Текст книги "Три поколения"

Автор книги: Ефим Пермитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 58 страниц)

Глава XLI

Ехали до рассвета. Тайга становилась глуше, горы – выше. Заваленная упавшими поперек деревьями, тропка бежала по отвесному карнизу: вниз взглянешь – дух занимается и голову обносит. Алеше казалось, что они заехали в самое сердце тайги. Он был голоден, разбит верховой ездой, утомлен бессонной ночью, но всю дорогу восторженно думал о встрече с партизанами, о боевой их жизни.

Партизанский стан! Алеша не раз представлял его себе то неприступным «орлиным гнездом» в горах, то вырытыми глубоко в земле «берлогами», искусно спрятанными в тайге.

В шинели с неспоротыми погонами, с кавалерийской винтовкой за плечами и с шашкой, на огромном вороном жеребце, Никодим выглядел казачонком.

Алеша завидовал грозному боевому его коню, вооружению, шинели и всеми силами души ненавидел свой рыжий зипунчик и старенький шомпольный дробовичок с больно врезавшейся в плечо веревочкой, скрученной из конопли, вместо погонного ремня, как у винтовки Никодима.

– Такой палилкой только рябков стрелять…

Настасья Фетисовна придержала коня и повернула разрумяненное морозом лицо к Алеше:

– До Чесноковки рукой подать. Еще один поворот, потом ущельем с версту протянемся, а там на выбеге и Чесноковка…

Сердце Алеши дрогнуло. Он оправился на седле, подоткнул расходившиеся на коленях полы зипуна и вытащил глубоко засунутые в стремена ноги.

Подъезжали к узкому, почти темному Стремнинскому ущелью.

«Так вот он – партизанский стан! Вот где копится гнев народный!..»

Алеша забыл об усталости и голоде. Он думал о том, как встретят их в отряде, как будут благодарить за отбитых лошадей, восторгаться их подвигом.

«Но почему Чесноковка? Чес-но-ковка! Что за ерунда!..»

Тень пробежала по лицу Алеши. Название деревни, где помещался штаб партизанского отряда, опрощало и принижало в его представлении это героическое место. «Я предложу переименовать ее…»

Настасья Фетисовна остановила свою лошадь, легко спрыгнула с седла и здоровой рукой подтянула ослабевшую в пути подпругу.

Алеша посмотрел на остановившегося в отдалении Никодима. Мальчик прислонил ладонь к бровям и пристально всматривался во что-то.

В этот момент Никодим, вооруженный с ног до головы, на огромном, грудастом, мохноногом жеребце с волнистой гривой, спадавшей с толстой шеи коня чуть не до копыт, романтически настроенному Алеше напомнил центрального всадника со знаменитой картины Васнецова.

Алеша повернул голову по направлению взгляда Никодима. Из-за выступа утеса ехали двое вооруженных. Один – в дубленом полушубке, широкий, бородатый, огненно-рыжий. Другой – маленький, щупленький, в рваном, заплатанном зипунишке. Молодой был крив на левый глаз, почему казалось, что он прицеливается…

Настасья Фетисовна тронула коня.

Молодой крикнул:

– Стой! Кто такие?..

Но бородатый рыжан ткнул его кулаком в бок:

– Не видишь, рябое чучело! Настасья Фетисовна с ребятенками…

Кривой, на редкость некрасивый парень засмеялся:

– Бесштанное подкрепление прибыло. Ну, держись, гады, теперь мы вас даванем!..

Настасья Фетисовна поздоровалась с партизанами за руку.

Алеша нахмурился и отъехал в сторону.

Никодим рысью подогнал гулко ёкающего селезенкой тяжелого жеребца.

– Дядя Потап! Васька! Сокур! Корявый да рябой – на базаре дорогой!.. – обрадовался он однодеревенцам.

– Мать честная! Да зверя-то, зверя-то вы откуда?.. Ой, лобаст! Ой, мишенька!.. – только теперь рассмотрел кривой парень пестуна и попробовал подъехать к Бобошке, но маленькая его лошадка, поджимаясь, пятилась и храпела.

