откуда, заставил полюбить себя – и до свиданья… оставайся, старик, с пчелами и козой…» Алеша вспомнил отца своего в последние дни сборов. Он также прикинулся больным и в день отъезда не пошел на работу. Чаще обычного отец заходил к нему в комнату и под всякими предлогами засиживался у него.
Алеша взглянул на пасечника:
– Поликарп Поликарпович! Я все вижу и чувствую…
Дед вздрогнул и поднял на Алешу испуганные глаза.
– Поверьте, если бы мог я прожить у вас до осени, с радостью прожил бы… Но, сами понимаете, пасека близко от города, заглянет посторонний – и я пропал. Вот почему я твердо решил сегодня ночью уйти.
Лицо деда покрылось мертвенной бледностью, губы так затряслись, что Алеша раскаялся в своей безжалостной прямоте.
– Нет, парень мой, как хочешь, а сегодня я тебя не отпущу. Знаешь, какой сегодня день?
Алеша удивленно взглянул на деда.
– Сегодня праздник батюшки Ильи-пророка. И никакие самомалеющие дела сегодня не затевают. В этот день добрый хозяин коня не заседлает. А ты вздумал в опасный такой поход… Не пущу! До завтрашнего вечера не пущу, так и знай!..
Алеша согласился. Пасечник повеселел. Вечером дед сварил пшенную кашу на козьем молоке. Тотчас после ужина он заторопил Алешу:
– Спать! Спать, парень мой! А то мы с тобой весь клев наутро провороним.
Алеша покорно пошел за дедом в избушку. Лежали молча. Скоро он услышал храп Басаргина.
«Неужто уснул?»
– Поликарп Поликарпович! – негромко окликнул деда Алеша, но старик не отозвался.
«Переволновался, устал старик… Пусть спит. Усну и я последнюю ночку на этих нарах».
Однако сна не было: Алеша старался представить далекий путь в неведомые горы, в глухую алтайскую тайгу, встречи с опасными зверями и с еще более опасными людьми.
«Жизнь – борьба! И чем серьезнее, опаснее борьба, тем острее, ярче ощущение жизни», – философствовал Алеша.
На пороге юности, когда формировалось, росло тело, росла и душа Алеши, пробуждалась мысль. Книжный мир переплетался с миром, выдуманным им самим. Чужие мысли сливались со своими, и не было силы провести границы между ними.
«Однако же спать, спать…» Но перед ним вставали таинственные ущелья с шумными белоснежными потоками, бескрайная зеленая тайга, страшные лесные звери.
Вдруг его внимание привлек дед. Он осторожно поднялся и прислушался. Алеша невольно замер.
– Спит! Слава богу! – таинственным шепотом произнес старик и тихонько полез с нар.
Сердце Алеши тревожно екнуло. Он собрался было окликнуть деда, но что-то удержало его. Юноша стал пристально всматриваться в темноту. Поликарп Поликарпович бесшумно обувался.
«Куда это он в полночь? Куда?..»
Ничего особенного не было в том, что дед ночью собирается выйти из избушки, но Алеша страшно обеспокоился. Надвигающуюся опасность он чувствовал теперь так же остро, как в копне, когда к нему с обнаженной шашкой подходил казак.
Пасечник обулся и, бесшумно ступая, вышел за порог. Алеша, вытянув шею, стал напряженно слушать, потом спрыгнул на пол и подошел к двери.
Поликарп Поликарпович стоял с костылем в руках. Луна освещала его лицо с сурово сдвинутыми бровями. Старик перекрестился, тревожно взглянул на высоко поднявшуюся луну и быстро пошел по тропке.
– К утру… успеем, – расслышал Алеша негромко сказанные пасечником слова.
«Куда? Куда успеем?..»
Алеша выскочил из избушки и пополз по тропинке за Басаргиным, скрывшимся за выступом утеса. С перевала мальчик увидел фигуру пасечника: дед направлялся по тропинке в город.
«А если старик для меня за хлебом?.. Если он мне сюрприз готовит… «К утру успеем… Успеем», – повторил он обрывок фразы. – Почему не «успею», а «успеем»?! Действительно, почему?!»
Тревожно бившееся сердце подсказывало: «Бежать!»
И лишь только Алеша вслух произнес это слово, как понял, что другого выхода нет.
