Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)
Глава XVII
У пылавшего костра сидели двое. Пламя золотило фигуру в кожаной меховой куртке и шапку с пуговкой на верхушке одного, длинную седую бороду, толстый домотканый зипун и заячий треух другого.
Старик спросил:
– Замерз, поди, в кожанчике?
Маленький, с вздернутым носиком, с крупной родинкой под правым глазом, растопырил над огнем красные пальцы и сощурился от разливавшейся теплоты.
– В эдакой-то куртке – да я на Северный полюс! А вы говорите, замерз, – чакая зубами, возразил маленький.
– Чудной! Застыл, как кочерыжка, а храбрится.
Вблизи костра резко прокричала кедровка. Светало… Митя Шершнев, работавший по всеобщей переписи населения, пробирался с проводником в кержацкие деревушки.
– Застрянешь в бездорожье, – отговаривали его возвращавшиеся из ближайших деревень товарищи.
Но Митя уперся:
– Учесть раскольников надо?
– Надо.
– Значит, нужно пробраться!
И он отправился в дорогу.
Помимо всего прочего, Митю неудержимо влекла к себе алтайская глушь. Он был страстный охотник и мечтатель.
Мечту о ружье затаенно носил с тех самых пор, как в первый раз увидел охотника с собакой и связкой дичи; тогда же Митя поклялся товарищам, что на первые же заработанные деньги купит себе дробовик, а пока что выпросил у товарища берданку двенадцатого калибра.
– В дебри еду, сам знаешь…
Стрелял Митя Шершнев из настоящего ружья впервые. Дорогой с первого же выстрела убил пестрого, красноголового дятла с выкрошившимся от старости хвостом и вообразил себя первоклассным стрелком.
Весь день он терпеливо колотился в седле, стойко перенося боль в спине, в затекших коленях. На ночь на привалах заряжал берданку единственной в патронташе жакановской пулей и клал ружье по-таежному, в изголовье.
Намаявшись за день, Митя валился у костра на пахучую еловую слань. Засыпая, думал об американских трапперах, о таежных следопытах и о том, как после переписи он сделает доклад для деревенских ребят на тему, что такое комсомол. Через год Митя сам готовился стать комсомольцем.
Ночи были холодные. Митя часто просыпался, отогревался у костра и, вновь зажмурившись, бродил по непролазным дебрям, взбирался на неприступные высоты белкόв за драгоценными соболями… И тут же ворошил в памяти недавние годы, проведенные в детдоме, с благодарной улыбкой вспоминал, как за успешную политучебу его одного из всей группы Петр Силыч Данников (обществовед) выделил на работу по переписи.
И сегодня они сидели у костра. Лошади с храпом рванулись. Ременные поводья натянулись, как струны.
– На вот! – Силантий вскочил.
Происшедшее в следующий момент Митя никогда не мог восстановить в строгой последовательности. Перед глазами метнулся Силантий, костер, оторвавшиеся с привязи кони… И все это загородил огромный, бурый, с клочковатой шерстью, с толстой головой медведь.
Митя не помнил, как он схватил берданку, как ставил на боевой взвод затвор, как целился и выстрелил. Запомнилось только, что после выстрела все повалилось: свалился прямо на него медведь, лошади, костер и даже как бы подломившиеся сосны… Сам он тоже повалился лицом на горячий снег…
Дед Силантий после выстрела и падения Мити, обезумев, бросился ловить лошадей.
– Тпру-си, тпру-си, Лысанка, – кричал он, подбегая к храпевшим лошадям. Колени у него тряслись. – Да Христос с вами! Тпру-си… – Он поймал одну и другую за повод и только тогда пришел в себя. Бросив лошадей, кинулся к раскиданному костру, к огромной бурой туше, глубоко уткнувшейся головой в снег.
Медведь был мертв.