Настасья Фетисовна переговорила с рыжебородым партизаном и поехала в ущелье. Алеша тронул следом. Поравнявшись с кривым некрасивым парнем, он опустил глаза и старался не смотреть на него.

В полутемном, тесном ущелье медвежонок повернулся на седло и рассматривал встречных всадников. Лошади рвались из рук партизан. Чаленькая кобылка прижала ногу кривому парню к утесу так, что он вскрикнул от боли и заругался.

«Так тебе и надо, рябому!..» – обрадовался Алеша.

По сторонам высились гладкие, словно обтесанные, скалы. На одном из поворотов дороги стояла береза с искривленными сучьями. Толстый ствол дерева с огромным выгоревшим дуплом был изранен тележными осями, измазан дегтем, береста почти вся была сорвана, а бесприютная, одинокая в этой каменной щели береза тянулась обломленной вершиной к узкой прорези неба.

Алеша пристально смотрел на некрасивое дерево и почему-то думал одновременно и о дереве и о кривом, корявом парне:

«Такое же оборванное и жалкое, – срубили бы его…»

Впереди показался просвет.

«Сейчас! Сейчас въедем!..»

Алеша ярко представил встречу, волнение партизан.

«Обступили со всех сторон. Жмут, трясут руки. Несколько человек побежали куда-то так быстро, что мелькают красные верха шапок. «Командир! Командир!» – прошумело в толпе. Партизаны расступились, и рослый, стройный командир наконец увидел их, и лицо его озарилось…» – Алеша улыбался.

Настасья Фетисовна повернулась и крикнула:

– К тетке Фекле заедем, – у нее просторнее, сказывают…

На небольшой долинке, со всех сторон окруженной высокими лесистыми горами, показалось десятка четыре изб, заваленных снегом по самые окна.

Утреннее солнце сверкало на хребтах гор. Было морозно, но так тихо, что дым из труб стоял над заснеженными крышами изб, как мачты. У околицы, вблизи дороги, на голубоватом снежном сугробе прыгал нарядный красногрудый снегирь и что-то долбил коротким толстым клювиком.

И мирный дым из труб, и засыпанные снегом избы, и даже глупый снегирь – все выглядело обычно, совсем не так, как представлял себе Алеша.

– Мать!..

– Настасья Фетисовна!.. Фетисовна! – кричали встречающиеся партизаны.

Все мужики были с лошадьми, которых они только что напоили в проруби. Кони звонко ржали, рвались из рук.

Алеша с любопытством рассматривал серые волчьи папахи и фронтовые шапки «ополченки» со следами сорванных крестиков. У некоторых на папахах и шапках красные наискось ленты.

Большинство партизан были в домотканых зипунах, перетянутых цветными опоясками, часть – в шинелях, в дубленых желтых, белых и черных полушубках.

Заметив пестуна на лошади, партизаны обступили его.

– Мотри! Мотри!.. Да тпру… тпру… ты, конское мясо! – подтягивали они к дороге упирающихся лошадей.

– Шерстист, язви его!..

– На мохнашки[12]12
  Мохнашки – рукавицы.


[Закрыть] бы такого!..

Медвежонку чмокали языком, грозили пальцем.

– А кони! Кони-то!.. Да и седла! Вот это седла!..

Никодим на жирном, гривастом жеребце, в шинели казачонка, с винтовкой за плечами и с шашкой у бедра также привлек общее внимание:

– Никодишка! Корнейчонок! Казак, стрель те в бок!.. Смотри, смотри – погоны!.. Ах ты толстолобик… Отдай воронка, я ему сало спущу!..

Никодим не выдержал, погрозил партизанам плетью.

«На мохнашки бы такого»! – передразнил он одного из них. – Подождите, мы вам с Бобошкой!..

– Убьет! Запорет белячишка!.. – И партизан притворно бросился с дороги от Никодима.

