Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 58 страниц)
Глава XXXIV
Работая, охотясь, собирая ягоды и грибы, Никодим не переставал наблюдать жизнь тайги. В лесу он отмечал все новости и происшествия в жизни зверей и птиц: кто кого съел, у кого прибавилась или убавилась семья. От острого глаза молодого следопыта не ускользало ничто.
Так, он неожиданно обнаружил, что во время грозы лисы лают, как собаки, что большинство зверей и птиц необычайно любопытны и нередко следят за ним, когда он греется у костра или отдыхает в гуще кустарника. Разжигая их любопытство, Никодим часто проделывал забавные штучки. С середины большого горного озера он подманивал осторожных гусей к берегу, подбрасывая из камышей в воздух войлочную шляпу. Иногда мальчик обманывал гусей простым приемом: задрав кверху ноги, двигал ими. Подплывшие птицы платились за любопытство, а молодой охотник придумывал новые способы охоты.
Так подсмотрел Никодим, что колонок, поймав крупную добычу, которую не в силах ни съесть сразу, ни унести, оставляет ее, но кладет на добыче «свой знак» мочой.
Ежедневно Никодим читал увлекательнейшую книгу тайги, раскрывая лики зверей и птиц с какой-то новой, неведомой ему доселе стороны. В лесу с прирученным медвежонком мальчик чувствовал себя как с верным другом. Пестун всюду ковылял за Никодимом – теперь уже без повязок и лубков. Нередко звереныш заменял мальчику охотничью собаку, издалека причуивая зайца в кустах или козла на горном хребте.
Настасья Фетисовна смеялась над неразлучными друзьями.
– Батюшка! Смотрите, смотрите, вон наши охотнички домой возвращаются! – улыбалась она деду Мирону.
– Чем ты прикормил его, толстолобого, – от ног не отходит. От матери отбился со своим пестуном. Меня даже зависть берет. Женю, однако, я тебя, Никушка, на медвежонке – сноха у меня будет мягкая да гладкая. – Настасья Фетисовна весело смеялась и привлекала сына к своей груди.
Однажды Никодим с пестуном удили хариусов. Рыбак в засученных до колен штанишках стоял в воде и время от времени бросал другу холодную, упругую рыбу. Медвежонок, сидя на берегу, ловко хватал трепещущую добычу на лету, аппетитно хрустел и чавкал. Никодим каждый раз оглядывался на пестуна и смотрел, как звереныш съедал хариусов.
Но вдруг медвежонок замер. Голова его была повернута вверх, против течения реки. Никодим взглянул и увидел лисицу, забредавшую в воду с клочком сухой травы в зубах. Для купания лиса выбрала неглубокое, но быстрое место и подвигалась так медленно, что шерсть ее должна была промокнуть насквозь.
Пестун и Никодим не отрывали от нее глаз.
Вот лиса вошла в воду так глубоко, что на поверхности осталась видна только голова с бархатисто-черными острыми ушами. Вдруг лиса поднялась на задние лапки, словно перед прыжком на мышь, а передними стала быстро-быстро сметать что-то с мордочки и из-за ушей. Проделывала все это она старательно и довольно долго. Потом, бросив клок травы, лиса выскочила из воды и исчезла в зарослях. Траву, покачивая на волнах, понесло к ногам рыбака.
Никодим поймал клочок и увидел, что сено густо усеяли блохи.
– Бобошка! Да ведь это она блох выживала!..
Пестуна тоже донимали блохи. Никодим затащил медвежонка в воду и, погружая звереныша все глубже и глубже, заставил выбравшихся из шерсти пестуна блох пропутешествовать по реке на листе лопуха.
Выкупанный медвежонок вырвался из рук, отряхнулся и обдал Никодима брызгами.
Глава XXXV
Выздоровление принесло Алеше неимоверный аппетит. Когда он ел, ложка в исхудалых руках тряслась. За завтраком Алеша мечтал о том, что будет есть в полдень.
Ночью им безраздельно завладевал страх.
