Текст книги "Три поколения"

Автор книги: Ефим Пермитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 58 страниц)

Глава XXXVIII

На другой день опухоль на ноге больного Мокея уменьшилась, жар спал, и он стал шутить с Амоской:

– Выпарил ты в баньке Анемподистушку… Что бы тебе круг-то на мушку посадить, как раз бы по печенкам…

– А ведь я, дяденька Мокей, попал. Ей-богу, попал! Не этот бы дьявол, я еще бы выпалил. Сам бы начал заряжать. Глаз у меня, дяденька Мокей, беда, какой вострый…

Вечером Амоска с большими предосторожностями притащил к Мокею свою сумку. Он хранил ее в дупле старой пихты. По нескольку раз в день, с туго набитым карманом, прокрадывался он к знакомому дуплу, торопливо совал украденные дома сухари, недоеденные куски свиного сала, огрызки сахара, несколько ржавых гвоздей: «На что-нибудь да пригодятся. В тайге, брат, гвоздя не найдешь…»

– Вытряхивай на стол, – приказал Мокей, – да не бойся, артельщики не придут. Им, брат, не до нас с тобой сегодня. А Пестимея придет, мы ее заставим молчать.

Он внимательно пересмотрел и рассортировал Амоскин «провьянт».

– Гвозди – это ты напрасно, у Нефеда там всего запасено. А вот иголку с дратвой и кусочек кожи – это нужно. Обутки-то исправны ли?

Амоска показал старенькие обутки.

– Ну, ничего, дедка Наум подкинет там, когда протрешь подошвы. А вот кожонки надо тебе добавить, это верно.

Мокей вытащил из-под кровати сундучок с лоскутами пахучей кожи.

– Сумка твоя тоже не годится. Свою доведется благословить. И сухари… Разве это сухари? Камни, а не сухари…

Охваченный охотничьим волнением, Мокей усердно занялся сборами Амоски.

– Теперь прикинем все зараз, – встряхивая рукой завязанную сумку, сказал он.

Амоска торопливо надел зипунчик, шапку, подпоясался старой опояской и подставил руки. Мокей убавил лямки заплечницы:

– Тяжело?

Амоска в ответ вприпрыжку пробежал с заплечницей по избе.

– Хоть на край света! Как перышко… Ровно бы совсем и нет ее на горбу. Давай уж, дядя Мокей, и натруску и винтовку прикинем.

Мокей убавил ремни у старой своей винтовки и надел ее Амоске через плечо. Через другое он повесил натруску.

– Промышленник! Настоящий промышленник! Я вот эдак же раньше уворовывался.

В сенях щелкнула щеколда…

Амоска схватил с головы шапку и махнул ею на висевшую над столом лампу. Лампа мигнула и потухла. Амоска кинулся под кровать.

– Если мамка, скажи, что видом не видал и слыхом не слыхал, – зашептал он Мокею из-под кровати.

Пестимея в темноте наткнулась на скамейку.

– Что свет-то не зажигаешь, Мокеюшка?

У Амоски отлегло от сердца.

Мокей зажег лампу.

– Вылазь, Амоска. Пестимея это…

Пестимея расхохоталась при виде вылезавшего из-под кровати в полной амуниции Амоски так звонко, что Мокей даже прикрикнул на нее:

– Ты лучше одежу у парня пересмотри, а не гогочи…

План Амоски и Мокея был прост. Амоска незаметно верст шесть-семь пойдет следом за охотниками и где-нибудь на повороте объявится. Назад из-за Амоски охотники не вернутся: примета плохая. Поругаются-поругаются, да и возьмут. А дорогой добрая Феклиста, которая повезет запас в промысловую избушку, и сумку Амоски заберет, и самого к себе на седло посадит.

– Только там не прозевай, Амосша… Смотри, чтобы не вернули домой с Феклистой. Увильнешь, уедет Феклиста – ну, значит, твое счастье. Не увильнешь – отправят домой… К седлу привяжут да отправят.

Пестимея накормила заговорщиков ужином, сняла с Амоски рубаху и положила на проношенном месте холстинковые заплаты.

– Ложитесь-ка, закадычные. Последнюю ночку уж разлучать вас не стану, на полати полезу.

Амоска лег и вспомнил о Тузике:

– Дяденька Мокей, не увязался бы Тузик за бурундучишками. Ищи его потом, окаянного… Да еще мамке на глаза попадешь.

