Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 58 страниц)
Глава XLVI
С болезнью деда Амоска вынужден был охотиться один. Это мало смущало молодого охотника. Район, где держались белки, он знал уже не хуже окрестностей Козлушки, в руках у него была верная винтовка, рядом – неизменный Тузик.
Сунув горсть сухарей за пазуху, свистнув собаку, он нырял в тайгу и кружил по увалам, распутывая беличьи петли. Кто кому помогал в промысле – Тузик ли Амоске или Амоска Тузику, – сказать было трудно. Амоска так же добросовестно, как и Тузик, рассматривал свежие следы белок, определял направление и, кажется, даже обнюхивал след, подхватив его на рукавицу и приблизив к носу. Тузик с любопытством наблюдал за действиями хозяина и время от времени одобрительно помахивал хвостом.
– Пожалуй, сюда пошла она, как ты думаешь? – спрашивал приятеля Амоска.
Тузик глазами и хвостом подтверждал справедливость Амоскиной догадки. Охотник и собака направляются по следу. Но если бы Амоска вздумал повернуть в противоположную сторону, и туда Тузик пошел бы с не меньшей охотой.
Сегодня с утра они направились к кедру с густой кроной и изогнутым стволом: на него они загнали накануне вечером белку.
– Как ты ни хитри там, а в сумку мы с Тузиком тебя положим.
Но белка ушла в противоположную падь. Амоска и Тузик с минуту постояли близ опустевшего, потерявшего всякую ценность дерева и уверенно пошли по голубоватой цепочке следов, убегающей в густую черную падь. В этой пади Амоска еще не бывал, и она пугала его и густотой пихтача, и огромными завалами буреломов. След белки наискось пересек безлесный увал и исчез в гуще черни.
– Не заведет она нас с тобой, Тузьша, в гагарью протоку[40]40
В гагарью протоку – в тупик.
[Закрыть], как ты думаешь? – опасливо спросил Амоска.
Но Тузик, видимо, не разделял тревоги своего хозяина и бежал вперед, весело помахивая хвостом и изредка обнюхивая воздух.
– Ну, смотри ж… ежели чего, так, брат, вместе, значит…
На одной из пихт белка расшелушила шишку и, спустившись с дерева, снова отправилась в глубь пади.
– Уж коли пошли, так пошли, – сказал Амоска, отправляясь дальше по следу. – Мы с Тузиком не из тех, чтоб бояться.
Амоска изрядно потрухивал и потому начинал говорить все громче и громче. Скрывшийся в пади Тузик неожиданно залился злобным, непрерывающимся лаем. Амоска кинулся к собаке:
– Припёр!
Однако его удивило, что Тузик лает не на пихту, а под коряжистый выворотень.
«Уж не хорчишку ли приструнил?» – подумал Амоска, останавливаясь рядом с исполинской пихтой с вывороченным корнем.
Мальчик совсем было собрался нагнуться и посмотреть в чернеющий под корнями глубокий провал, как услышал глухое ворчание, от которого похолодел и невольно попятился. Глупый же Тузик еще с большим остервенением начал кидаться под выворотень. Шерсть у щенка вздыбилась, отчего он словно сгорбился, сделался короче и выше ростом.
– Да цыц ты, окаянный… – прошептал Амоска и кинулся бежать, не разбирая ни бурелома, ни сугробов.
Выбравшись на увал, он остановился и только тогда заметил, что Тузика возле него нет.
– Слопал, значит, собаченьку!
Но Тузик вскоре догнал его.
Шерсть щенка все еще была вздыблена, а глаза по-прежнему сверкали глупостью и довольством. Весь вид Тузика говорил: «Ну и облаял же я его!»
– Вот так попали мы! – так же тихо и испуганно сказал Амоска.
Он еще раз передохнул и, снова подобрав полы зипунчика, со всех ног пустился в сторону избушки.
Увидев Терьку, он с криком побежал ему навстречу.
По вытаращенным глазам Амоски, по красному залитому потом лицу Терька понял, что с братом случилось что-то необычное.
– Чего глаза-то вытаращил?
Относиться к Амоске как к равному Терька все еще не мог. Обычно он или смеялся над ним, или держался с подчеркнутой грубостью.
– Ревешь, ровно у себя на улице. Не видишь, у человека кулемы нарублены…
Амоска отдышался и, повернувшись в сторону белкόв, заговорил:
– Ведьмежина с Анемподистова Мухортку… там, в пади, в берлоге, насилу утекли с Тузиком…
Терька побледнел.