Больше всего Алеша боялся кроткого, тихого деда Мирона: «Подозрительное лицо! Страшно подозрительное…» Алеша боялся и Настасьи Фетисовны, и даже смешного, веселого Никодима. Мальчик несколько раз приводил к нему ручного своего медведя и рассказывал забавные истории про него.
Даже стены избы казались враждебными Алеше: «Нет, предчувствие еще никогда не обманывало меня…» Алеша не спал длинные осенние ночи, прислушиваясь к вою ветра и шуму тайги. Ждал – вот-вот откроется дверь, в избу ворвутся вооруженные люди и крикнут; «А, голубчик, вот где ты!» Алеша напрягал зрение и слух: ему чудился, явственно чудился топот лошадиных копыт на дворе, лязг оружия.
Алеша прижимался к стене. Ровное дыхание Настасьи Фетисовны и возня Никодима на полатях ненадолго успокаивали расстроенное воображение больного. «Ждать беляков в такой глуши – нелепость… Нелепость…» – убеждая себя, твердил он.
Задолго до рассвета поднималась Настасья Фетисовна и разжигала приготовленные с вечера дрова в печи. Экономя керосин, женщина не зажигала лампу и при отблесках огня из печки бралась то за раскройку холста на мужские рубахи, то за шитье штанов.
«Кому шьет она? Где ее муж? Кто отец Никодима?..»
В печи нагорали угли. Настасья Фетисовна откладывала шитье и готовила завтрак. Судорожные спазмы подступали к горлу больного. Он следил за ее руками, слушал шипение сала на сковороде и жадно вдыхал вкусные запахи, наплывающие от печи.
Целыми днями Алеша потихоньку наблюдал за семьей Корневых. Подозрительность его росла. Как-то вечером, когда дед спал, а Настасьи Фетисовны не было, Алеша решил выведать у мальчика, кому шьет рубахи его мать. Никодим потупился и ничего не ответил.
Тогда Алеша начал расспрашивать Никодима о тайге, о близком осеннем промысле.
– Как же ты думаешь один прокормить и мать и деда? – приблизив бледное лицо к загорелому лицу мальчика, спросил Алеша.
– То есть мне это раз плюнуть. То есть десять дедок, десять матерей и сотню Бобошек прокормлю! – гордо и заносчиво ответил Никодим. – Ты, я вижу, все по росту моему судишь. А рост – дурак. Другой и большой, да пустой… Вот подожди…
Никодим рассказал, где и сколько он присмотрел белок, где нарубит ловушек для колонков и хорьков, как будет стрелять рябчиков и тетеревов по первым снежкам на чучела.
– Тайгу, брат, я знаю навылет. И зверя в ней тоже знаю… Недаром отец сказал мне: «Ну, Никодимша, на тебя оставляю и мать, и все хозяйство…» А уж мой отец!..
В избу вошла Настасья Фетисовна и строго взглянула на сына. Сердце у Алеши похолодело, и он бесповоротно решил: «Бежать!..»
Вечером, краснея и запинаясь, Алеша рассказал придуманную им неловкую историю, как он отстал от колчаковского отряда и заплутался в тайге.
Никодим смотрел Алеше в лицо, и глаза его смеялись. Алеша понял, что даже мальчишка Никодим не поверил ему.
– Видать, одежка-то у Колчака – что шляпа, что сапоги, что рубаха… – не выдержав, громко рассмеялся Никодим.
Алеша сел на постели. На бледном лбу его выступила испарина. Он чувствовал, что, начав разговор, должен убедить их в правильности сказанных слов – иначе гибель.
– Конечно же… Конечно, заблудился… А что рубаха, штаны и шляпа на мне, так это с хитростью…
Настасья Фетисовна сидела у печки, и глаз ее Алеша не видел.
– Нарочно переодели меня, чтоб легче выследить, где скрываются по тайге партизаны…
Алешу удивило, что Никодим вдруг отвернулся от него, но по вздрагивающим плечам его чувствовал, что мальчик с трудом удерживает смех.
– Пойду-ка я к скотам своим, – сказал Никодим и, пряча от Алеши глаза, вышел на двор.