Оторопевший старик топтался вокруг, не зная, как приступиться к зверю. Потом он схватил медведя за голову, уперся и рванул с такой силой, что сам ушел в снег по пояс.
Митя лежал бледный, залитый кровью.
– Матушка! Царица небесная! Это что же будет теперь? – шептал трясущимися губами Силантий.
Старик подошел к Мите и, наклонившись над ним, вытер ему снегом лицо. Мальчик открыл глаза.
Дед Силантий в волнении сел на снег:
– Живой! Живой!
Митя приподнялся и смотрел то на деда Силантия, то на залитую кровью тужурку.
– А где же медведь, дедушка? – спросил он тихим голосом.
– Наповал ты его, наповал… Вот он, смотри!
Дед Силантий встал. Митя увидел мертвого зверя, лежавшего на боку. Большие лапы его с кривыми длинными когтями были плотно сжаты, чернея толстыми, вывернутыми подошвами.
Митя вскочил, шатаясь, подошел к зверю и пнул его носком сапога в нос.
– Что же с ним теперь волыниться, обдирать надо, – сказал он. – Дай-ка нож, дед Силантий.
Митя уже оправился от испуга, но кони все еще дрожали, храпели и не хотели подходить к месту, где лежал медведь.
Дед Силантий быстро работал ножом. Медведь был огромен и худ. Митя не отходил от туши и внимательно рассматривал рану на мохнатой груди. Когда тушу освежевали, он увидел длинный рубец на правом предплечье медведя. То был след пули, пробившей когда-то могучие мускулы зверя.
Шкуру приторочили к седлу храпевшей и лягавшейся Лысанки.
Мите хотелось везти шкуру самому, но дед Силантий отговорил его:
– Пугливая Мухортушка, сама убьется об лесину и тебя убьет.
В Козлушку они добрались с трудом, по испортившейся на южном склоне дороге. При переезде через реку Становую Мухортушка провалилась в воду задними ногами. Митя соскочил на лед, и лошадь выпрыгнула. На противоположном берегу собралось все население деревни. Через реку козлушане уже не ездили: с часу на час ожидали ледохода.
Дед Наум прокричал что-то Силантию, но проводник пнул под бока Лысанку и поехал. Митя повел Мухортушку на поводу.
Бабы и ребята строили всевозможные догадки.
– Зачем по эдакому пути ехать парнишке?
– С шишкой на макушке! Молнией расшиби, с шишкой, – волновался востроглазый Амоска.
– Ружье за плечами… Промышленник откуда-то, – спорили Терька с Зотиком.
Зотик настаивал, что это маленький комиссарчик: он слышал от Дениса Денисовича о кожаных тужурках комиссаров, о шапках с пуговками на верхушке и кожаных сумках у бедра.
– А берданка зачем? – волновался Терька.
Реку Силантий с Митей переехали благополучно. Митя вскочил в седло и следом за проводником стал подниматься по дорожке.
Силантий поздоровался с дедом Наумом.
– Заехать к тебе разреши уж, Наум Сысоич, с героем вместе. Из волости по народной переписи едем. А на рассвете сегодня, на самом Козлушанском хребте, зверь всплыл, да, оборони бог, огромный. Не сплоховал парненочка – да из берданки… А зверь упал – да на парнишку. Обмер я, Наум Сысоич…
– Вавилка, да ведь это наш зверь-то, – сказал Зотик, – ей-богу, наш…
Ребятишки шли следом, забегали вперед, хватались за медвежью шкуру.
Зотик со страхом и уважением смотрел на тщедушного курносого Митю.
Глава XVIII
Знакомство состоялось в избе у дедки Наума.
Митя ел щи. Ребята перешептывались у порога о берданке и шапке с пуговкой. Дед Силантий рассказывал об истории с медведем. Лицо Мити стало пунцовым.
– А ведь он немоляха, ребятушки, – тихонько шепнул Амоска. – Немоляха, молнией разрази меня, немоляха! Лба не перекрестил, как за еду сел.