Мужики весело засмеялись, и громче всех засмеялся Никодим.

Казалось, партизаны не замечали только Алешу. Изредка он перехватывал на себе недоверчивые взгляды. Это его и оскорбляло и как-то заставляло внутренне сжиматься.

Только один толстощекий, дрябло-желтый, безусый и безбородый партизан звонко хлопнул ладонью по крупу коня, на котором сидел Алеша, и сказал:

– Добёр Лысанко!.. Мне бы его!..

Конь вздрогнул и затанцевал. Юноша натянул поводья и неодобрительно взглянул на шутника. Что-то словно сломалось в его душе. Солнечный день померк.

Похожее он пережил в детстве. В праздник отец принес ему игрушечное ружье со стволиком из белой жести, с пружинкой, приводившей в действие рычажок, с хлопаньем и силой выбрасывающий пробку при выстреле. И от первого же неосторожного взвода курка пружинка лопнула и вылетела. Так же потускнело тогда солнце в душе Алеши, а нестреляющее ружье потеряло всякую прелесть.

Настасья Фетисовна повернула лошадь к раскрытым воротам приземистой избы с просевшим коньком.

Казалось, у крыши был переломлен хребет, отчего изба выглядела калекой. На дворе, у колодца, стояли привязанные лошади и, гремя о покромку удилами, ели овес.

Два партизана чистили коней и разговаривали.

Алеша прислушался. Дорогой он не раз думал о разговорах партизан. Представлял, как вдохновенно горят их глаза, когда они говорят о борьбе с белобандитами. Но то, что он услышал, окончательно добило его:

– К Николе зимнему по нашей деревне завсегда свиней режут. Визжат, проклятые, за версту слышно…

Глава XLIII

Почти сутки Алеша и Никодим проспали на полатях в теплой избе тетки Феклы.

Вечером пришел командир отряда – казак Ефрем Гаврилыч Варагушин и его связной (партизаны в шутку звали связного «адъютант») Васька Жучок. Толстая, курносая вдова Фекла Чикарькова поила гостей чаем.

– Разбужу я их, Ефрем Гаврилыч, – предложила Настасья Фетисовна (в душе ей не хотелось беспокоить измученных ребят).

Варагушин допил чай с блюдечка, подал стакан вдове и остановил Настасью Фетисовну:

– Что ты, что ты, мать!..

Командир был в новых белых валенках, жестких, как деревянные, и в дубленом полушубке. На крупном обветрившемся лице его ясные голубые, как у ребенка, глаза и совершенно светлые, цвета пшеничной соломы, жесткие брови и усы (бороду Варагушин брил).

Ефрем Гаврилыч любил пить крепкий, «вороной», как говорили партизаны, чай, и пил много. Варагушин осторожно поднес полное блюдце толстыми пальцами к пшеничным усам и медленно тянул горячий, дымящийся напиток, как дорогое ароматное вино.

– Пусть отоспятся, в сенокос дремать не будут… – улыбаясь, сказал командир и снова протянул стакан вдове. Лоб его покрылся мелкими капельками пота.

Казалось, все время, пока пил чай, командир думал о ребятах, о налете карателей на корневскую заимку, о чем рассказала ему Настасья Фетисовна.

Рядом с командиром сидел на лавке «адъютант». Васька Жучок был полной противоположностью большому Варагушину: маленький, юркий, с верткими глазками. Весь сизо-черный и кудрявый, как пудель, Васька, так же как и командир, тщательно брил круглый подбородок и пухлые щеки, а густые смолистые усы придавали Ваське воинственный вид.

Черный, щегольской, с мраморной мерлушковой опушкой по бортам и на подоле, короткий кавалерийский полушубок Жучка крест-накрест перетянут желтыми офицерскими ремнями. Через плечо у Васьки бинокль. У правого бедра маузер с ложем, окрашенным в красный цвет; у левого – кавказская шашка в дорогой оправе. На хромовых сапогах серебряные шпоры.