– А ты свистни его да в сени на ночь запри, – посоветовала с полатей Пестимея.

Амоска выскочил на улицу и засвистел. Потом он затащил щенка в сени и закрыл дверь:

– Сиди-ка здесь, верней дело будет. А то, брат, ты живо… Знаю я тебя…

Глава XXXIX

Мокей разбудил Пестимею затемно:

– Топи печку, готовь охотнику завтрак.

Он накинул зипун, взял костыли и вышел на улицу. Козлушка спала. Мокей, поскрипывая костылями, прохромал по улице до поворота к Наумычевым. Окна ерневской избы были освещены. За окнами двигались люди.

«Никак уж завтракать садятся? – Мокей торопливо захромал обратно. – Будить и нам надо своего охотника».

Вчера вечером Мокей так волновался при сборах Амоски, будто в промысел шел он сам, и теперь тоже спешил, словно самому ему через час-другой нужно было отравляться в тайгу.

Амоска, обжигаясь, ел горячую картошку. Мокей перебирал содержимое его заплечницы и укладывал заново, чтоб не давило спину.

Дважды порывался Амоска выскочить из-за стола и начинал уже торопливо махать рукой перед иконами, но оба раза Пестимея хватала его за руку и насильно усаживала за стол:

– Садись и ешь как следует, а то глотаешь, как галчонок. Выдохнешься, путь дальний…

Амоска снова садился и, поминутно озираясь на окна, снова принимался за еду.

– Однако отбеливает, дядя Мокей.

– Ешь больше, говори меньше. Пестимея, накорми и щенчишка.

Амоска нетерпеливо поглядывал на синеющие квадраты окон:

– Ой, отбеливает, дядя Мокей…

Наконец он выскочил из-за стола, быстро помахал рукой около лба и, выпятив живот, подошел к Мокею.

– Надулся, как барабан!

Амоска хлопнул себя ладонью по животу и шумно выдохнул скопившийся в легких воздух.

– Ладно ли портянки-то подвернул? – спросила его вернувшаяся из сеней Пестимея. – Дай-ка сюда головенку, я ее смажу на дорожку, а то, брат, маслица-то не увидит она там всю зиму.

Амоска надел зипунчик, подпоясался, навьючил заплечницу, перекинул натруску и винтовку крест-накрест через плечи и подошел к Пестимее:

– Прощай, тетка Пестимея. Мамке вечером все обскажи, чтобы не кинулась догонять с бабьего-то ума.

– Иди, иди, Прокурат Прокуратыч…

Мокей вышел проводить Амоску.

Тузик еще в сенях облапил хозяина и радостно завизжал.

– Дяденька Мокей, выдаст он меня. Ей-богу, выдаст! Завизжит и сиганет к собакам…

– А ты возьми его на веревочку, а визжать не дозволяй.

Мокей подал Амоске обрывок веревки.

В деревне начинали уже дымиться трубы. Когда пробирались мимо родной избы, сердце Амоски стучало так сильно, что ему даже страшно стало: не оборвалось бы!

– А теперь, как вздымешься на Мохнатку и спустишься вниз, – поворот направо. И иди все кверху речкой, все кверху. Объявишься на крутом повороте Маралушки… Трогай! Они, видать, не седлались еще.

Мокей стоял и смотрел вслед, пока Амоска и Тузик не скрылись в лесу, за поворотом тропинки.

Нелегко было идти в гору с сумкой и винтовкой за плечами, но Амоска торопливо шагал по вьющейся тропинке. Непривычный еще к поводку Тузик то забегал вперед, то отставал и упирался.

– Ты у меня поотстаешь! – ругался Амоска. – Только бы на подъеме не застали, а там обожду в сторонке – и следом, следом…

Амоска взмок, запыхался, а до хребта еще не меньше половины пути. Временами ему начинало казаться, что его уже нагоняют, и он из последних сил переставлял ноги.

– Эдак и запалиться можно, – сказал он наконец и, сняв шапку, отер рукавом зипуна пот со лба и щек. Оглянувшись, Амоска увидел розовую полоску на небе.

«Зорится!.. Теперь уж обязательно тронулись. А что, если послушать? Говорят, на заре за три версты слышен лошадиный топот».

Он упал на тропинку и приложился к земле ухом. Но, сколько ни напрягал слух Амоска, ничего, кроме стука собственного сердца, торопливого дыхания Тузика да шума Становой в долине, не услышал.