– Да что ты? – живо откликнулись Терька, Зотик и Вавилка.
– Подкараулим, – решили они и молча уставились на сидевшего за столом Митю.
– Безотцовщина, – не унимался Амоска, довольный, что он первый заметил.
– Молчи, карапузик, – прошипел Терька.
Вавилка тоже почему-то вдруг рассердился и стал выталкивать Амоску за дверь.
– Убирайся, нечего тут со старшими, – подтолкнул упиравшегося Амоску и Зотик.
Амоска, протестуя, громко хлопнул дверью и озорно стукнул несколько раз в дверь пяткой. Через минуту он уже забрался на завалинку и так скривил лицо, что ребята не выдержали.
– Да отколоти ты его, Терька! – крикнул Вавилка вдогонку выскочившему за дверь Терьке.
Амоска, соскочив с завалинки, кинулся вдоль дороги.
Митя встал из-за стола, поблагодарил Феклисту, деда Наума и вытер губы.
Ребята с ужасом убедились, что Амоска был прав.
– Я тебе говорил, – шепнул Терьке Зотик, – что комиссарчик…
Митя даже за столом беспокоился, как бы не подопрела свернутая трубкой медвежья шкура.
– Медвежину-то распялить надо, дед Силантий, не испортилась бы: ишь как печет!.. – сказал он таким тоном, будто ему ежедневно приходилось распяливать для просушки медвежьи шкуры.
Ребята многозначительно переглянулись. Но дед Силантий долго еще доедал поданную кашу. Потом он осторожно смел крошки с бороды на ладонь, положил их в рот, прожевал и встал на молитву:
– Спасет Христос, Наум Сысоич, Феклиста Зеноновна, за хлеб за соль.
Дед Наум и Феклиста в ответ поклонились.
– Ну, герой, пойдем теперь устроим шкуру: шкурина на всю четвертную, а то и поболе вытянет.
Дед Наум тоже вышел. Ребята следом повалили из избы.
С юга обдавало влажным, густым и теплым ветром. На дворе обнажились дорожки. Маленькие ребята бегали уже босые. Ноги их на не согревшейся еще земле мерзли, и они по-гусиному поджимали то одну, то другую, отогревая подошвы.
Медвежью шкуру растянули у амбара. Дед Наум четвертями смерил шкуру от носа до хвоста. Ребята внимательно следили за каждым его движением.
– Двадцать четвертей зверишка-то вытянул, бог бы его любил. Не всегда такой-то попадется…
Митя удивился и даже обиделся, что при исключительной величине шкуры дед Наум все-таки назвал медведя «зверишкой».
– Тащи-ка, Зотик, скόбель, собьем с нее сорочье мясо.
Зотик мигом принес тупую старую литовку. Дед Наум положил шкуру на бревно и движениями скьбеля вверх и вниз стал сгонять с мездры тонкую пленку мяса. Дед Силантий заштопал ниткой пульную рану и острым ножом очистил мясо с головы до губ.
– В пятках-то посолить бы надо, Наум Сысоич, не плюнула бы муха…
Зотик принес горшочек с крупной голубоватой солью и подал деду. Тот расправил кожу на жесткой подошве передней правой лапы и вдруг остановился с занесенной над ней щепотью с солью:
– Господи Исусе Христе!..
Наум Сысоич вспомнил смерть отца Зотика, своего сына Трефила, от медведя, которому он отстрелил коготь с правой лапы. «Не тот ли это самый?»
Из глаз деда выкатились две мутные слезинки. Старик торопливо смахнул их и густо посолил подошву.
– Меченый зверишка-то… Когтя нет на правой лапе, – сказал он.
Шкуру натянули на связанную из кольев раму.
Зотик, Терька, Вавилка и Митя – каждый держался за одну из лап зверя, стараясь растянуть медвежину в длину и ширину насколько возможно, а старики привязывали ее за прорезь у носа, лап и основания хвоста.