«Бежать как можно скорей!.. – Алеша бросился к избушке. – Надену старые сапоги деда… – Он знал, что они лежат под нарами. – Штаны и рубаху красную, шляпу с проношенным верхом… Возьму нож, ковригу черного хлеба и два коробка спичек…»
Обо всех этих вещах Алеша думал не раз. Он собирался попросить их у деда перед уходом. Не раз Алеша мысленно примеривал сапоги и представлял себя в широкой красной рубахе деда и в шляпе: «Крестьянский парень с заработков из города».
Алеша метнулся в избу, плотно прикрыл за собой дверь и даже захлестнул ее на крючок. Потом завесил окно дедовым зипуном, нащупал спички и зажег лампу. Достал старые сапоги с порыжелыми короткими голенищами. Из деревянного сундучка взял штаны и рубаху. Одевался Алеша быстро и, несмотря на то что в избушке и во всей долинке он был один, совершенно бесшумно. Вскоре Алеша был готов. Ему казалось, что задержись он на несколько минут – и его возьмут. Алеше стали мерещиться шаги за стенами избушки. Он потушил лампу и долго прислушивался, припав к двери ухом.
– Давай-ка! – громко сказал Алеша и решительно открыл дверь.
Луна. Посеребренные росой травы, ульи с пчелами на полянке. Тишина. Алеша достал с крыши сарайчика старую шляпу деда, надел и пошел мимо ульев.
И странно: лишь только он покинул пасеку, как страх начал спадать, вернулись сомнения.
«А что, если я действительно ошибся? – Алеша остановился. – Каким подлецом я окажусь!..»
Быстрая смена настроений была особенностью его характера. Алеша убеждал себя вернуться, но страх все же был так силен, что он не смог противиться ему.
«А если хоть один процент опасности реален?»
Алеша пошел прочь от пасеки.
За кустарниками узкая долинка, заросшая высокой травой. Слева и справа скалистые хребты. Алеша решил подняться долинкой.
Пасека была уже чуть видна.
«А что, если вернуться на минутку и написать записку? Чернильный карандаш на полочке».
Мысль понравилась ему, он побежал вниз.
Только теперь, возвращаясь на пасеку, он обнаружил, что за ним тянулся издалека заметный на росистой траве след. Намокшие штаны прилипали к ногам, шлепали на бегу, холодили тело. Бежать под гору было легко.
Избушка выросла неожиданно быстро. Алеша вскочил в незакрытую дверь, нащупал на полочке огрызок карандаша. Под навесиком у деда стояли гладко оструганные доски для ульев. Алеша вытащил одну. Ковригу хлеба положил рядом.
«Милый неоцененный дед!» – размашисто написал Алеша, но след от карандаша был еле заметен. Алеша протянул доску по росистой траве.
«Милый дедушка Поликарп Поликарпович! – снова написал он жирными черными буквами. – Простите меня за мерзкий поступок. Но верьте, что за все, за все я отплачу вам сторицей. – Слово «сторицей» Алеша подчеркнул дважды. – Признательный Алексей Белозеров».
Алеша поставил доску к двери избушки. Облитая луной, она выделялась издалека.
Забыв о ковриге хлеба, Алеша побежал по следам деда к городу: он изменил план ухода. Тропинкой мальчик дошел до первых камней и одним прыжком вскочил на них. Перепрыгивая с плиты на плиту, он поднимался к гребню ущелья. Солнечная сторона этого ущелья была покрыта низкой выжженной травой, и след был почти незаметен.
Взобравшись на вершину гребня, Алеша пошел на юг.
Глава XXIII
Сына пасечника Басаргина звали тоже Поликарпом, но в полку, где проходил он строевую службу, за чрезмерное усердие и готовность в любую минуту бежать к вахмистру сослуживцы прозвали его «Поликаха, вахмистр кличет».
Кличка стала вторым именем казака. Облегченно вздохнул Басаргин, только вернувшись в станицу, когда он стал снова просто Поликахой. Но лишь его мобилизовали во время мировой войны, как снова неведомыми путями кличка воскресла. И вновь так же бесследно умерла она по возвращении в станицу. Но через год участник казачьего переворота, крепко зажиточный станичник, пятидесятилетний, седобородый уже колчаковец Басаргин, с отметиной через всю левую щеку, полученной от немецкого драгуна, снова стал «Поликахой, вахмистр кличет»…
Поликарп Поликарпович, поспевая за сыном на серой вислобрюхой кобыле, кочкой трясся на седле. Перекинутая через плечо винтовка больно колотила его по мослаковатым плечам.