Амоска снова полез в гору. Спустившись потом в речку, он наткнулся на отвороток вправо.

– Ну, теперь мы отдохнем с тобой, Тузьша. Пристал, поди, в гору?.. Вот только спрячемся. Пусть проезжают, а мы уж потом следом пойдем.

Амоска сделался необычайно говорлив. Спустившись с хребта вниз, он начинал потрухивать. Тишина леса и ворчливый шум речки Маралушки пугали его. Разговаривая с Тузиком, он чувствовал себя бодрее:

– Возьмем да и приляжем с тобой, Тузьша. Что ты на это скажешь?

Тузик лизнул Амоскину руку и одобрительно стукнул его хвостом по ногам.

Отдохнуть он был не прочь. Высунув кончик языка на мокрый от инея сухобыльник, он растянулся рядом с Амоской под высокой пихтой.

В низине было сыро и холодно. Расползавшийся туман холодным и мокрым пологом обволакивал с головы до ног. Амоска начал дрожать. Темная синева неба заметно становилась светлей. Звезды гасли.

Лежавший спокойно Тузик поднял голову и насторожился. Амоска тоже насторожился, и опять заколотилось у него сердце. Вдруг Тузик вскочил на ноги и залился звонким лаем.

Амоска стремительно упал на щенка и схватил его за морду, левой рукой он отвязал подвязку, обмотал ее вокруг морды щенка и крепко стянул.

– Теперь не залаешь…

Тузику не понравилась новая выдумка Амоски. Он с остервенением начал срывать подвязку, работая передними лапами.

– Вот еще на беду мою увязался, собакин сын!

Амоска схватил щенка и зажал между коленями…

Уже можно было различить отдельные голоса идущих по тропинке промышленников.

– Наши!

Навалившись грудью на глухо визжавшего щенка, Амоска от волнения даже глаза зажмурил.

Вавилка, Зотик и Митя быстро сбегали вниз и были уже напротив. Сзади цокали о камни подковы лошади.

Амоска только крепче жмурил глаза.

– Братцы! Да он спит, жаба! – послышался над самым ухом голос Терьки.

«А что, если не открывать глаз совсем?» – мелькнуло в голове Амоски. Но Терька уже встряхнул его за воротник зипуна.

Первое, что Амоска увидел, были собаки: наумычевский Бойка и мокеевский Пестря дружелюбно обнюхивали все еще пытавшегося освободить морду от повязки Тузика. Лица Терьки, Зотика и Вавилки были суровы, и только в глазах Мити Амоска заметил не то сочувствие, не то улыбку.

Амоска отряхнул приставшие к зипуну иглы хвои и заговорил:

– Убейте, а домой не вернусь!

– Врешь, вернешься! – крикнул Терька, собираясь кинуться в драку.

Амоска угадал намерение брата и прижался к стволу пихты, готовясь пустить в ход и ноги и руки. В этот момент подошел дед Наум, за ним показалась среди деревьев голова Рыжушки, а потом и Феклиста.

Амоска кинулся к деду Науму и упал на колени.

– Возьмите! – выкрикнул он и протянул к деду руки.

Дед Наум и окружающие, как показалось Амоске, молчали очень долго. Это молчание и пугало, и обнадеживало.

«Переглядываются, наверное, – подумал Амоска, не отрывая головы от земли. – Буду лежать, пока не согласятся». Но терпения его хватило лишь на одну секунду. Подняв голову, он устремился к деду Науму:

– Я знаю, дедынька, они давно смерти моей хотят. Одного бросить в Козлушке!.. Да меня или рыжманки на куски раздерут, или Анемподист живьем съест…

Эти слова Амоска уже давно приготовил, и они ему казались неотразимыми. Кроме того, в запасе у него было еще много доводов.

Настроение ребят, особенно Терьки, он угадывал прекрасно и потому смотрел на деда: «В нем вся сила – он всему голова!»

– Лишний я не буду, а провьянту я себе на две зимы заготовил! – с дрожью в голосе выкрикнул Амоска.

А дед Наум все молчал и стоял, крепко задумавшись. Ребята тоже уставились на деда.

Освободив наконец морду от повязки, Тузик затеял с Бойкой игру. Его вытянутая голова с отрубленными ушами и глупыми коричневыми глазенками вызывала невольную улыбку. Куснув отвернувшегося Бойку за кончик хвоста, он, стремительно описав круг, мгновенно припал к земле и глядел искоса и лукаво, готовый при первом движении Бойки сорваться и бежать что есть силы.