«Побегу к Зотику и Вавилке», – решил он и, не обращая больше внимания на Амоску, кинулся в гору.
Вскоре все молодые охотники были у «медвежьей пади».
Шли гуськом. Впереди Вавилка, за ним Зотик, Терька и сзади всех Амоска с Тузиком на сворке…
Следы Амоскиных прыжков наглядно свидетельствовали о поспешности его бегства.
Над спуском в падь остановились. Густая хвоя пихтача щетинилась под ногами, как звериная шкура.
– Егорий храбрый, заступник усердный… – вслух произнес Вавилка.
Ребята вслед за ним торопливо перекрестились.
Только Амоска был вооружен малопулькой, у остальных в патронах была беличья дробь. Сгоряча они решили было сначала ударить залпом по глазам медведя и разбежаться, а «потом, слепого, можно и дробью добить», особенно если стрелять в уши, да еще взобравшись на дерево…
Однако у самой пади план этот Зотик забраковал:
– Задерет!
– А я не это же ли говорю! – охотно согласился Вавилка.
– Да ежели его еще раздразнить, так, пожалуй, и совсем плохо будет, – теряя свой пыл, вставил Терька.
– Надежда вся, братцы, на Тузика да на мою винтовку, – сказал Амоска. – Худо ли, хорошо ли, все-таки не дробовик.
На людях к Амоске вернулось все его хладнокровие и задор.
– Оттаял, мокроносик. Много вас на фунт сушеных с Тузиком-то?.. – Терька презрительно посмотрел и на младшего своего братишку и на Тузика.
– А все-таки должны мы его решить. Хороша, скажут, охотничья артель – от лежачего медведя разбежались! Митьша один вон с каким страхоидолом управился. Не бежать ли уж нам за ним?
При упоминании Зотика о Мите Вавилка и Терька вновь осмелели.
– Так, а я не то же ли говорю: должны бы управиться и без Митьши, – сказал Вавилка.
– Это верно, надо только умом пораскинуть, – согласился Терька. – Зимой в промысле, сказывал Анемподист, вот так же мужики с дробовиками на берлогу наткнулись. Так они из дроби пуль поналили и застреляли в лучшем виде. Он башку только в чело высунет, а они его по башке – теньк да теньк…
Рассказ Терьки окончательно определил план охоты. Решили развести костер и лить пули.
Зотик засыпал дробью пустой патрон и поставил его на груду нагоревших углей. Серебряная пленка свинца, слегка осев в патроне, неожиданно быстро заискрилась голубоватыми звездочками. Пихтовой веткой Зотик подцепил раскаленный патрон и поставил на сугроб. Патрон провалился в снег, как в воду.
– Вот тебе и пули готовы!
Амоска сидел верхом на Тузике и держал его обеими руками за морду, чтоб он не залаял. Вавилка срубил уже вторую пихту, отсек вершинки, обрубил тонкие сучья, оставив самые крепкие и колючие. Лица у ребят были суровы и бледны.
– Я так думаю, ребятушки: Тузика в первую очередь спустить надо, – шепотом сказал Амоска. – Он приемистый. Он его за штаны весь день продержит. А тогда его не только что ружьями – кольями убить можно.
Зотик безмолвно отмахнулся от Амоски и продолжал разрезать круглый свинцовый столбик на равные части.
– По две пули на брата.
Терька и Вавилка одобрительно кивнули.
Пороху в патроны насыпали двойную порцию. Стрелять уговорились враз, целиться в голову. Но прежде чем подымать зверя, решили сначала заломить чело берлоги.
Захватив срубленные Вавилкой пихты, охотники начали спускаться в падь. Амоску и Тузика оставили на увале, строго-настрого приказав ему дожидаться их первого залпа.
С каждым шагом к берлоге ноги охотников, казалось, тяжелели, на лбу зернисто проступал пот.
Все внимание ребят сосредоточилось на косматых корнях выворотня, торчащих в разные стороны, как длинные когти исполинской лапы. Под корнями, точно пасть, чернела отдушина берлоги.
Остановились шагах в десяти от нее: подойти ближе не хватало сил.
Заломить чело берлоги должны были самый старший из охотников – Вавилка и неважно стрелявший пулей Терька.
– Карауль, – услышал Зотик шепот Вавилки.