– Ой, да… сдер-жи ты, ра-а-ади самого создателя… – выкрикивал старик.
Поликаха придержал поводья. Старик поравнял кобылу с конем сына.
– Как в ступе… Как в ступе толкет, будь она проклята!.. Успеем! Хранит еще твое производство, – угадывая состояние сына, успокоил пасечник Поликаху.
Но сын снова заторопил коня.
Сообщение отца о скрытом на пасеке большевике, его хитрость с откормом полуживого несовершеннолетнего беглеца глубоко взволновали Поликаху.
– Сынок, помни: большевика взял с боем, с опасностью для жизни. Он, мол, не глядите, что молодой, а хичнай – дрался, как лёв…
– С боем так с боем! – Поликаха понимающе улыбнулся: «Нет, голова-то, голова-то у старика!..»
Неделю тому назад Поликаха завидовал сослуживцу Гаврилке Салакину. На прииртышских лугах захватил он совсем старого, безродного бродяжку и выдал его за пойманного им большевика.
Всю дорогу Гаврилка Салакин гнал бродяжку впереди коня. Плетью окровянил ему лицо и спину. Получил он за него сотню рублей и был представлен в урядники, да загулял на радостях, а в пьяном виде проболтался. Соседи же и донесли. Деньги Гаврилка успел пропить, но производство пропало.
«А тут и настоящий, без подмесу, большевик, и эдакая придумка насчет поимки с сопротивлением, с опасностью для жизни. Вот тебе и геройский подвиг казака Басаргина».
Ехали молча. Вдруг Поликаха заговорил:
– Батяка! Сказывают, Кузьма Крючков уже вовсе не такой герой, а какими милостями, какой славой попользовался… Да и кто на службе не обманывает начальство, чтоб заработать крест иль производство? А тут собственная физиогномия… исхлюстай ты меня, батяка, по самым видимостям. Подумаешь, важность какая, – в пьяном виде за здорово живешь рвем друг другу морды… Только бей, батяка, без никакой жалости, чтобы всякому явственно было, что дрался я с большевиком не на живот, а на смерть. И что большевик мой, как ты правильно говоришь, не парнишка, а лёв. Через десяток дён присохнет, как на собаке…
До пасеки оставалось не более километра. Поликаха внезапно остановил лошадь.
– Пожалуй, сейчас, батяка, разрисуй ты меня под лихого героя, лишей израненного Кузьмы Крючкова. А то при постороннем-то, хоть и большевик он, а все будто неловко как-то. Да к тому же выдать, осмеять может.
Поликаха огляделся по сторонам. В горах было безлюдно и тихо. В синем небе меркли звезды.
– Ну что ж, сейчас так сейчас, сынка. – Старик объехал Поликаху справа, поставив сивую кобылу так, что голова ее была в уровень с крупом рыжего, а левое стремя отца соприкасалось с левым же стременем сына.
«Заехал правильно, как для рубки», – невольно отметил Поликаха.
– Сперва по скуле снорови, – попросил казак.
Во время широкого замаха отца Поликаха невольно откинулся в седле и закрыл глаза.
Поликарп Поликарпович с тяжелым выхрипом ударил сына в левую скулу. Бородатая голова казака сильно мотнулась, а строевой конь, не ожидавший толчка, качнулся под Поликахой.
– Тпру! Тпру, проклятый! – закричал на лошадь казак и схватился за разбитую скулу.
– Однако ты еще дюж, батяка!.. Думаю, что об этом месте такая кила набухнет, что за версту видно будет…
Поликарп Поликарпович испытывал и радость от похвалы Поликахи за не утраченный еще «басаргинский удар», и ему было жаль сына, крепко зажмурившегося во время замаха. Несмотря на длинную седеющую бороду, в эту минуту он напомнил ему того маленького, ласкового Поликашку, которого не раз дирывал за всякие провинности. Он, как настигнутый зайчонок, сжимался весь и от страха закрывал глазенки. Старику хотелось и ударить сына, и как-то так, чтобы удар был не особо чувствителен. «Лучше бы кто другой за меня…» Но на помощь другого рассчитывать в этом деле было нельзя, и он медленно и глубоко дышал, готовясь ко второму удару.
– Теперь по правой, батяка, – уж пухнуть, так пухнуть.
В голосе сына отец уловил и страх, и боль от полученного удара.