Алеша лег.
Настасья Фетисовна вскоре уснула, а Никодима все не было.
Разгоряченное воображение Алеши рисовало картину за картиной: вот Никодим седлает коня и скачет в ближайшую станицу; вот выехали белые и, побрякивая шашками, двинулись по таежной тропинке.
Лежать он больше не мог, тихонько поднялся, натянул сапоги и двинулся к порогу.
Алеша взялся за скобку двери, но услышал разговор Никодима с пестуном в сенях:
– …А как врет он, как врет, как сивый мерин… Знаем мы, какой он тайный колчаковец… Он большевик. Из тюрьмы. Сам в бреду выболтал.
Алешу точно кипятком обдало. Он, шатаясь, добрел до постели, упал на нее и обхватил голову руками.
Глава XXXVI
Холодная, слезливая осень налетела вдруг. Всю ночь за стенами избушки свистел, завывая в трубе, ветер. Тайга стонала, ревела и только на рассвете затихла, а из низко нависших туч посыпался мелкий, затяжной дождь.
Утром полураздетым выскочивший к медведю в сени Никодим вернулся в избу с красным носом и подбежал к печи:
– Ой, мама, надевайте зипун! Осень на рыжей кобыле приехала!..
Алеша посмотрел в окно и увидел, что зеленая железная крыша мокрых лесов за рекой в одну ночь проржавела. Рябины, осинники загорелись огненно-желтыми шапками.
– Действительно, осень на дворе… – согласился он.
И дневной ли свет, простые ли слова мальчика о рыжей кобыле успокоили Алешу.
«Нет! Не могут они меня предать! Избушка беднее бедного…»
А когда в полуоткрытую дверь избы просунул лобастую голову пестун, завизжав просительно, и дед Мирон сказал внуку: «В тепло просится! Впусти его, сынок! Всякую тварь жалеть надобно…», – ночные страхи Алеши окончательно прошли. Алеша благодарными глазами взглянул на старика и с трудом удержался от слез.
Никодим гостеприимно распахнул дверь, и на пороге они увидели пестуна на задних лапах с охапкой моха.
– Э, да ты, дружище, с постелью! А ну, заходи! Заходи живей! Избу выстудишь, – засмеялся Никодим.
Пестун с охапкой моха был так смешон на своих мохнатых ногах, так забавно моргал, такой ум светился в круглых его глазах, что Алеша, как и Никодим, обрадовался ему.
Медвежонок сунулся сначала под стол, потом под кровать, повозился, посопел и снова вылез. Он внимательно осмотрел, обнюхал все углы в избе, не выпуская из лап постели. Потом подошел к широкому зеву подпечья, заглянул туда и решительно полез.
– Дедынька! Дедынька! Да он никак берлогу себе ищет! – радостно закричал Никодим.
Вскоре пестун завозился, зафыркал, загремел в темном подпечке. Алеша с Никодимом увидели, что медвежонок выгребает оттуда закатившиеся картофелины, выпихивает клюку, ухват и сковородник.
Никодим подбежал к Алеше, схватил его за руку и, задыхаясь от смеха, выкрикивал:
– Смотри! Смотри! Хозяин! Квартиру!..
К приходу Настасьи Фетисовны пестун выгреб из подпечья все ненужное и вылез в пыли и клочьях моха.
– Мама! Мамунечка! Бобошка! – Никодим бросился к матери и чуть не сбил ее с ног. – Бобошка! Берлогу под печкой! Ваши ухваты… к чертовой бабушке!..
После завтрака пестун исчез в лесу и не показывался на заимку, несмотря на надвигающийся вечер. Никодим и в первый раз поднявшийся с постели Алеша забеспокоились, то и дело выходили во двор и звали медвежонка. Исчезновение забавного пестуна незаметно сблизило их. Они строили всевозможные догадки.
– Не понравилось, значит, ему под печкой, вспомнил об ущелье и убрался. Сколько зверя ни корми, видно… – Никодим с трудом удерживался от слез.