Жучок то и дело постукивал под столом каблуками и, слушая малиновый звон шпор, улыбался во все свое круглое довольное лицо.

Ефрем Варагушин допил с блюдечка новый стакан чаю и, подавая его вдове, сказал Жучку:

– Перестань бренчать сбруей и отпусти подпруги: жарко, чаепитию мешает…

Настасья Фетисовна и партизаны засмеялись. И опять всем показалось, что, сосредоточенно допивая чай с блюдечка, командир перед этим только и думал, что о Ваське, о его ремнях и шпорах.

Алешу разбудил смех партизан. Кто-то глуховатым спокойным голосом вел рассказ:

– Тогда я ему и говорю: «А теперь вы с этой же самой петлей полезайте на осину, а казак Варагушин вам подмогнет…»

Голос рассказчика показался знакомым Алеше. Он силился вспомнить, где и когда слышал его: «Казак Варагушин… Варагушин…» – и фамилия тоже была знакома.

Алеша спустился с полатей. Партизаны сидели на лавках, на кровати, лежали на полу и слушали рассказ затаив дыхание. Звонкими каплями падала из рукомойника вода и лохань. Никто Алешу не заметил. Над столом висела лампа. Под ней сидели двое. Ближний – небольшой, черный, кудрявый, с воинственным лицом. «Командир!» – решил Алеша. Лицо рассказчика было в тени. Варагушин кончил. Один из партизан повернулся и заметил Алешу.

– А… новенький! – громко сказал он. – Иди, иди к командиру.

Алеша, чувствуя, что бледнеет, шагнул к черному, затянутому в ремни человеку.

– Я вас попрошу, товарищ командир…

Партизаны дружно засмеялись. Затянутый в ремни черный, усатый человек тоже рассмеялся, и лицо его из воинственного сделалось простоватым. Алеша еще больше смутился и беспомощно озирался. Только теперь он рассмотрел сидевшего рядом с Жучком человека.

– И не смешно, ребята! Парень не знает, – сказал командир.

– Товарищ Варагушин! – вскричал вдруг Алеша и, отталкивая Жучка, бросился к командиру.

Хотя Алеша и очень повзрослел за это время, но по длинным, на редкость восторженным глазам и детски пушистым ресницам Варагушин сразу узнал наивного, пылкого мальчика в синих трусах и полосатой майке.

– Алеша!.. Белозеров!..

Командир поднялся, положил большие руки на плечи Алеши, немного отодвинул его от себя, заглянул в радостно сиявшее лицо и с силой прижал к себе.

– Уцелел… глупый!.. Глупый парнишка!.. Как мне хотелось выпороть тебя, когда ты наобум лазаря бросился из-за вала…

Алеша и слушал Варагушина, и не понимал его слов. Все эти месяцы, даже в дни голодовки и блужданий в тайге, он гордился своим героическим поступком и только жалел, что свидетелей его храбрости не осталось на свете. А тут вдруг командир – и осуждает…

– Как? Ну как ты пробрался?..

– А кто еще из наших, кроме вас?..

Алеше хотелось и спрашивать и самому рассказывать о том, что он пережил и под городом Усть-Утесовском и в тайге. Хотелось попросить командира назначить его в самое опасное место и сказать немедленно Варагушину, что он любит его больше всех на свете…

– Ну, Леша, садись рядом. Перво-наперво – за лошадей спасибо. Кони – высший сорт. Одна, правда, засекается, у одной мокрецы, но это мы вылечим… Сам же ты писарить у нас будешь… А то мы писаря про псаря… – и ясные голубые глаза Варагушина сощурились.

Улыбка командира была так заразительна, что и партизаны заулыбались. Не смеялся только Алеша. На ресницах его снова задрожали слезы, но это были уже слезы обиды. Командир и партизаны смотрели на него. Алеша, стараясь казаться спокойным, торопливо заговорил:

– Мне бы, товарищ командир, в строй, в самое опасное место…

Варагушин ничего не ответил на слова Алеши.