Распяленную шкуру поставили в тень под навесом, головой вверх.
– Теперь пусть она позавялится, пообтянется, а через денек-другой мы ее перетянем. Вот что, молодец удалый! – дружески хлопнул дед Наум Митю по плечу.
Ночью Наум Сысоич стал перед иконой и долго бил поклоны за упокой души погибших рабов Трефила и Нефеда. А наутро он дольше обыкновенного засматривался на Митю и несколько раз отечески тепло заговаривал с ним:
– Ишь ты, какого зверишка-то ухлопал…
Митя полюбил деда Наума с первых же слов.
С ребятами дружба завязалась еще раньше. Зотик рассказал, как они «скрадывали» вчера этого медведя на хребте, и утверждал, что, если бы им не помешали помочане, они сами не упустили бы его.
Зотик принес и показал Мите свою винтовку. Митя притащил берданку и заявил, что купит ее, как только продаст шкуру.
А вечером все четверо улеглись у Наумычевых на полатях и проговорили до полуночи.
Ребята рассказывали о событиях этой зимы. Митю поразило обилие бед, за такой короткий срок свалившихся на маленькую заимку. Больше всего заинтересовали его дела агента Госторга Дениса Денисовича Белобородова. Он заставил Зотика еще раз повторить, как покупал агент у них соболью шкурку и как обманул Мокея. Зотик во всех подробностях передал разговор Дениса Денисовича с дедом Наумом при торге соболя и рассказал, что потом из этого получилось.
Не меньше заинтересовал Митю и рассказ Терьки о проделках Анемподиста Вонифатьича.
– Ребятушки, да ведь это же злостнейшая эксплуатация и контрреволюция, – сказал Митя. – Неужто так-таки и стращал Белобородов?
– Умереть в одночасье, если вру, – перекрестился в доказательство Зотик. – Застращал гепевой, казной. Я-то не знаю, что это за гепева и казна такая, но дедынька, видать, сильно перетрухнул.
Митя долго лежал молча. Рассказы ребят навели его на серьезные и неожиданные мысли.
Рано утром мальчики вчетвером отправились проведать шкуру. Первым добежал до нее Терька и ахнул: на левой задней лапе не хватало четырех когтей, остался только мизинец.
– Убей бог, Пестимейка Вонифатьичева украла!
– Больше некому, – подтвердили Терькину догадку Зотик и Вавилка. – Это она для присушки женихов дюзнула.
Пропажа четырех когтей почти до слез огорчила Митю:
– Надо спрятать шкуру, ребята, а то эдак дня через три все лапы без когтей останутся. Мало ли девок на заимке, а шкура одна…
Долго думали они, куда бы спрятать медвежью шкуру, и наконец решили поднять ее на крышу скотного двора, а вечером по очереди караулить.
Дед Наум одобрил решение ребят.
– Они, дурехи, не понимают, со своими женихами, что у медвежьей шкуры вся цена в когте, – сказал он. – Шкура в выделку идет на ковры, а какой же ковер без когтей на лапах! У меня еще в памяти, как за эти самые когти батюшка-покойничек соседскую девку наказывал. Пожадничала так же вот вековушка, – рябая была, как терка, – да и отрезала всю лапу у шкуры. А он возьми да и приследи. Заставил ведь пришить. Сама и пришивала. Пришивает это, а сама плачет, а батюшка рядом с плетью стоит – да плетью по плечам, да по плечам. В праздник дело было: народ собрался. Стыду-то девке!..
Согласился дед и с догадками Терьки:
– Рыжуха Вонифатьичева, не иначе. Уж больно ворожейки они у нас.
Ребята решили разузнать это дело. Особенно горячо взялся Терька, возненавидевший весь сизевский дом после обмана с пушниной.