Но Алеша, дед и даже Настасья Фетисовна всячески утешали мальчика.
– Близкую зиму чует медведок – вот и подался в тайгу корешки жрать. Пожрет – прочистит ему кишки, он и ляжет. Какой праздник у нас над головой, дочка? Уж не святой ли Дмитрий Солунский?[9]9
26 октября старого стиля.
[Закрыть]
Настасья Фетисовна подтвердила догадки свекра.
– Так я и знал! Дмитрий Солунский завсегда перевозу не просит. Речки мерзнут, а медведь в мерлог[10]10
Мерлог – берлога.
[Закрыть] ложится. И никакими силами не удержишь ты об эту пору своего медвежонка…
Поужинали, а пестуна все не было. Никодим разделся, но не лез на полати и, лишь только Настасья Фетисовна затушила огонь, юркнул на постель к Алеше.
– Где-то наша забубенная головушка?.. – тихонько шепнул он.
Алеша крепко обнял мальчика и долго не выпускал. В эту ночь они проговорили до рассвета. Несколько раз выходили во двор, кликали пестуна, ждали и снова ложились в постель, прижавшись друг к другу. Никодим рассказывал Алеше про пестуна, про тайгу и про зверей, Алеша – про Москву, «в которой жил его близкий товарищ»; о том, как «этот товарищ» попал в тюрьму, бежал от белых, тоже заблудился в тайге и чуть не умер от голода…
Лицо Никодима не видел Алеша, но по тому, как мальчик, затаив дыхание, слушал его и как все доверчивей прижимался к нему, он чувствовал, что Никодим всецело на стороне «его товарища»…
Уснули они, как показалось им, на одну минутку, но Настасья Фетисовна уже будила их:
– Да вставайте же! Явился ваш Бобошка. Поджарый. Есть ничего не стал – и без разговора прямым трактом под печку…
Глава XXXVII
В ожидании охотничьего промысла Никодим и Алеша направили старенький шомпольный дробовик, с которым охотился еще дедка Мирон. Ствол у дробовика был рыжий от ржавчины, в двух местах на нем белели оловянные заплатки, но стрелять из него было еще можно.
Алеша уже выходил во двор и с радостью помогал Никодиму в его несложном хозяйстве. Настасья Фетисовна подарила Алеше новое холщовое белье, свой новый зипун с расшитым плисовым воротником, а дед Мирон – заячью шапку.
Первый раз, когда они всей семьей весело и любовно обряжали Алешу, ему хотелось схватить их всех в охапку, и целовать, и смеяться, и плакать. Но усилием воли он подавил свои чувства и только краснел и застенчиво улыбался под сияющими их взглядами.
В зипуне Настасьи Фетисовны, подпоясанном цветной домотканой опояской, и в заячьей шапке деда, Алеша походил на молодого деревенского парня.
Ежедневно после ужина Никодим выходил во двор и с замиранием сердца прислушивался: не фыркает ли Пузан перед переменой погоды? Пытливо глядел на небо: не наливаются ли снеговые тучи? И, наконец, дождался. Снег начал падать с вечера и шел всю ночь. Алеша и Никодим несколько раз выбегали во двор и подолгу стояли, наблюдая, как безмолвно преображается земля.
Мягкие хлопья бесшумно падали на тайгу, на побуревшую, точно притихшую реку. Ультрамариновые сумерки отстаивались меж колонн деревьев. Тихо и торжественно обряжалась тайга в парчовые одежды.
Говорить не хотелось.
Свет лампы из окна избушки по-новому – золотым искристым лучом – лег на снежную пелену. И еще синей и гуще придвинулись сумерки к самым стенам таежной заимки.
– Ну, Алексей, пойдем! А уж завтра пороша!.. Всем порошам пороша будет!
Завтракали при огне. Никодим ел торопливо, часто поглядывая на окно. Насколько Никодим спешил во время завтрака, настолько медленно и обстоятельно одевался. Несколько раз он тепло запахивал зипунчик, туго перетягивал его опояской. Потом делал взмах руками, словно прикладывал винтовку к плечу, снова распоясывался и пробовал свободу движения рук, перетянув себя опояской.