Зотик встал с левого бока берлоги, вскинул берданку к плечу.
– Егорий храбрый, – зашептал Вавилка помертвевшими губами и сделал первый шаг по направлению к берлоге, выставив впереди себя пихту с торчащими сучьями.
Рядом с ним, так же, как и Вавилка, выставив перед собой пихту, шаг в шаг, шел Терька.
От страха звенело в ушах, зеленело в глазах. Хрустевший под ногами снег, казалось, наполнял тайгу оглушительным шумом. От напряжения берданка в руках Зотика начала «ходить». Он отвел ее и взглянул на приближающихся к берлоге Вавилку и Терьку.
«Они крепче меня», – пронеслось в мозгу Зотика. Он снова вставил в плечо берданку и с силой прижал ее. Вавилка и Терька, как по команде, сунули пихты торчком в чело берлоги и стремительно отпрянули назад. Стоявшему в стороне Зотику было видно, как пихты, вздрагивая сучьями, медленно, точно в омут, поползли в глубь берлоги.
Глухое ворчание зверя словно кипятком обварило Зотика с головы до пят. Звонкий лай неожиданно появившегося у берлоги Тузика и словно из-под земли вынырнувший с винтовкой Амоска снова устыдили Зотика:
«Щенки, а смотри-ка…»
Наколовшись на заостренный сук, медведь взревел так, что «Зотик отпрянул в сторону от берлоги. Гремевший у самого чела Тузик от рева зверя тоже было метнулся в сторону, но высунувшаяся из-под снега черная медвежья лапа ловко и быстро зацепила щенка, и он упал на закрасневшийся под ним сугроб.
Пронзительный визг Тузика оборвался, перешел в негромкое хрипение. Раскинутые лапы щенка дернулись раз-другой и замерли. Амоска кинулся было к собаке, но Зотик успел схватить его за воротник зипунишка и отшвырнуть назад.
Выстрелы ребят слились. Каждому казалось, что выстрелил по высунувшейся на одно лишь мгновение голове зверя только он. Вслед за выстрелами голова скрылась, а из берлоги, вместе с вылетевшими сучьями, ветками и целым фонтаном снега, выскочил медведь.
Жалкий хлопок выстрела Амоскиной шомпольной малопульки ребята услышали как во сне.
Как успел перезарядить свою берданку Зотик, он так и не мог упомнить. Помнил только, что в тот момент, когда большой, горбатый зверь прыжком отделился от земли в его сторону, он нажал на спуск, прицелившись чуть повыше переносья. Лесной великан точно споткнулся обо что-то незримое в воздухе, – упал, так же как и Тузик, на живот, беспомощно раскинув лапы.
На теплую еще шкуру зверя, рядом с толстыми кусками нарезанного сала, ребята положили мертвого щенка. Ухватившись каждый за когтистую лапу, охотники тронулись к стойбищу.
Митя несколько раз выбегал из избушки и, повернувшись к белку´, кричал:
– Ребя-та-а! Ребя-та-а!
Лицо его от натуги покраснело, испуганные глаза были устремлены на Шумишихинский белок. Несколько раз крикнув, он снова бросался в избушку и начинал растирать то холодевшие ноги, то западавшую грудь деда.
Не менее часа прошло с тех пор, как Митя заметил, что согнутые в коленях ноги Наума Сысоича вдруг медленно распрямились, грудь слегка приподнялась и из нее вырвались хрип и сипение. Вначале Митя подумал, что дед хочет изменить положение ног, и решил даже накрыть их свалившимся зипуном. Но, дотронувшись до ступни, Митя испугался: она была как ледяная. Он окликнул деда Наума, тот не отозвался, снова согнул ноги в коленях и с усилием стал распрямлять их.
– Дедынька! – над самым ухом начал кричать Митя, криком отгоняя страх. Он ясно увидел, что дед сделал легкое движение губами, точно собирался что-то сказать. Рука с набухшими синими венами приподнялась и чуть заметно поманила.
Вначале Митя уловил только хрипы. Сквозь них, как сквозь порывы ветра, с трудом прорывались отдельные слова:
– Выдь… выдь, Митенька… Страшно, поди…
Дед не мог больше говорить. Откинув голову и широко раскрыв рот, он ловил и жадно втягивал горячий воздух.
Митю охватил страх. Выскочив из избушки, он стал кричать. Потом схватил берданку и начал стрелять в воздух, сопровождая выстрелы криком. Потом побежал к лесу по натоптанной тропинке.