С Амоски дед Наум перевел глаза на веселого Тузика, на улыбавшееся лицо Мити.

– Пойдем! – сказал он наконец.

Амоска вскочил и кинулся к нему:

– По гроб жизни… а умрешь – на могилку каждый день… приходить буду…

Ребята молча отвернулись и пошли на дорогу. Феклиста засмеялась, сверкая белыми, ровными зубами.

– Ну и навязчивый парнишечка – пристанет, как смола, никакими силами не отдерешь… На могилку придет, таракан его закусай! – хохотала молодая женщина.

Глава XL

В лесу стояла тишина.

Лишь изредка сорвавшаяся с вершины пихты смолистая шишка со звоном падала на гулкую землю, да треск сломанного под ногой сучка взрывал тишину, как выстрел.

Октябрь серебрился инеем по утрам; ночами стояли крепкие заморозки. Белка была уже пепельно-дымчатой.

– Без снегу, на инеях перелинял зверишка, – вслух сказал дед Наум.

Митю, Амоску и Тузика одинаково волновали и первая мелькнувшая на дереве белка, и упавшая с пихты шишка, и вспорхнувший в мелколесье рябчик, и выскочивший из колодины полосатый бурундук.

Амоска, бойко шагавший впереди всех, и Тузик, рыскавший по сторонам, к обеду заметно убавили свою резвость. Щенок уже не порывался заигрывать с собаками, а, опустив голову, безучастно плелся за хвостом Рыжушки. Амоска передал Феклисте заплечницу, потом винтовку и, наконец, даже натруску.

Отказавшись вначале от предложения Феклисты сесть на лошадь, он теперь ежеминутно ждал, не повторит ли она свое приглашение.

Зотик, Терька, Вавилка и Митя ушли далеко вперед. Дед Наум тоже заметно стал сдавать и на подъемах держался за хвост лошади.

Дорожка уступами лезла в гору. Начинался подъем на Щебенюшихинский белόк.

Феклиста слезла с Рыжушки, замотала повод и пустила лошадь следом за собой по дорожке. Тяжело навьюченная Рыжушка, одолев уступ, останавливалась. Ноги в коленках у нее дрожали мелкой дрожью, тело дергалось взад и вперед, над глазами и на храпке выступили капли пота. Передохнув, лошадь трогалась дальше, одолевала новый подъем и потом снова сама останавливалась отдохнуть.

На остановках дед Наум и Амоска садились у дорожки, и Тузик вытягивался с ними рядом. Дышали они так же прерывисто, как и навьюченная Рыжушка.

– Сидеть бы тебе сейчас дома да есть бы кашу, а мне бы лежать на печке – как ты думаешь, Амоска, славно было бы?

Дед Наум посмотрел на совсем измучившегося Амоску и улыбнулся. Амоска не мог уже и говорить от усталости, но все же отрицательно покачал головой.

– Зараза, господь бы ее любил! – бормотал дед. – Вот и старик я, а увидел белку – ровно бы даже затрясся весь…

Амоска, начавший было считать остановки Рыжушки, сбился со счету, а вершина точно отодвигалась все дальше и дальше.

– Гляди, Амоска, с хребта, кажется, шапку на небо забросить можно. А ну-ка, прибавим ходу да потом опять присядем…

Так шутками и окриками дед подгонял мальчика. Тузик отстал далеко, и дед сказал о нем:

– Не кованый, подошвы отбил щенчишка. Хоть на Рыжушку его верхом сажай…

Ближе к гребню лошадь останавливалась все чаще, передышки делались все продолжительней… Близость хребта чувствовалась во всем: холодней и крепче дул ветерок, давно исчезли пихты, все гуще становился кедровник.

С хребта нанесло ладанным запахом верескового дыма.

– Ребята костер разожгли: нас ждут, обед варить будем… Давай-ка отдохнем да приналяжем в последний раз, – сказал дед.

На Щебенюшихинском гребне Амоска и Митя увидели, что впереди, насколько только хватает глаз, синеют хребты гор, значительно возвышающиеся над Щебенюшкой. Вершин дальних хребтов рассмотреть было нельзя: густой туман окутывал их до половины, но дед Наум и Зотик утверждали, что вершины этих гор в снегу, потому они и называются белками. И что в эти-то белк они и идут на промысел.