Ружья и лыжи приготовлены были с вечера. Алеша, спортсмен и лыжник, робко встал на широкие подволоченные охотничьи лыжи. Шомпольный дробовик он повесил за спину. В руки взял длинный пихтовый каек – тормозить и управлять лыжами на крутых спусках.
Его удивило, что Никодим отказался от кайка.
Небрежным, как показалось Алеше, щегольским каким-то движением мальчик всунул ноги в юксы, присел почти к земле с вытянутыми вперед руками и легко подпрыгнул вверх на полметра.
Лыжи, подошвы сапог и весь корпус охотника составили одно целое. Подавшись слегка вперед, он заскользил беззвучно.
Алеша пошел следом. На дворе Никодим вынул из чурбака топор и сунул за опояску.
– Это еще зачем такую тяжесть? – не удержался, спросил Алеша, но по безмолвному и вместе с тем насмешливому взгляду мальчика понял, что в этот момент он потерял уважение и как охотник и как старший на несколько лет.
– Без топора в тайге погинешь, как муха! – осуждающе сказал мальчик, и по тону его Алеша понял, что отныне Никодим безраздельно руководит им.
Через реку перешли по засыпанным снегом кладкам, неся лыжи на плечах. Под ногами вода казалась густой, буровато-желтой, и от нее дымными волокнами поднимался пар.
За рекой нырнули в синюю глубину леса.
Колодник, мелкий подлесок – все укрыло, засыпало, все сровняло. Тяжелые комья снега, повисшие на лапах дерев, гулко падали в мягкое ложе, обдавая охотников искристой пылью. За воротники зипунов, в рукава – всюду набивался пухлый снег и таял, обжигая разгоряченное тело.
– А лыжина в промысле сломится, а ночь пристигнет, а буря?.. – неожиданно возобновил разговор о топоре Никодим и на ходу повернул к Алеше веселое, раскрасневшееся лицо с черными сверкающими глазами.
Алеша виновато улыбнулся и безнадежно развел руками. Никодим остановился, шагнул навстречу другу, молча снял шомпольный его дробовик с плеча, повернул стволом вниз и снова повесил ему за спину.
– То-то я вижу, лесное дело у твоих рук не бывало. Набьется в стволину снег, вгорячах выстрелишь, а его и рόзорвет…
Он так и сказал «рόзорвет», припадая на «о», затем повернулся и заскользил по снегу. Охотники изрезали вдоль и поперек широкий увал тайги, сбежали в крутую падь, поднялись на следующий хребет, а следов белок не встретили. «Запала, окаянная!» – еще на первом увале определил Никодим.
Не удерживая лыж, он катнулся под головокружительный откос. Полы его зипунчика трепыхались от стремительного бега. Снежный вихрь крутился следом, густо запушил спину и шапку.
У Алеши замерло сердце, когда он, крепко опираясь на каек и тормозя, пустил с горы ходкие подволоченные лыжи. На первых же снежных настругах его подбросило, и он упал, зарывшись в снег головой.
Одна лыжина у него слетела и покатилась в лог, а когда Алеша спустился за ней, то увидел Никодима уже в полугоре следующего, еще более высокого, хребта. Он таинственно махал шапкой, указывая на снег.
Запыхавшийся, красный и потный Алеша подошел к нему и опустился в мягкое, пухлое ложе.
Никодим указал на следы и изменившимся голосом сказал:
– Свежехонький! Видишь, куда отправилась?
Но глядя на след, Алеша утвердительно кивнул головой, желая только одного: подольше отдохнуть на снегу. Никодим не мог успокоиться. На крутиках поднимались зигзагами. Беличий след шел то открытой поляной, то густым пихтачом. Зверек часто поднимался на вершины деревьев и шел лесом. Никодим оставлял Алешу на «входном» следу, а сам окружал значительный участок тайги, отыскивая «выходной».