Возвращавшиеся охотники наконец услышали крики Мити. Первым бросил медвежью шкуру и пустился бежать Зотик. Следом за ним – Терька, за Терькой – Вавилка. У Зотика с головы упала шапка. Вавилка и Терька видели это, но не подняли ее и пробежали мимо.
Амоска взял мертвого Тузика на руки и понес к избушке: оглушенный своим горем, он не понял, почему ребята оставили на увале шкуру и бросились бежать.
Зотик и Митя встретились на первом повороте тропинки. Митя посмотрел в испуганное лицо Зотика и, указывая на избушку, безнадежно махнул рукой. Зотик вначале кинулся было вперед, но потом неожиданно остановился, сделал два неровных, спотыкающихся шага к стоящей у дорожки пихте и привалился к ней спиной.
Глава XLVII
«Рост ребят, членов нашей артели, насколько я замечаю, измеряется не месяцами, не годами, а чем-то другим. Я еще не знаю чем, но уже твердо скажу, что растем мы все, пожалуй, в том числе и я сам, от события к событию. Так, например, ни Зотика, ни Вавилки, ни даже Амоски я положительно не узнаю (наверное, и они меня тоже). Все стали молчаливей и серьезней.
Будучи еще в детдоме, я однажды отбился от отряда и один заночевал в горах. Эту ночь я не забуду до смерти. А назавтра даже я сам заметил, что стал другим. Это и товарищи заметили.
Такой ночью для ребят оказалась смерть дедушки Наума, его похороны и проведенные нами без него первые дни.
Но я неправ, говоря о росте, о резкой перемене во всех нас. Чтобы окончательно быть правдивым, нужно сказать: перемена произошла с того момента, когда дедушка сделал себе домовину. Целую неделю мы не могли к ней привыкнуть, когда она, белая, как саван, стояла прислоненная к стене избушки. Вечерами ребята боялись проходить мимо.
Первые ночи без дедушки мы почти напролет проводили за чтением книг. Вначале к этому я прибегнул потому, что молча лежать на нарах было жутко, а потом ребятам понравилось, и теперь мы каждый вечер читаем.
Ни у одного из ребят, кроме Амоски, я не заметил слез. Все крепились и не плакали. Но и Амоска, плакавший вечером на могиле деда (похоронили мы его близ пня сухой пихты, где раньше хранились капканы), сказал, что он плачет о Тузике. Чувствую, что тяжело было удержаться. Правда, потом мы разошлись в разные стороны, до самого вечера, и каждый, наверное, как и я, поплакал в одиночку.
Сегодня был у нас горячий спор с Зотиком. После смерти деда Наума я стал решительно напирать на переделку психологии ребят, и хотя с большими трудами, но кое в чем, мне кажется, успел.
По обыкновению, вечерами я читаю какую-нибудь книжку, а ребята внимательно слушают. На этот раз я начал читать из природоведения о дожде, громе и молнии.
Не успел я кончить, как Зотик достал с полки любимую книгу деда Наума – «Житие Кирилла Белозерского». С нею дед Наум не расставался в течение всей жизни. Книга толстая, в потертом сафьяновом переплете. Обведя всех нас сверкающим взором, Зотик сказал:
– Не верю! Не настоящие у тебя книги… Чтобы дождь был от испарения, а молонья и гром от электричества – не верю, хоть убей…
Он развернул книгу и по складам стал читать:
«Трубы облачные собирают от моря и от рек воды, и от озер, и, напившись, избывают из себя воду в сокровенные бездны… Молнии же и громы суть громогласно рече пророк Илья, и по его глаголу сотрясаются облацы, и разверзаются хляби…»
Пока он читал, у нас шеи затекли от напряжения.
Амоска с места пустился в спор:
– Что ты там ни говори, Зотенька, а у Митьши явственней. У тебя же твой Кирилла мямлит-мямлит, а что к чему, никак не поймешь. Только и понял я, что рече да Илья… У Митьши же не только ясно все сказано, но даже и картинки со всего списаны и разные примеры приведены. И то, что он читает, я не только в понятие беру, но и глазом вижу. Да уж куда лучше: чайник вот кипит, от крышки пар поднимается, а подставь сверху холодную посудину – вот тебе и дождик. А Кирилла твой тычется, все равно как слепой у огорода. Все равно, как если бы я вам обратно дорогу домой рассказывать стал… И вышло бы, что незнаха неучеху учит. А вот взять тебя или Вавилку, так вы не только расскажете, но и срисуете дорогу, где какой поворот… Так-то, Зотенька, не суйся уж ты со своими книгами, – закончил он.