– Это еще что за горы, – сказал дед, – а вот к Шумишихинскому белку;´ подойдем, ну это, верно, горы. Взглянешь – шее больно, и шапка с головы валится.

– А ежели, дедушка Наум, на лыжах с эдакой горы катнуться? – спросил Амоска.

– Ловкие катаются… Нефед все время промышлял в Шумишке, да, видно, час пришел…

Дед Наум оглянулся на сноху и замолчал. Феклиста лежала, уткнувшись лицом в вереск, и не то от сырости вздрагивала ее спина, не то от подступивших рыданий.

Зотик подтолкнул локтем Митю и глазами показал на Амоску: тот, не дождавшись обеда, сидя уснул, прислонившись спиной к стволу кедра. Чуть подальше они увидели еще более занятную картину. Рядом с кедром, под защитой нависших лап, виднелся огромный муравейник. Большие коричневые, точно покрытые лаком, лесные муравьи беспокойно сновали взад и вперед по городищу, а рядом с муравейником спал Тузик, как человек, опрокинувшись на спину. Передние ноги щенка, слегка перегнувшиеся в коленях, были положены на грудь, а задние торчали вверх.

Обеспокоенные необычным соседством, десятка два рыжих тружеников запутались в густой шерсти щенка. Один из них, толстоголовый черно-коричневый атлет, быстро бегал по сухому носу Тузика и ожесточенно щипал его, но Тузик только вздрагивал во сне и время от времени чихал.

– Оттащить нужно пропастину, а то и глаза выедят – не услышит.

Терька схватил щенка за задние лапы и волоком оттащил от муравейника. Тузик, точно пьяный мужик, слегка приподнял голову, посмотрел на окружающих мутными от сна глазами и снова уронил ее на землю.

– Теперь хоть шкуру сдирай – не учует, а главное – кверху копытцами, – рассмеялся Зотик.

– Это он со сноровкой раскинулся. Ноги, видишь, отекли у него с непривычки. Первое дело собаке уснуть с поднятыми кверху лапами: кровь на свое место расходится, – разъяснил ребятам необычную позу Тузика дед Наум.

Глава XLI

В Нефедовой промысловой избушке было тесно. Артельщики задыхались от дыма. Запасы продуктов не помещались в амбарчике.

Ребята мирились с теснотой и рвались скорей на промысел. Но дед Наум удерживал их.

– В эдакой тесноте да духоте всю зиму жить? Сами подумайте, – убеждал он.

Митя встал на сторону председателя, и в Шумишихинской пади зазвенели топоры, затрещали падающие вокруг старой избушки деревья.

– Уж коли об артельной скотине вон как позаботились, так о себе – и от бога грешно и от людей стыдно не позаботиться, – согласились ребята.

Феклисту с лошадью решили задержать дня на три: лошадь была нужна для перевозки леса и моха.

Через неделю отпраздновали новоселье, и вечером Митя записал в свой дневник, с которым не расставался даже в тайге:

«Собакам мы устроили просторную конуру. Строить конуру придумал самый младший член артели, двенадцатилетний Амос Фотич, за что и получил звание «Почетного собачея». Амоска с радостью принял шефство над артельными собаками. Перемена подстилки, организованное кормление – его дело, и Амоска этим гордится.

Хорошо пахнут новые, еще не прокопченные стены нашего общежития. Именно общежития, а не избушки. Утром организованными рядами выйдем на промысел».

Дежурный кашевар Вавилка приготовил завтрак и разбудил артельщиков.

Ребята вскочили по первому окрику. В дальних углах нового охотничьего стана было совсем темно. Дрожащие отсветы огня плескались по стене, по развешанным ружьям.

Вавилка сидел на корточках перед пылающей каменкой и мешал клокотавшую в котле кашу. Лицо его казалось раскаленным, а в глазах вздрагивали искры. От жара, от расстилавшегося над каменкой дыма по лицу его катились теплые слезы.

Деда Наума в общежитии не было. Артельщики быстро разобрали портянки, надели обутки и вперегонки побежали к ключу умываться. Под ногами хрустел и ломался обсахаренный инеем сухобыльник. В предрассветной мгле заросшего оврага взблескивал и гремел по камням говорливый ручей.

Не пошел умываться с ребятами только Амоска:

– У них вся и забота, что о себе, а у меня собаки на руках.

Он открыл дверцу конуры. Навстречу выскочил Тузик и еще на пороге сладко потянулся сначала на передних, а потом на задних лапках.