Алеша не знал, на какой пихте нужно караулить белку, так как путь ей верхом по всем пихтам островка был открыт. Но мальчик посмотрел на вершины деревьев, покрутил головой по сторонам и уверенно сказал:
– Тут.
Алеша взглянул на указанную пихту и согласился, что белка действительно должна быть на этой, с густой, разлапистой верхушкой, пихте. Но как они ни рассматривали переплетенные ветви, белки увидеть не могли.
– Стань здесь! – приказал Никодим.
Алеша взвел курок и приготовился. Никодим стесал небольшой лоскут мерзлой коры с дерева и с криком: «Смотри!» ударил обухом по пихте. Голубой лентой белка метнулась по стволу. Алеша поймал ее мушкой, но зверек укрылся на другой стороне пихты. Заряд дроби, сшибая сучья и хвою, ударил в дерево, а пушистохвостая летунья перемахнула на другую вершину.
Никодим укоризненно посмотрел на Алешу и сказал, сплевывая:
– Разиня!
От второго выстрела Алеши белка тоже увернулась, и снова настиг зверька Никодим. Алеше казалось, что охотник, как собака, чует белку. Напуганный зверек, перепрыгивая с дерева на дерево, на мгновение подставил себя, и Алеша навскидку ударил по нему влёт, как когда-то в Москве на стенде учился стрелять по летящей тарелочке.
Падая, белка зацепилась лапкой за ветку и повисла недалеко от вершины. Охотники бросали в нее палками, сучками, но они, не долетая, застревали в ветвях.
– Закоченела! На-ко, держи!
Никодим для чего-то снял шапку и подал ее Алеше. Потом стал снимать и зипунчик.
Алешу поразило упорство этого маленького человечка, отважившегося лезть на высоченную пихту в пол-обхвата толщиной. Но судьба сжалилась над охотниками; белка дымчатой сережкой упала в снег.
Никодим схватил ее и, подавая Алеше, сказал:
– Молодчина! Как ты ее на полету!..
Похвалу Никодима, которого в душе с первых же шагов в тайге Алеша окрестил «профессором», он принял как величайшую честь.
Охотники прокружили до обеда. Белки было мало. Никодим объяснил, что зверь после первой пороши целый день лежит «как дохлый». В диковинку ему снег – он и «стесняется».
После полудня мальчик все чаще и чаще взглядывал на курившиеся вершины гор. Потом он увидел белку, мятущуюся по пихте сверху вниз с тревожным цоканьем. Они убили и ее.
Никодим сказал Алеше:
– Надо убираться. Видишь, горы топятся, белка свистит и мечется – быть буре.
Вдали от дома охотников настигла пурга. Старую лыжницу замело. Они шли ощупью, натыкаясь на пихты. Никодим время от времени останавливался и, казалось, по-собачьи нюхал воздух. К заимке они вышли с другой стороны, но вышли, по уверению «проводника», кратчайшей дорогой.
Глава XXXVIII
Красиво мертв лес. В серебряную броню закован: сквозной, прозрачный, в коралловых арках согнутых берез, в узорном сплетении обындевевших сосен и елей. Мятежный бег туч свинцовых. Горизонт низкий, густо-синий.
Поляны, испещренные хитрой прошивью стежек. Умолкшие ручьи, засыпанные кочи: широкое раздолье зверю…
Охотничий промысел опьянил увлекающегося Алешу. Стремительный бег на лыжах по глубоким хрустким снегам за уходящим зверем, азарт преследования и радость удачи, короткие отдыхи у разведенного на снегу костра, величавое безмолвие зимней тайги, крепкий сон без сновидений заслонили от него мир с его борьбой, страданиями и горем.
Мускулы Алеши наливались и крепли. За время болезни он вытянулся, повзрослел, плечи раздались. Бледное, худое лицо его, как и у Никодима, покрылось полудою морозного темно-вишневого загара, а над верхнею губой загустел пух.
Охота сдружила мальчиков.