Зотик смутился, и спор как-то сам собой погас. Но понял я, что не только почитать и порассказать еще много им нужно, но и об учении их надо вопрос в районе ставить в эту же поездку. Чувствую, ничего так им не мешает, как эта зотиковская вера на слово во всякую чертовщину. Вот во что надо вцепиться зубами в первую очередь! Вот во что нужно запустить стальные когти, как говорит товарищ Бобрышев.
А еще я понял, – и об этом надо будет по-честному или самому написать в газету, или просить Бобрышева написать – как мало мы, городские комсомольцы, знаем, отправляясь в деревню. Ведь для того, чтобы опровергнуть религию – веру в чудесное, надо уметь доказать всем Зотикам, Вавилкам, Терькам и Амоскам, что чудесного не существует, и доказать научно. Это значит, что надо хорошо подковаться и в астрономии, и в иных прочих науках.
Мы же на это обычно смотрели сквозь пальцы, надеялись, что голая агитка да насмешка над религией вывезут.
В промысле мы пробудем еще не больше как с неделю. Сухари на исходе, да и снег стал глубок. Добыча, по-моему, у нас очень хорошая, ребята же говорят «неплохая». Это тоже из суеверия: боятся сглазить».
Глава XLVIII
Всю неделю шел снег. Мелкий густой подлесок засыпало по маковку. Под тяжестью его ломались сучья и ветки деревьев.
Кулемы Терьки ежедневно заваливало. Некоторые из них произвольно спускались. Охотники с трудом собрали капканы с россыпей. Ребята поняли свою ошибку: надо бы неделей раньше выбираться из тайги.
«Снегом завсегда моется месяц», – говорил когда-то дед.
Молодые охотники решили ждать первого мороза и ветра, чтобы снег осел и затвердел. Запас сухарей кончился. Пшена осталось на две каши, и его решили сохранить на трудную дорогу.
А небо все хмурилось; хмурились и лица ребят.
– Иной раз на целый месяц зарядит. Вот оно, без старшего-то, – попробовал было попенять на свою неопытность Терька, но все дружно набросились на него, и он замолк.
Дольше всех не унимался Амоска, решивший выместить на старшем брате свои большие и малые обиды:
– Тоску нагонять нашему брату… Без тебя-то люди не видят разве?
Терька отвернулся к окну.
– На месяц зарядит! Подумаешь! А может, сегодня же ночью вызвездит? Или ты советовался с богом? – не унимался Амоска.
Терька оторвался от окна и, сжав кулаки, выскочил за дверь:
– Клещ! Вопьется – не оторвешь!
Митя по два раза перечитал захваченные книги, исписал тетрадь и взялся уже за другую, а снег все валил и валил.
Ребята пытались выходить на охоту за рябчиками – на варево, но возвращались, не одолев увала. Под первыми же пихтами их засыпало снегом до воротника.
– Ровно бы и не видывал я прежде такого снегопада, – сознался молчаливый Вавилка.
С крыши избушки и с навеса снег сбрасывали ежедневно.
– Только недогляди – накроет, как шатром, – ворчал Зотик.
Жгли последние дрова. Зотик предложил протоптать дорогу на увал к сушняку:
– Эдак денек-другой, еще на аршин навалит, и в лесу без дров останемся.
С утра отправились за сушняком. Но к обеду уже промокли насквозь и вымотались. Отяжелевшие зипуны развесили над каменкой. Темнеть в лесу начинало с полудня. Вечера и ночи казались бесконечными. При свете жировика Митя писал дневник. За дневником не замечалось времени. На следующее утро он читал написанное и сам пугался мрачной своей безнадежности:
«Снег валит без остановки целую неделю. Тоска. Тишина в лесу жуткая, как в яме, которую мы рыли для дорогого нашего деда. На небо не глядел бы – мутное, мертвое, большая свинцовая могила».
Митя вырвал страницу, скомкал и бросил в огонь.
«Хорошо, что Амоска не знает!» Митя опасливо покосился в его сторону. Тот сидел перед пылавшей каменкой, подогнув калачиком ноги, и зашивал обуток. Медное, спокойное лицо Амоски, выпуклый лоб, тугие щеки делали его похожим на китайского божка.