До обеда ребята стреляли в цель из своих винтовок и из Митиной берданки. Из винтовки Митя стрелять не умел и первую же пулю пустил «в лес по ягоды». Зотик же клал одну пулю возле другой. Вавилка с Терькой стреляли хуже, но и они на пятьдесят метров попадали в круг величиной с ведерное донышко. Зато Митина берданка на шестьдесят шагов густо усеивала дробью всю банную дверь, а старенький дробовичок Зотика даже «не доплюнул» до цели. Это немного успокоило Митю и восстановило его пошатнувшийся было охотничий авторитет.
Утром Митя думал, что начнет работу по переписи с обеда, но в обед тронулась река, и ребята до вечера вместе со всеми козлушанами простояли на берегу.
Порожистая, зажатая меж лесистых утесов, Становая ревела от избытка мощи. Треск, звон ломающегося зимнего покрова, победный шум весенних вод заглушали крики на берегу. Льдины напирали на утесы, сотрясали берег. В этом стремительном движении толстого голубого льда, в половодном разливе, мгновенно затопляющем высокие острова, было столько захватывающей силы, что ребята смотрели на реку, как завороженные. Только вечером вспомнил Зотик, что надо идти давать корм скоту. Митя вызвался помочь.
– Ты почему не молишься богу, Митя? – спросил вдруг Зотик; он весь день собирался задать этот вопрос, но не решался. – Бог-то, видишь, какие реки пустил по свету, какое тепло послал!
Митя внимательно посмотрел на Зотика и спокойно и убежденно ответил:
– Никакого бога нет. Сказки это все, люди выдумали.
Даже в сумерках он увидел, как побледнело у Зотика лицо. Разговор прервался. Но перед тем как лечь спать, Зотик дольше обыкновенного стоял перед иконой и отбивал поклоны.
– Прости, господи, раба божьего несмышленыша Димитрия. По неведению он это, – закончил молитву Зотик.
На полатях ребята лежали молча: обмозговывали, как бы убедительнее доказать то, в незыблемости чего каждый из них был уверен. Митя, обдумывая предстоящий разговор о боге, все более и более убеждался, как мало подготовлен он к нему. В том же, что бога нет, что его выдумали люди, сам Митя не сомневался, но он не помнил, чтобы ему кто-нибудь и когда-либо доказывал это.
«А вот как теперь разубедить Зотика?» – думал он и ожесточенно ерошил волосы, тер лоб.
Митя чувствовал, что одних слов здесь мало; нужно сделать что-то такое, что воочию убедило бы Зотика. Понял Митя также, что Зотику, Вавилке и Терьке нужно сначала рассказать, отчего бывает мороз, тепло, дождь, снег, разъяснить, как образовались реки, горы…
«Иначе ничего не выйдет… ничего не выйдет…» – беззвучно твердил Митя.
Зотик тоже не знал, как взяться за Митю, чтобы тот сразу понял и поверил, что бог есть, что его не может не быть.
«Дедынька бы или Анемподист Вонифатьич, – они всякие книги читали, и у них слово к слову ловко подходит», – думал он. Но заговорить с дедом Наумом о том, что Митя не верит в бога, было стыдно.
– Митя, у тебя мать есть?
– Нет.
– А отец?
– Тоже нет.
– Неужто и дедки с бабкой нету?
– Нет, Зотик, я круглым сиротой вырос, в детском доме.
– Та-ак, – протянул Зотик. – А что это за детский дом такой? Кто там тебе был заместо матери?
Митя подробно рассказал о своей жизни в городском детском доме, о руководителях, о том, как и чему там учат ребят.
– Семи лет я уже читал книжки с интересными картинками, – говорил он. – А позже из книжек узнал, отчего идет дождь, снег, гром, молния, как устроена земля, как живут на земле в разных странах люди… Мир-то, Зотенька, ой-ой как велик! Вот хотя бы тут, в Козлушке… Девять дворов вас, и народ все темный. Сам же ты говорил мне, как надувают вас Денис Денисыч и кулак Анемподист. А Терька сказывал, Анемподист Вонифатьич без божьего слова шагу не ступит.