– Разминайсь, разминайсь, собаченьки, – сказал Амоска. – Сегодня на работу!

Дед Наум вернулся, когда ребята уже сидели с ложками в руках. Лицо председателя было торжественно и строго.

– Помолиться уходил, – шепнул Мите Зотик.

Митя сейчас только заметил, что ни Зотик, ни Вавилка, а тем более Терька и Амоска не стояли по утрам на молитве. Помахав щепотью раза два-три перед глазами, они садились за стол.

Серьезность деда Наума заражала и ребят. Ели они молча и как будто с нарочитой медлительностью. Никому не хотелось показывать своего волнения. Дед Наум после еды долго облизывал ложку и, отвернувшись в угол, дольше обыкновенного простоял на молитве.

Ребята с ружьями за плечами терпеливо ждали.

– Первый выход не на прибыток, а на испыток, ребятушки, – сказал дед. – Перво-наперво нужно осмотреться, пораскинуть умишком где, что и как. В промысле спешка – что без глаз слежка. Себе досадишь и зверю повредишь.

Дед Наум сохранял спокойную учительскую строгость и в выражении лица, и в тоне голоса.

– Боже вас упаси в соболиных ухожьях зря стрелить, не к месту костер разжечь! Не дай господи песню запеть или друг с дружкой громко заговорить. Белка и та шуму не любит, а соболь маханет-маханет, и с собакой не всегда догонишь… Тайгой иди – и под ноги, и по сторонам, и на лесину гляди. В тайге, если удал да смел, ты его съел, а чуть прозевал – или воду хлебал, а то и сам на зубы черному зверю попал…

На промысле дед, казалось, помолодел.

Собак вели на сворках.

На широком Шумишихинском увале остановились. Кругом громоздились горы, густо заросшие лесом. Дед показал на желтевшее внизу становище:

– Примечайте, где стойбище. Это вон полдник, это север, а избушка наша прямехонько на запад. Напротив стана, на восток, – белόк Шумишка.

Дед Наум повернулся и рукой указал на укутанный густыми облаками лесистый хребет:

– До белка верст восемь, а то и весь десяток наберется. Там соболь. Изредка соболь с камней и кедрача в пихтач спускается. Годами убивали зверей и на этом увале. Случалось убивать и у избушки. Все от кормов зависит. Много лесной мыши на белке – зверь вниз не спускается, мало – рыщет повсюду. Теперь пойдем, ребятушки, обследуем увал. Бельчонку, колонка, хорька да горностая попримечаем. Разобьем ухожья на участки, наметим, где рубить кулемы, где капканчики ставить, а где с ружьем следить белку… Помните же: тайгой иди – и под ноги, и по сторонам, и на лесину гляди.

Промысловая грамота сложна и проста в одно и то же время. Для преодоления ее порой не нужно острого и изворотливого ума, а лишь врожденное чутье, унаследованное от предков, да острый глаз.

Неповоротливый, «туговатый на голову» Вавилка в лесу был как у себя дома, а двенадцатилетний Амоска, никогда не бывавший на промысле, первый научился отыскивать в густом лапнике пихтача беличьи гнезда – гайно.

Дед Наум не смог бы объяснить словами, как узнать, жилое ли гайно или оно оставлено. Но Амоска уже к вечеру первого дня без ошибки отличал свежую поедь[35]35
  Поедь – шелуха кедровых и пихтовых шишек.


[Закрыть] от старой. По едва заметным уколам на пихтовой коре от беличьих коготков научился определять, обитаемо гнездо или нет.

Старший брат Амоски, Терька, несмотря на то что уже самостоятельно промышлял прошлой зимой, усваивал таежную грамоту труднее. Зотик, так же как и Вавилка, до многого доходил сам и уверенно разбирался в промысловой премудрости.

Митя напрягал зрение, слух, усиленно старался запомнить все сказанное дедом, но стоило ему столкнуться с чем-либо самостоятельно – терялся.

– Дурак! Стопроцентный дурак! – ругал себя Митя после того, как на вопрос деда: «Где у нас сейчас стойбище?» – он указал в противоположную сторону.

Митю поправил Амоска… И Мите казалось, что он никогда не одолеет лесной премудрости, несмотря даже на такого учителя, как дед Наум.