Хмурый, замкнутый, с виду суровый, Никодим на самом деле был необыкновенно весел, открыт, прост и доверчив. Доверчив во всем, кроме одного: десятки раз заводил с ним разговор Алеша о колчаковщине, о партизанах – Никодим отмалчивался или заговаривал о другом.
Как-то, гоняясь за подраненной лисицей, они пересекли свежий лыжный след, а вскоре увидели двух человек, вооруженных трехлинейными винтовками. За плечами необычных лыжников были тяжелые сумки.
– Кто это? – догнав Никодима, спросил Алеша.
Мальчик помолчал немного и не располагающим к разговору тоном ответил:
– Мало ли по тайге народу шляется…
След лыжников шел от корневской заимки, и Алешу еще больше удивило, что вечером ни Настасья Фетисовна, ни дед Мирон не сказали о людях, побывавших у них. Посещения заимки неизвестными людьми, после того как сковало болота, ручьи и реки, стали часты. Ночи напролет Настасья Фетисовна кроила из грубого крестьянского холста мужские рубахи и шила. Из овечьей шерсти вязала варежки с указательным пальцем на правой.
Однажды ночью Алеша услышал топот множества лошадей на дворе. Проснулся и испуганно затаился.
В окно тихонько стукнули. Настасья Фетисовна, накинув зипун на плечи, вышла и открыла сени. Мороз за ночь усилился. Снег скрипел и взвизгивал под ногами.
В избу, вслед за хозяйкой, с белым клубом мороза вошел человек. Был он приземист и широкоплеч. На усах и бороде густо осел иней. Казалось, в зубах он держал зайца. Военная шинель ловко сидела на нем. Настасья Фетисовна звала его «Гордюша».
Гость был в избе не более пяти минут.
Широко раскрытыми глазами смотрел Алеша на незнакомца. «Где-то видел я этого человека… Где-то видел…» – мучительно вспоминал он.
Настасья Фетисовна шепнула что-то Гордею, очевидно об Алеше. Военный вскинул небольшие, но острые, как у Никодима, черные глаза, встретился с Алешей взглядом и улыбнулся из-под смелых бровей.
– Сынке скажи, чтоб больше налегал на косачей и глухарей: начинается настоящее – мяса много требуется…
Обрадованный Алеша решил выпрыгнуть из-под зипуна, но гость повернулся и скрылся за дверью, а Настасья Фетисовна истово перекрестила его вслед.
«Да ведь это же партизан!»
Открытие обрадовало Алешу. Наутро, как всегда, отправились на охоту.
– Никодим, я все знаю. Твой отец партизан… – сказал Алеша, как только они перешли реку и вошли в тайгу.
Мальчик остановился и спокойно спросил:
– Ну, а дальше что?
– Дальше? Дальше начинается настоящее, а мы с тобой белок бьем, когда нужно бить не белок, а белых!..
– А если нам с тобой на заимке нужно жить, тогда что?
– Да что ты все вопросами да загадками? Давай поговорим, наконец, серьезно!.. – Алеша рывком сбросил с ног лыжи и, смахнув с верхушки пня снег, сел на него.
Никодим пошел от Алеши.
– Никодим! – обозленно закричал Алеша.
Мальчик остановился:
– Надевай лыжи и пойдем. Пойдем, пожалуйста, не серди ты меня…
– Не пойду! – уперся Алеша.
Никодим подошел вплотную к Алеше, наклонился к самому уху и, несмотря на то что в тайге они были одни, тихонько зашептал:
– Приказ нам с тобой косачишек, глухарей бить – мясо требуется. Деньги нужны, а пушнина – те же деньги. Да что мы с тобой – митингу открывать будем?.. Пойдем!
Но Алеша упрямо покачал головой.
Никодим опасливо посмотрел по сторонам. Еще ближе склонился к уху Алеши и закончил решительно:
– Когда потребуется – нам скажут. Я и сам не хуже бы твоего в отряд. «А нет, говорят, Никодим Гордеич, хорош ты пока и на заимке…»
– Так скажут, позовут, говоришь? – обрадовался Алеша.
– А то? – все так же вопросом ответил Никодим и тронул лыжи.