«Этот не разнюнится», – подумал Митя и неожиданно заговорил:
– Ребятушки! Артель нас. Неужто артелью да не пробьемся?
– Как, поди, не пробьемся? – отозвался Зотик.
– И я тоже думаю, что должны бы, ровно, пробиться артелью, – согласился Вавилка.
– Пробьемся, пустое дело, – заключил Амоска.
Митя уже не мог сидеть спокойно:
– Один одного сменяя, хоть по две версты в день, а все вперед. С собой захватим только ружья, пушнину, топоры, котел… На хребте, может, рябчики попадутся. Медвежину доведется здесь пока бросить. Сала медвежьего в сумку положим на всякий случай.
Сборы закипели. Меха увязывали пачками, вывернув мездрой наружу. Сумки подгоняли к плечам с особой тщательностью. Выход назначили утром следующего дня.
Ночью тихонько с нар соскользнул лежавший с краю Зотик и, накинув зипун, вышел за дверь. Вернувшись, он накрылся с головой и опять уснул.
С нар тихонько приподнялась лохматая голова Вавилки… Так же как и Зотик, он вышел и вернулся, пробыв на улице не более получаса. На рассвете выбрался из избушки Терька и увидел Амоску над старой пихтой.
Амоска, как показалось Терьке, с кем-то разговаривал. Терька прижался за углом и прислушался.
– Ты, поди, думаешь, что мы тебя совсем бросили, – говорил Амоска. – Удастся, так, может, нынче же, после праздников, опять всей артелью придем. А ты за Тузиком там доглядывай. Видно, бог-то знает, у кого отнять и кому дать… Охоться уж там с ним. Я ничего…
Амоска долго еще разговаривал с дедушкой Наумом. Потом, не оглядываясь, побрел к избушке. Терька прижался за углом и, пропустив Амоску, направился по утоптанной тропинке.
Утром Митя, внесший предложение посетить могилу, был удивлен плотно умятой стежкой, идущей от избушки к пню старой пихты. На ровной и толстой пелене снега проложен был след и к месту, где был зарыт Тузик…
Митя взглянул на Амоску. Амоска нагнулся и стал перевязывать обуток.
Подъем на Шумишихинский белόк длился до позднего вечера. Через каждые сто метров шедший впереди выбивался из сил, останавливался и ждал, когда остальные пройдут мимо по проложенной в пластах рыхлого снега лыжнице. Поравнявшись с собаками, бредущими в хвосте, трогался и бывший «передовик».
Сорвавшийся с лыжни Бойка ушел в снег по самые уши. Зотик с трудом вытащил его, обмяв вокруг него снег и сам провалившись по пояс.
– Прошлой зимой снег наполовину мельче был, – едва выбравшись на лыжню, сказал Зотик.
– Только артелью и выбиваться из этой пропасти, – заговорил и Митя, запыхавшийся и красный от усилий. Сейчас он шел впереди, прокладывая дорогу.
– Анемподист сказывал, что чистюньский мужик-промышленник запурхался вот так однажды. Лыжина в дороге сломалась… Весной уж вытаял, – сказал молчавший всю дорогу Терька и, сказав, спохватился, что опять как будто сболтнул неладное.
– Да и что же это за человек такой! Скажет, аж мурашки по шкуре, как черт в лужу урежет! – снова накинулся на брата Амоска. – «Запурхался», «весной вытаял»… Тут и так ноги подсекаются, а он…
Ребята уже свернули на новый поворот, а Амоска все еще не мог успокоиться и ругал Терьку.
На пятый день, когда ноги от усталости перестали уже ощущать лыжи, когда давно уже был съеден последний братски разделенный кусок медвежьего сала и «передовики» менялись через каждые двадцать шагов, с последнего хребта показались крыши Козлушки.
Сзади остались преодоленные, утонувшие в снежных хлябях тайги сотни больших и малых падей, бесконечные хребты и гривы, рассеченные глубокой лыжней охотников.
Долго сидели ребята на гребне Мохнатки, жадно вдыхая запах жилого смолистого дыма. Дни нечеловеческого напряжения, ночевки на пахучем лапнике у жаркого костра под низко нависшим беззвездным небом, сверкающие бриллиантами снежинки запечатлелись в душе молодых артельщиков на всю жизнь. В снегах этих они еще раз убедились в непобедимой силе человеческого коллектива.