– Иди-ка, брат, досыпай лучше, а завтра мы с тобой воззвание сочинять будем. Я об него мозги выкрутил, а ни шиша не получилось. Иди, Леша. Ты у меня теперь правой рукой, вроде как бы начальником штаба, будешь…

Алеша вскинул ресницы на командира. Глаза его мгновенно высохли, заблестели. Он почувствовал себя С Варагушиным Спокойно и тепло, как с отцом.

– Ну что же? В штаб так в штаб, – уже весело сказал Алеша.

– Давай досыпай, милый, а утречком пораньше потолкуем… – Командир дружески потрепал Алешу по кудрявой голове.

Варагушин с Васькой Жучком ушли. Партизаны стали устраиваться спать на полу, на лавках. Алеша вскарабкался на полати и забрался под шинель друга, но уснуть не мог. Он растолкал Никодима и зашептал ему на ухо:

– Варагушин, командир-то отряда, мой старый-престарый друг… В тюрьме вместе! В бою!.. И теперь он меня начальником штаба назначил…

Никодим поднял всклоченную голову, посмотрел сонными глазами на Алешу, но, так ничего и не поняв, снова уронил ее на подушку.

Алеша лежал с открытыми глазами. Ему грезились запаленные кони гонцов, бледные лица ординарцев, нервный треск телефонов в штабе отряда, отдаленный гул боя. Алеша, в таких же ремнях, как у Васьки Жучка, стоит у карты. Красные и белые флажки в его руках. В окно он видит шатающегося от усталости гонца, выбегает на крыльцо, берет у него полевую сумку, вскакивает на лошадь и мчится. Грохот боя все ближе, ливень пулеметов все жарче.

«Командир! Где командир?..»

Смертельно раненный Варагушин с трудом поднял голову и чуть слышно прошептал: «Веди!..» И Алеша, поняв все, бросился вперед с обнаженной шашкой…

Заснул он только перед светом.

Глава XLIV

И Алеше и Никодиму партизаны дали по барашковой папахе. Настасья Фетисовна пришила к ним кумачовые ленты. Подражая мужикам, Алеша надел папаху на правую бровь.

– Не шапка, а воронье гнездо! – смеялся Никодим. – Пойдешь прямо, потом завернешь за угол и разом упрешься в стрельцовский дом. Тут тебе и штаб. Ну, иди, а то Бобошка извизжался, наверное, в своем хлевке.

Было еще очень рано. Деревню окутал морозный дымок.

Алеша прошел порядочно, но ни «угла», ни «поворота» не было. По обеим сторонам тянулись дворы, наполненные людьми и лошадьми.

Навстречу шагал хромой старик и волоком тащил за хвост мягкую, только что содранную, воловью шкуру. Хромой остановился, бросил ношу и полез в карман за кисетом. Но в мешочке у него была только газетная бумага. Хромой оторвал клочок, а остальную бумагу молча подал Алеше.

– Перекурим, – сказал он.

Алеша понял, что старик просит табаку.

– Не курю я, товарищ партизан.

Лицо деда посерело. Он с грустью взял у Алеши свою бумагу.

– Обестабачились мы в дымину. Пятый день без курева… Вижу – незнакомый… «Ну, – думаю, – фарт тебе, Кузьма…» Не поверишь, конские шевяки сушил, золки подмешивал… Дым будто бы сходственный, а утешительной сладости никакой. В роте горечь, изжога давит. Я человек верующий, а до чего без табаку дошел! Помылся вчера в бане, оделся, сижу в предбаннике. «Самая бы сладость закурить сейчас», – думаю. И уж так-то занутрило меня, так занутрило. Остервенел я да как закричу не своим голосом: «Сатана-батюшка, седунюшка-чертушка[13]13
  Седунюшка-чертушка – «банный бес», по поверью живущий под банным полком.