– Его накажет за это господь… Ты Анемподиста не поддергивай, Анемподист сам будет в ответе богу. А вот насчет снега, грома, что это все не богом будто творится, – это ты напрасно, Митя. Обманули тебя в твоем доме.
Зотик уже несколько раз хотел остановить Митю, но тот так интересно рассказывал, что Зотик невольно заслушался. И только сейчас, когда разговор вновь коснулся бога, он не выдержал, заторопился высказать все, о чем думал еще днем. Особенно же хотелось ему доказать, что и он кое-что знает и что, если Зотик живет в Козлушке, а Митя в городском доме, это не значит, что он может нос драть.
– Меня тоже грамоте дедынька выучил, – сказал Зотик, – я тоже книги читаю. Только мои книги правильней, потому – написаны они древними святыми отцами, терновый венец принявшими за веру и правду истинную. А кто за твои книги венец мученический принял? Скажи, какой такой твой писака?
Зотик поднялся на локте и пытливо посмотрел в лицо Мите, стараясь разглядеть, какое впечатление произвели на него эти слова.
– У меня, брат Митенька, – продолжал Зотик, – тоже такая книга есть: «Житие святого отца и великомученика Кирилла Белозерского» называется. А уж о громе, молнии, о дожде слепому да несмышленому разве только не ясно. Я тебе завтра покажу… Сейчас уж поздно, давай-ка ложись теперь, а я пойду покараулю, а то проговорим мы с тобой все когти у зверя.
Митя вспомнил о шкуре, забытой во время спора, и сказал:
– Ты только разбуди меня обязательно.
Зотик бесшумно слез с полатей, оделся и выскользнул за дверь.
«Ловко я его поддел и с книгами и со всем, хоть и городской он и шапка у него с пуговкой…»
Митя тоже долго не мог уснуть. А уснул – не прошло, как показалось ему, и минуты, и Зотик уже будил его на смену.
– Ну что? – Митя вскочил.
– Отбеливает. Вот-вот бабы топить печи станут.
Мите очень хотелось спать, но он спрыгнул с полатей и надел куртку.
– Ты в сено на крыше заройся – тепло будет, – шепнул Зотик.
Митя забрался на скотный двор, нашел воронку в сене, сделанную Зотиком, залез в нее, прислонил рядом берданку и лег навзничь.
Искристый пояс Млечного Пути из этой теплой, душистой норы казался неудержимым потоком звездных волн. Из стороны в сторону качают они небесные корабли, возникающие перед глазами. Над кораблями веют тихие крылья парусов, плещутся в высокие борта огненные волны, алмазами переливается звездный океан… Баюкают, нежат Митю сказочно прекрасные волны, качается он, как в люльке.
…Проснулся Митя от крика Терьки и Зотика, забравшихся к нему на крышу.
– Да не окаянные ли!
Митя первое время не мог понять, как это могли ребята оказаться на крыше двора.
Зотик осматривал заднюю лапу зверя и ругался:
– Караульщик тоже! Когти опять вместе с лапой прокараулил.
– Где? Не может быть! Я не спал, ребятушки… – начал было оправдываться Митя.
Но его не слушали.
Терька перебежал по крыше на противоположную сторону двора и, склонившись, пристально рассматривал что-то на сугробе снега у самого забора.
– Сюда, сюда! – закричал он. – Вот она где, рыжая, оследилась…
Ребята склонились над отчетливо видневшимися свежими следами.
Терька отошел по крыше в сторону от следа и спрыгнул вниз. Зотик последовал за ним. Митя подал берданку Зотику и тоже спрыгнул в мягкий сугроб.
– Это входной, а это выходной, – определил Зотик, – видишь, пяткой куда.
Ребята пристально рассматривали следы.