Поликарп Поликарпович покорно тронул сивую кобылу и заехал к Поликахе слева.
– Ты бы на землю слез, батька. На земле-то оно упористой, а я бы пригнулся с седла, – посоветовал сын.
Но по тону его голоса отец понял, что он храбрится и говорит, лишь чтобы ободрить себя.
– Ничего, я приподнимусь на стременах, – и старик с присвистом ударил Поликаху справа.
Второй удар был еще сильнее первого и пришелся не по скуле, а в подглазницу.
Поликаха вскрикнул и выронил из рук поводья. Из подбитого глаза обильно потекла слеза.
– Сослепу-то я, однако, в глаз тебя тюкнул…
– Бей, чертов старик! – закричал во весь голос Поликаха и, чтобы удержать сжатые в кулаки руки, закинул их за спину и крепко ухватился за заднюю луку седла. – Бей, тебе говорят!..
Крик его был так грозен, что старик, уже не раздумывая, удар за ударом начал опускать на разбитые нос и губы сына. На седых усах Поликахи выступила пена, а он все кричал:
– Бей! Бей!
Крик его был уже теперь истерически-злобный, переходящий в визг.
– Будет, сынок, будет, милый! – попробовал успокоить Поликаху испугавшийся пасечник, но раскипевшееся сердце казака горело, и он закричал на отца:
– Бей, чубуковый огрызок, а то я сам ударю…
Поликарп Поликарпович окончательно задохнулся.
– Подожди, ради бога… Дай ты мое проздышаться…
В этот момент и услыхал старик Поликарп глухое покашливание в кустах слева от тропинки. Поликарп Поликарповича бросило в жар. Он повернул голову и увидел стоявшего без шапки соседа по пасеке, злоязычного, ехидного старичонку Гаврилку Бедарева.
– Бог в помощь, Поликарп Поликарпович. А я свиньюшку свою ищу… – сказал Бедарев и поклонился Басаргину. – За что это ты его утюжишь? – Но он не докончил вопроса и не по-стариковски проворно юркнул в кусты.
Услыхавший голос Бедарева Поликаха глянул в его сторону, по-волчьи ощерил крупные зубы и вырвал из ножен шашку.
– За-а-арубблю-у старого кочерыжку! – прохрипел он и тронул коленями мерина.
Но Поликарп Поликарпович схватил рыжего за повод и шепнул сыну:
– Поедем!.. Светает!
Поликаха, не вкладывая клинка в ножны, поднял коня в карьер.
От быстрой скачки бороду его закинуло на плечи. Разбитое, горевшее лицо его освежал горный воздух.
Утес, речка, вынырнувшая из-за поворота избушка стремительно неслись навстречу, а Поликаха все бил коня обухом клинка по крутым ребрам.
Глава XXIV
Идти было легко и весело. Время от времени Алеша останавливался, ставил сильные, здоровые свои ноги, обутые в кожаные порыжевшие сапоги, на камень и любовался ими.
«Хоть на край света!..»
Прохладный горный воздух бодрил. Впереди, насколько хватал глаз, облитые луной, громоздились хребты гор, один другого выше и длиннее.
«Просторище-то какой!..»
И широкая красная рубаха деда, и прорванная на верхушке черная шляпа – все радовало Алешу.
Ему казалось, что в эту тихую, светлую ночь он один на всем земном шаре – не идет, а скользит по земле без мысли о том, куда, к какому дому спешить ему, что встретит он на пути. Не всюду ли его дом… Не везде ли он найдет приют и радость…
«Господи, какая тишина и красота!»
Алеша вспомнил о пасечнике и уже не мог не думать о нем.
«А как говорит, как говорит!.. – Вспомнились слова деда, когда он уговаривал его остаться еще на ночь: «Каждый кустик ночевать пустит», «Где стал, там и стан». Лесной мудрец!»
Ночь была на исходе. Пошли увалы, овраги. Склоны их заросли белым и розовым шиповником, золотистой акацией и какими-то никогда не виданными Алешей, величиной с блюдце, темно-пунцовыми цветами на высоких бархатисто-зеленых ножках.
Цветочная река прибоем била в утесистые берега. Пенные брызги ее взлетали на карнизы, неудержимо ползли по ним выше и выше. Алеша хотел проследить стремительный их взлет и, подняв глаза на скалистый утес, счастливо сощурился: из-за далекого снежного хребта поднималось солнце, яркое и молодое, обмытое в хрустальных ледниках…
«Ну вот, пусть теперь этот кустик передневать меня пустит», – и Алеша лег под куполами сросшихся акаций.