– Бельчонка держится ровненько, – говорил Наум Сысоич, – можно не опасаться, что скоро укатится: запас сделала большой, лето был грибное, пихтовую шишку не обило бурей, черемуха была урожайной. Горностай будет у нижних кромок увалов: мышь в мелкий кустарник скатилась. Соболь спустится в речки и на увалы, будет и на пихтачах. С крутиков и из кедровников белка выкочует скоро: орех уродился тощой и редкий, видать, что завязь ушибло морозом. Кедровки мало, и зоб у нее пустой. Кулемы на колонков надо рубить по увалам. Капканчики на горностая – по речкам. На приманку белок класть сухой гриб. Соболя по чернотропу с собаками попробуем, а оследится – капканы разбросим. Так-то, молодцы удалы!

Все подробности промысла были разработаны дедом точно, сомнений у ребят не оставалось.

Митя, как всегда, поражался обстоятельности суждений старого председателя. Работали ли они на сенокосе, на скотном ли дворе, или на заготовках дров – дед был одинаково опытен и точен. В промысле он был так же распорядителен и дальновиден, как и на сенокосе.

– Ну, а теперь, ребятушки, и разговеться не грех. – В глазах деда Наума вспыхнули огоньки охотничьего азарта. – Но, чур, не здесь. Эти места у нас все равно что за пазухой. А мы вон на тот склон перевалим и… – дед Наум не договорил, махнув в сторону темневшего кедровника. – На плохой шишке бельчонке долго не продержаться. Съест и частью в гору подастся. Нам же гнаться за ней не с руки.

Зотик и Терька, захватив Бойку, пошли по левой стороне увала. Вавилка решил охотиться один. Наум Сысоич, Митя и Амоска с мокеевским Пестрей и Тузиком отправились на правую сторону склона.

Митя спустил со своры Пестрю, Амоска – Тузика. Крупный, мускулистый, с черными, навыкате глазами, остроухий кобель истомно взвизгнул и исчез в лесу. Корноухий, нескладный серенький Тузик бросился следом.

– Залает – подходи из-под ветру с опаской, – шепнул в самое ухо дед Наум.

Связанное сыромятными ремешками ложе ружья деда выглядело неуклюже, граненый ствол с утолщением на конце – курнос.

Амоска снял с плеча мокеевскую винтовку и осторожно понес ее, крепко обхватив обеими руками. На бледном от волнения скуластом лице его проступили веснушки.

Митя трясущимися пальцами вложил тонкий блестящий патрон, заряженный беличьей дробью, в свою новенькую берданку. Подражая Амоске, он взял ружье на изготовку и зашагал, ступая на носки.

Дед Наум, не останавливаясь, тоже зарядил свою короткоствольную, как мушкет, винтовку и снова перекинул ее через плечо. Суровая строгость его лица сменилась спокойной охотничьей уверенностью.

Неожиданно, с режущим криком, сорвался с дерева дятел и перепугал Митю и Амоску. Ребята молча проводили глазами ныряющую в воздухе пеструю с белыми подкрыльями птицу.

Раздался короткий, отрывистый лай Пестри. Холод и дрожь пробежали по спине Мити и Амоски.

Тузик подлаивал Пестре азартно, с легким подвизгиванием. Молодые охотники, обгоняя один другого, кинулись на голоса собак. Дед Наум, улыбаясь на их горячность, тихонько пошел следом.

«Пообожгутся на первых бельчонках, вперед умней будут».

По злобному лаю Пестри, по взвизгиванию щенка Наум Сысоич знал, что собаки нашли белку. Лай вначале усилился, потом смолк.

«Подошли… Целятся», – определил дед Наум.

Митя и Амоска не видели тайги, не замечали цеплявшихся за лицо и руки колючих лап. Лай собак точно ударами молотка отдавался в мозгу, в сердце, неотразимо влек к себе. В горле пересохло, в глазах мелькали стволы кедров, руки судорожно сжимали ружья.

Высокий, ничем не отличающийся от других кедр, под которым перебегали собаки, показался обоим единственным, незабываемым на всю жизнь. Амоска твердо был убежден, что он первый увидит и первый выстрелит по затаившемуся зверю.

«Не соболь ли?» – думал он.

Митя, приставив берданку к плечу, перебегал глазами с сучка на сучок. За одним из них, ему показалось, что-то шевелилось.

«Соболь!» – мелькнула мысль.