[Закрыть], возьми мою душу, дай табачку папушу…» – партизан покачал головой. – И что только Ефрем Гаврилыч думает! Я ему вчера жалился. Набег, говорю, на белых за табачком сделать надо. Потому – смерть. У кого, говорю, табачок – у того и праздничек…

Алеша спросил, где помещается штаб партизанского отряда.

– Это какой такой штаб? – удивился старик. – Ефрема Гаврилыча, что ли, тебе?..

– Ну, все равно – Ефрема Гаврилыча.

– Так бы и говорил, а то штаб… штаб… Ишь ты какой, молодой, а зазвонистый… – вдруг рассердился старик, огорченный неудачей с табачком. – Ефрем Гаврилыч, он везде… – уже мягче заговорил хромой. – Может, в швальне, может, в ружейной, в хлебопекарне – тоже может… С час назад видел я его с завхозом Свистуном…

Алеше хотелось рассказать партизану, что командир его старый друг, что они были вместе с ним в тюрьме, в «боях», а теперь он, Алексей Белозеров, назначен начальником штаба, но старик взял за хвост шкуру и поволок по дороге, оставляя на снегу кровавый след.

Алеша еще не раз спрашивал, но встречные партизаны не знали, где помещается штаб их отряда. Про командира же говорили:

– Он у нас, Ефрем-то Гаврилыч, днюет и ночует с массыей.

С Варагушиным Алеша встретился случайно. Командир разговаривал с австрийцем-химиком.

– Леша! – обрадовался Ефрем Гаврилыч. – Подожди чудок!..

И это варагушинское «чудок» очень понравилось Алеше.

Командир кончил разговор с химиком.

– Пошли в штаб! – и заскрипел деревянными валенками. – Вот, брат, на голые зубы да клад попал… Голова-то у мужика… даром, что австрияк… Взрывчатые вещества навылет произошел. Пистоны делает, бомбы начиняет. Теперь мы такой завод откроем!.. – Варагушин улыбался.

Они повернули к большому дому. «Лучший в деревне», – гордясь штабом, отметил Алеша. Из ворот выехала подвода, нагруженная доверху горячими, только что вынутыми из печи буханками черного хлеба. На морозе воз дымился, как огромный костер.

Варагушин втянул густой теплый запах, схватил буханку и отломил краюху.

– Хочешь? – спросил он Алешу.

– Я только что позавтракал, Ефрем Гаврилыч, – Алеша неожиданно назвал командира так, как называли его партизаны.

Варагушин жевал, густые пшеничные усы его шевелились.

– Хлебопекарня у нас здесь… В колготе, как говорят, на ходу спишь, на ходу ешь, на бегу щец хлебнешь… А об чаю целыми днями скучаю, – засмеялся Ефрем Гаврилыч, и пшеничные усы его весело запрыгали.

В окна большого стрельцовского дома с высоким резным крыльцом на командира и Алешу смотрели партизаны, женщины, дети. Варагушин указал глазами на них и сказал:

– Набили мы людей в дома, как пескарей в мордочку, вот я и выкочевал в старую избу: половину под хлебопекарню приспособил, в другой – канцелярией занимаюсь…

Варагушин открыл низенькую, промерзшую насквозь дверь. Запах плесени и телятника ударил в нос. Согнувшись, командир вошел в помещение «штаба». Алеша шагнул за ним. То, что он увидел, так поразило его, что он растерялся и остановился на пороге: с грязного, сырого пола старой, небеленой избы вскочил красный, белолобый телок и, стуча желтыми копытцами, бросился к открытой двери. Варагушин раскинул руки.

– Дверь! Дверь! – закричал он.

Алеша захлопнул дверь.

– Отжевался, стреляло бы его, ушастика!..

Ефрем Гаврилыч поймал теленка за мокрый обрывок веревочки, подтянул на соломенную подстилку и стал привязывать. Теленок брыкался, пытался боднуть Варагушина кудрявым белым лбишком, а командир легонько отпихивал его ладонью.