Было около полудня, когда словно от толчка проснулся Алеша. Раскаленное солнце стояло над головой. В кустарниках и разогретых травах томила нестерпимая духота. Алеша был весь в поту. В просвете акаций он смотрел на беловатое от зноя небо. Но лежать бездумно не мог. Тревога охватывала его. Чтобы отвлечься, Алеша стал наблюдать мир над головой.
На шиповнике, облитые солнцем, звенели золотисто-рыжие пчелы, жужжали празднично-нарядные мохнатые шмели. Опускаясь на белые и нежно-розовые чаши цветов, они проникали в душистую их храмину, погружаясь и как бы засыпая там. Зеленые, как изумруд, и красные, как рубин, толклись, гудели в воздухе мухи.
Алеша поднялся, окинул взглядом долинку и, еще не разобравшись в том, что успел увидеть, быстро присел на корточки. Солнце, цветы, пчелы, весь зримый и незримый мир вдруг исчез, а все существо его сосредоточилось только на том, что схватили хрусталики его глаз на соседнем хребте:
«Разъезд!»
Кавалеристов Алеша научился отличать издалека по посадке. Его больше всего испугало, что всадники ехали прямо к нему: «Как собаки по следу!»
Алеша припал к земле. Ему хотелось врасти в нее. Но пролежать спокойно он не мог и полминуты и стал озираться по сторонам. Кругом были кусты шиповника и акации, но Алеша проклинал себя, что так близко от гребня остановился на дневку.
Он уже хотел ползти вглубь, но перерешил: «А вдруг заметят по движению кустарников, что тут кто-то есть…»
Вскоре до слуха Алеши долетел звук подков о камни. По нарастающему топоту он определил, что разъезд не далее пятидесяти метров.
Алеша закрыл глаза. Ему казалось, что кавалеристы уже заметили его и через минуту он будет схвачен.
«А что, если вскочить и броситься по косогору вниз!.. Вскочить! Вскочить!..»
Эта мысль так властно овладела им, что Алеша, боясь поддаться искушению, крепко уцепился за корни акации.
Цок, цок, цок… – короткий металлический звон.
«На меня! Прямо на меня!»
Алеша все прижимался и прижимался к земле животом, лицом. Казалось, не было силы, способной отодрать его, казалось, не поднимет он головы даже и тогда, когда всадники остановятся над ним и прикажут встать.
«Буду лежать, как мертвец. Пусть убивают…»
И вдруг до слуха Алеши долетел голос одного из всадников:
– Кобыла ухи распустила, запинаться начала, того и гляди, станет… Отдохнуть бы в этих кустах.
Алеша вздрогнул, оторвал от разогретой, отдающей сладковатой прелью земли лицо и не далее как в десяти метрах увидел пасечника Поликарпа Поликарповича Басаргина верхом на сивой лошади. За плечами у старика болталась винтовка, и весь вид его был совсем иной. «Бандит от головы до ног!»
Алеше показалось, что он перехватил даже взгляд хищных его глаз. С затаенной злобной улыбкой Басаргин двигался прямо на него. От бессильной ярости Алеша утратил страх и, стиснув зубы, стал ждать ужасного старика. Пальцы Алеши впились в землю с такой силой, что из-под ногтей выступила кровь.
Следом за стариком ехал его сын. Сходство их было так велико, что, несмотря на необычно толстое, в багровых кровоподтеках, словно изжаленное осами, лицо, он был похож на отца, как походят одно на другое два яблока с одной яблони. Тот же размах бровей, те же плечи и грудь, только сильнее, чем у отца. И если бы побелела у сына такая же густая грязно-серая борода да спала опухоль на толстой морде, он, как и отец, стал бы похож на бога Саваофа, каким рисуют его владимирские иконописцы.
Всадники были не далее пяти метров, и беглец рассмотрел, что на левой щеке младшего Басаргина, от виска до мочки уха, широкий шрам. «Палач, истязавший женщину с ребенком», – Алеша узнал казака и рослую рыжую, с лысиной на голове, лошадь, на которой он ехал.
Сын что-то буркнул в ответ на предложение отца об отдыхе, но что – Алеша не разобрал.