Дрожащими руками Митя стал целиться. От волнения ноги подгибались в коленях, на мушке качался взад и вперед весь кедр. Митя силился сдержать прыгающее ружье, но оно ходуном ходило в руках.

Он взглянул на Амоску. Амоска целился, и, как показалось Мите, в то же самое место, куда целился и он. Митя нажал на спуск.

Тайга ахнула. Посыпавшиеся на землю сучки и ветки, тень метнувшегося маленького пушистохвостого зверька совсем с другой стороны дерева, загремевший и все удаляющийся лай собак – все это ошеломило Митю, он потерял способность двигаться и говорить.

Амоска что-то азартно крикнул и побежал. Ствол его винтовки курился.

«Значит, Амоска тоже промахнулся», – радостно подумал Митя. Он бросился бегом на новый лай Пестри и подвизгивания Тузика.

На полянку вышел Наум Сысоич, посмотрел вслед убегающему Мите и снова тихо побрел за ним.

– Оба еще, как Тузик, визжать готовы, а соображения никакого…

Дважды раскатисто прогремели выстрелы, и дважды с лаем уносились в глубь тайги собаки. Первым дед Наум встретил возвращающегося Тузика. Щенок подошел к ногам деда и повалился. С розового вываленного языка его светлыми капельками сбегала вода.

Тузик тяжело дышал и время от времени взглядывал на деда Наума опьяневшими от азарта и усталости глазами. Вслед за ним вышел бледный, без шапки, со слипшимися на лбу волосами Амоска.

– Тут где-то, окаянная, свалилась…

Амоска пристально смотрел под деревьями и избегал глядеть в глаза деду. Наум Сысоич подал ему давно подобранную шапку и спокойно спросил:

– Ушла, видать?

Амоска вытянул вперед винтовку и, не ответив на вопрос деда, заругался:

– Да закатай ее, винтовочку! Ну скажи, до чего тугой спуск! Давишь, давишь…

Подошел Митя.

– Понимаешь, выпалил – чак! – осечка… – начал было, волнуясь, рассказывать он, но лай Пестри остановил его.

Дед Наум взял за плечи того и другого и ободряюще сказал:

– Вот мы ее сейчас! Только, чур, за мной следом. Стрелять будете поочередно. Закладывай патрон, Митьша.

Митя вновь почувствовал озноб и дрожание в коленках.

– Не высовывайся! – погрозил Амоске дед Наум и, сделав полукруг, стал подходить из-под ветра.

Ребята шли следом. Амоска держал взятого на сворку Тузика. Пестря уставился на вершину кедра и время от времени лаял. Чувствуя приближение охотников, он усилил голос. Сильное тело собаки, дернувшись во время лая, мгновенно замирало. Настороженные ушки вздрагивали.

Пестря не видел затаившегося за суком зверька, но отчетливо слышал, как он легонько скреб когтями.

Дед Наум понял, что собака чует, но не видит и лает на «коготок».

«Крепко запала, без стука не разглядеть…»

Пестря стал бросаться на дерево, грызть и царапать когтями кору.

– Пугает, заставляет шевельнуться, – шепнул Мите дед Наум. – Становись здесь, ружье возьми в плечо.

Митя слепо повиновался. Голос деда падал точно сверху. Ствол берданки по-прежнему качался.

– Не дам стрелять, пока не уймешь сердце! Опусти ружье! Ну, теперь целься в мою шляпу.

Наум Сысоич повесил шляпу на сучок кедра.

Спокойный голос деда и такая простая цель, как шляпа, успокоили Митю. Сердце начало биться ровнее. Мушка уверенно ложилась в середину войлочной тульи.

– Эдак же и в белку целься, – услышал он спокойный голос деда. – Вершинка раздвоилась, а рядом сук, тут надо бы ей быть. Сюда и смотри, а я хлопну.

Дед Наум звонко хлопнул в ладоши. Митя и стоявший рядом Амоска одновременно увидели, как шевельнулась между развилками ветка.

Митя повел стволом, поймал на мушку вздрагивающую веточку. Вровень с ною торчали пушистые кисточки. «Голова», – пронеслось в мозгу Мити. Он точно оцепенел, впившись в прорезь на стволе и во вздрагивающие кисточки на ушах притаившейся белки.

Выстрел Митя не слышал. Видел только сорвавшийся с вершины кедра пепельно-серый пушистый комок. Белка падала, как показалось Мите, долго-долго. Он подбежал и на лету поймал мягкое, горячее тельце первого убитого им зверька.