– Жевун, милости нет. Попервости в пекарне было устроили его, так что бы ты думал! Покуда хлебопек квашню месил, он у него, стервец, фартук до самой завязки изжевал. Да и дух от него несовместный для хлеба… – как бы извиняясь, сказал Варагушин и посмотрел на смущенного, явно разочарованного Алешу.

Командир обтер о спину теленка толстые, сильные пальцы.

– Зато, брат, тихота здесь – никто тебе мозгой работать не помешает. Другого такого уголка по тихости во всей деревне не сыщешь…

У единственного окна избы, возле лавки, стоял некрашеный стол.

– Садись…

Ефрем Гаврилыч достал из-за пазухи сверток бумаги и новый, не очиненный еще карандаш.

– Вот твоя оружия! – с гордостью протянул он Алеше бумагу и карандаш. – Это я для тебя у Свистуна вырвал. «Кровь с носу, а давай, – говорю, – для моего начальника штаба бумаги и карандаш». Дал.

Тоска и разочарование с такой силой охватили Алешу, что он готов был заплакать. Он взял сверток и стоял понуря голову.

Варагушин подошел к Алеше, посмотрел на него в упор и сказал:

– Подожди, Лешенька, все будет! И штаб, и люди в штабе…

– Я не об этом, Ефрем Гаврилыч… – Алеша окинул глазами промерзшие стены избы и белолобого теленка на грязной подстилке. – Я смотрю, что ни одной карты у нас нет, ни телефона. А сами посудите: без карты в штабе – это же что воин без винтовки… – Алеша принужденно улыбнулся.

Ефрем Гаврилыч сел, снял папаху и положил ее на стол.

– Пока что колотим мы беляков тем, что под руку попадет, это верно, но отобьем. И винтовки, и пулеметы, и пушки отобьем… А карты у нас вот тут, – Варагушин хлопнул себя по лбу. – Садись!

Алеша сел рядом с командиром. Ефрем Гаврилыч расстегнул полушубок, пристально посмотрел Алеше в глаза и постучал пальцами по столу.

Алеша чувствовал, что Варагушин хочет сказать ему что-то очень важное и не знает, с чего начать. Ефрем Гаврилыч молчал, думал о чем-то важном и вдруг спросил Алешу:

– Читал ты когда-нибудь Ленина, Леша?

Алеша утвердительно кивнул.

– Да что ты! – Глаза Варагушина вспыхнули радостно. – А не врешь?!

– Читал!

Алеша недоумевал, к чему командир ведет речь о Ленине.

– Видишь, Леша, составить мне нужно такое воззвание, чтоб прожгло насквозь…

В «штаб» дважды прибегал Васька Жучок и, звеня шпорами, звал командира в оружейную, но Ефрем Гаврилыч отмахнулся от него и все говорил с Алешей, как и что нужно написать в воззвании.

– Эх, если бы я мог сам!.. – командир безнадежно махнул рукой. – Сердцем, понимаешь, Лешенька, самой что ни на есть нутренностью все чувствую и умом сознаю, а как до бумаги, слова – как мыши от кота. Ночь просижу. Карандаш изгрызу до основаньичка… Голова распухнет, хоть обручи наколачивай, в глазах темно сделается, а напишу – разорви и брось…

Алеша смотрел на Ефрема Гаврилыча и совсем забыл о своем огорчении, промороженных стенах избы, белолобом телке.

– Идите, Ефрем Гаврилыч, спокойненько. А уж я такое напишу!.. Камень и тот прожжет…

Варагушин похлопал Алешу по плечу и пошел к двери, но с порога неожиданно вернулся.

– Ты, Леша, – вполголоса заговорил он, – к хлебопекам жмись поближе. – Варагушин кивнул в сторону хлебопекарни. – Они и накормят, и чайком напоят. А то, знаешь, без чайку-то целый день…

Алеша заметил, что о чае Варагушин говорил как-то особенно вкусно: «чаек».

– Идите, Ефрем Гаврилыч, а обо мне не беспокойтесь – не это видали…