Казаки уже проезжали Алешу, и он не удержался, повернул голову вслед за ними. Треснувший ли сучок или дрогнувшая ветка выдали присутствие живого существа в кустах. Конь младшего Басаргина чутко вздрогнул, раздул ноздри и громко фыркнул. Выпуклый глаз его с вывернутым белком испуганно покосился в сторону беглеца.
«Пропал!» – оборвалось сердце Алеши. Но казак поднял толстую плеть и рубанул ею коня по потному, лоснящемуся крупу. Лошадь сделала прыжок и, осаженная сильной рукой, затанцевала на месте, не зная, с какой ноги ступить, и только через несколько секунд пошла вприпляс, грызя удила и отфыркиваясь пеной.
Старая же кобыла пасечника как шла, понуро опустив голову, так и прошла, не пошевелив даже отвислым ухом. И сам Поликарп Поликарпович, разбитый и усталый, даже не оглянулся на сына и продолжал ехать, ссутулившийся, погруженный в свои думы.
Алеша повернулся и стал следить за проехавшими казаками. Он ни на секунду не отводил от них глаз, пока всадники не скрылись за смежным с долинкой хребтом.
Юноша поднялся в кустарниках во весь рост и сразу же почувствовал, что смертельная усталость давит ему на плечи. Он снова опустился и закрыл глаза.
– Гады! Гады! – шептал он. – Гуманничали мы с вами.
Алеша не знал, кто и когда гуманничал с Басаргиными, но то, что они существуют на земле, наполняло его злобой. «Идиот! Вернулся – записку написал подлецу!.. «Милый дедушка!» – с презрением вспомнил он слова записки. – Глупый, желторотый птенец! Наивный мечтатель! Когда ты повзрослеешь, бросишь мечтать и станешь думать?» Алеше казалось, что вот сейчас, с этой минуты, он, глубоко осознав случившееся, начинает мыслить.
«Да ведь он тогда еще выдал себя! – вспомнил Алеша фразу старика о рыжей лошади во время его рассказа. – Как мог пропустить ты ее мимо ушей?.. «Лесной кудесник… Вы мне так же близки, как родной отец…» И эту мразь я сравнивал с отцом! Господи, до чего же я был слеп!..»
День до вечера тянулся невыносимо долго. Два раза Алеша спускался в долину, пил холодную родниковую воду, обливал голову и мыл лицо, а солнце все еще стояло почти в зените. «Теперь бы краюху хлеба сюда, да с родниковой водой!..» Алеша снова стал проклинать себя за возвращение на пасеку, за глупую рассеянность. Мир внезапно потух. Путь в неведомое показался страшным.
«Издохну где-нибудь, как голодная собака…»
Все злило его теперь: неспадавший жар, пряная духота цветов, мухи. В раздражении Алеша сорвал несколько чашечек белых и розовых шиповников. Нежные, пахучие, они лежали у него на потной ладони, легкие и прозрачные. Он взял в рот мягкий, сочный лепесток и незаметно съел его. Нарвал полную горсть и тоже съел. Рот его пропитался запахом роз, но ощущение голода уменьшилось. И все-таки раздражение не проходило. От духоты ли, от пережитого ли волнения разболелась голова. Мнительному Алеше показалось, что он серьезно заболевает.
– Этого еще не хватало! – громко сказал он.
В ледяной воде родника долго мочил голову.
«Конечно, это что-то серьезное… Ну и пусть! И сдохну!» Он взглянул на свое отражение в прозрачной чистой воде. Длинное худое лицо, завитки мальчишечьих еще кудрей…
Ему стало жаль себя, и он заплакал. В слезах Алеши выливался и неутоленный голод, и кровная обида на пасечника, и крушение веры в людей, и стыд за легкомысленную свою доверчивость.
Слезы омыли душу Алеши: он уснул и проспал до вечера.
Сон не утолил голода, но подкрепил силы. Головная боль прошла. Раздражение начинало спадать. В тугих, отрывистых звуках кузнечиков, наполнявших воздух в эту пору лета, слышалась бодрость и беззаботность. Молодость, неизрасходованные силы жизни затопляли первое большое горе Алеши, горькое разочарование в самом себе.
Вспомнив толстое, в радужных кровоподтеках лицо младшего Басаргина, Алеша не смог удержать улыбки.
– Кто-то хорошо отплатил ему все-таки за мальчика и женщину, – сказал он и поднялся с земли.