– Девичий обуток, правая подошва проносилась, и на каблуках подковки, прибитые тремя гвоздиками, – уверенно сказал Зотик.
Терька, припавший к следам носом, встал.
Обутки вымазаны дегтем с барсучьим салом, – сказал он.
Митя удивленно смотрел то на того, то на другого.
– Рыжманкиных рук дело! – окончательно убедился в правоте своих вчерашних предположений Терька. – Зверь задери меня, если не она. След бы только не растаял, а мы ее, конопатую, выведем на свежую воду. К дедушке Науму пойдем. Он пусть обсудит, что и как.
Ребята побежали в избу. Дед Наум стоял на поклонах. Он понял, что опять случилась какая-то беда, но не торопясь читал молитву за молитвой. Отмолившись, Наум Сысоич повернулся, одернул длинную рубаху:
– Ну, что там у вас стряслось опять?
– Когти опять отрезали! – в один голос крикнули ребята.
– Да не вдруг, не сразу…
Зотик посмотрел на Терьку. Терька замолчал, но в волнении продолжал шевелить губами. Остренький нос его покраснел.
– След срезали! С задов идет через сугроб, на крышу. Обуток девичий, правая подошва проносилась, на каблуках подковки, на подковках три гвоздика, обутки дегтем с барсучьим салом смазаны, – скороговоркой выпалил деду Зотик.
– Девичий грех, ребятушки, девичий. Я было на бабку Селифонтьевну подумал… Да нет, видно, следок-то не скроешь. Ну-ка, ведите, я сам осмотрю.
Дед Наум заковылял вслед за ребятами.
– Не затопчите, оборони вас бог, не затопчите! – издали кричал он. – И входной, и выходной, все правильно! Сизевских девок дело: у них обутки с подковками. И сало барсучье у них всегда держится. Поучить надо, поучить, чтоб не портили добро в другой раз.
Митя был расстроен. Хорошего, скажут, ты, Шершнев, убил зверя, когда у него и когтя-то ни одного на лапах нет. Может быть, у него не только когтей, но и головы, скажут, не было? Пропащего, скажут, нашел где-нибудь. Мало ли в тайге зверей пропадает своей собственной смертью! Доказывай потом…
К стоявшим у забора, подпрыгивая по дорожке то на одной, то на другой ноге, приближался Амоска. С другого конца заимки бежали девчонки…
Дед Наум повернулся и тихонько сказал ребятам:
– Пойдемте в избу отсюда, а то сейчас же расплещут по всей Козлушке.
Ребята пошли за ним.
– Давайте совет держать, молодцы, как теперь вывести вора неподкованными копытами на гладкий лед.
Митя, Зотик и Терька окружили деда.
– Прежде всего, никому, ребятушки, не сказывайте, а больше всего Анемподистовым, боже упаси! Девки они злые, горластые, их голой рукой не возьмешь, все вдевятером в глаза вкогтятся. Надо доподлинно обследовать насчет обуток с подковками, а уж тогда наступать на них, да при всем честном народе.
Долго шептались ребята с дедом.
– Суббота сегодня, молодцы удалые, – хитро подмигнул дед. – Есть у меня один плант…
Планом все остались довольны. Наум Сысоич волновался за исход дела не меньше, чем ребята.
Митя и в этот день отложил работу по переписи.
«Все равно никакими судьбами в район карточек не послать из-за дороги, а тут когти… Успею», – решил он.
В обед перетянули шкуру. За работой Митя забывал о когтях, но стоило лишь взглянуть на испорченные задние лапы, как горечь с новой силой охватывала его. Живьем бы, кажется, проглотил он эту рыжую девку.
После обеда в избу к Ерневым забежал Терька, многозначительно кивнул головой, но ничего не сказал и выскользнул за дверь.
Терька обошел заимку, прячась за заборами, пробрался к задворкам дома Анемподиста Вонифатьича, стоявшего на краю Козлушки.
