Текст книги "Три поколения"

Автор книги: Ефим Пермитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 58 страниц)

Глава LVII

В проходах ущелья партизаны закладывали фугасы. Подтаскивали камень к отвесным кручам узкого ущелья. Руководил командир отделения Пальчиков. Кузнец Потап Мазюкин на плечах втащил свое тяжелое детище – «пушку-бухалу» и укреплял ее на самом «шишу».

Свесив с кручи длинную, кольцеватую бороду цвета монетной меди, он пытливо смотрел вдоль ущелья и на подходы к нему со стороны Маральей пади: высчитывал, примеривал, отползал назад, подавался вперед, прищуривал глаз, точно прицеливаясь в невидимого врага.

Доставку патронов, ручных гранат и железного крошева для пушки возложили на завхоза Свистуна; разведку и охранение с юга, со стороны Маральей пади, – на взводного Лобанова; инсценировку жаркого оборонительного боя с севера, со стороны наступления полковника Елазича, – на трех стариков с деревянными трещотками и конный разъезд под командой сына взводного Лобанова – молодого, расторопного казака Палладия.

Жариков носился по деревне, собирая бороны. Опрокинутые вверх зубьями, они образовали грозное для кавалерии поле у выхода из ущелья на случай, если фугасы подведут и противнику удалось бы прорваться…

Ефрем Гаврилыч наблюдал за установкой отбитых у гаркуновцев двух пулеметов, сам выбирал для них позиции, сам пристреливал по ответственным рубежам.

Никодим и пестун были всюду. Могли ли они не принять участие в закладке фугасов! Разве можно было кому-нибудь доверить подноску гранат?! А патронов?! Кто лучше Никодима мог связать бороны проволокой одна к одной?

Но настоящее свое призвание они нашли все-таки на подноске валунов к обрывам ущелья. Камней требовалось много, работа трудная. Никодим раскачал холодный, скользкий камень и, проваливаясь в снегу, понес его к обрыву. Медвежонок шел позади. Мальчик, красный от натуги, положил камень и повернулся, чтобы бежать за другим, но сзади раздался грохот. Никодим увидел пестуна, который, свесив голову вниз, смотрел и слушал. Камня, принесенного мальчиком, не было.

Никодим схватил ножны и ударил ими медвежонка по заду. Пестун взвизгнул и отбежал от обрыва.

– Дурачка нашел! Черт шерстистый! Я надуваюсь, тащу, свет из глаз катится, а ты спихивать!.. – Никодим погрозил ножнами озадаченному медвежонку и пошел за новым камнем.

Бобошка понуро побрел сзади. Мальчик раскачал новый камень. Неожиданно пестун занялся тем же, но работа у него шла успешнее. Он так энергично орудовал всеми четырьмя лапами, что снег и комья земли дождем летели вокруг.

– Вот так-то лучше! – обрадовался Никодим.

Пестун подрыл камень, взял его в лапы и понес. Никодим со своим валуном пошел следом.

Партизаны увидели медведя с ношей, засмеялись, закричали.

От гордости за друга Никодим не чувствовал тяжести валуна, но Бобошка подошел к обрыву и спустил камень вниз. Никодим ахнул, бросил валун и снова схватился за ножны.

– Дурак! Башка толстая, а пустая!.. Нельзя! Нельзя бросать сейчас!.. Сейчас таскать надо… Таскать, Бобошенька! – Мальчик наклонился к уху медвежонка и раздельно повторил: – Бросать будем после. После… Понимаешь, милый Бобоша, после!

Пестун смотрел на него и моргал круглыми глазками.

– Пойдем!..

Медвежонок внимательно следил за каждым движением своего хозяина. Всякий раз, как мальчик подносил камень к обрыву, пестун поднимал голову, настораживал уши и вздрагивал, ожидая, что уж теперь-то он бросит камень в пропасть. Но Никодим осторожно опускал камень и отправлялся за новым.

Пестун не выдержал и бросился за мальчиком. Никодим заметил его, когда он с огромным валуном медленно пошел к ущелью, широко расставляя задние лапы.

Звереныш подошел к самому обрыву и, очевидно искушаемый желанием бросить валун в пропасть, затоптался на месте. Никодим побежал к нему и издалека закричал:

– Нельзя! Нельзя, Бобошенька!

Медвежонок все еще не решил, бросить ли ему валун в пропасть или опустить рядом с горкой, как делал Никодим.

– Возьми! Возьми у него! – закричал отделенный Пальчиков с противоположной стороны ущелья.

Мальчик тихонько подошел к зверенышу, встал между ним и пропастью, взял у него из лап валун и осторожно опустил рядом со своими камнями.

– Умница! Умница ты моя толстолобенькая! – Никодим схватил пестуна за шею и поцеловал прямо в губы, потом вынул из кармана затасканный кусочек сахара и всунул в пасть Бобошке.

До самого солнцезаката носили они с пестуном камни к обрыву. И каждый раз медведь, подтащив в лапах валун, почему-то боялся сам опустить его на землю, и Никодим, положив свой камень, принимал ношу из лап Бобошки.

– Старание есть, и ум золотой, а трусоват: боится, как бы лапку не отшибить… – объяснил партизанам мальчик неумение пестуна положить камень на землю и охотно помогал другу.

Подготовка к встрече гаркуновцев приближалась к концу. Заложенные фугасы, бомбы, пулеметы, мазюкинская пушка и горы камней, приготовленные для встречи, – Никодим ликовал. Гибель гаркуновцев ему казалась неизбежной, но с ними неизбежна была и гибель Алеши. Никодиму было жалко его до слез. Теперь мальчику казалось, что он в неоплатном долгу у своего друга.

Партизаны выбирали удобные места. Устраивали бойницы для винтовок. Некоторые достали охапки сена и подложили себе под бок, собираясь коротать ночь на каменных крутиках. По обеим сторонам ущелья прошел Ефрем Гаврилыч. На каждом повороте он останавливался, давал последние указания гранатометчикам.

Жариков прислал Варагушину записку: «После полуночи прибудут в твое распоряжение до тридцати женщин-доброволок. Размещай стрелков у входа и выхода, а сбросить камень с утеса и женщина отлично может…»

Варагушин повеселел: к ста пятидесяти бойцам прибавляются еще тридцать. И хотя у гаркуновцев было около трехсот штыков да почти столько же сабель, хотя и были они вооружены артиллерией, десятью пулеметами и неограниченным запасом патронов, но на стороне партизан были мужество и каменные стены родных гор.

Заря медленно догорала. Тьма и тишина опускались на ущелье. Скорой рысью выехала разведка к Стремнинскому перевалу. Никодим слышал, как Ефрем Гаврилыч наказывал взводному Лобанову обязательно связаться с Кобызевым…

– Пятая изба с краю, – повторил он знакомые ему слова.

Часть людей пошла ужинать в деревню. Никодим с пестуном тоже отправились…

Глава LVIII

Алеша зажег спичку и поглядел на часы. Было без пяти минут пять, но деревня уже проснулась. Скрип снега, ржание лошадей, одиночный – должно быть, случайный – выстрел и чья-то ругань. Алеша прижался к застывшему окну. На дворе была густая темь. Вдоль улицы накатывалась слитная поступь пехотной части.

– Р-о-о-та, стой! – услышал Алеша сердитую, отрывистую команду, после которой великан шагнул еще раз и звучно приставил сильную ногу. – Оправиться! – выкрикнул все тот же резкий, словно недовольный голос.

И тотчас же множество людей закашляло, сдержанно зашумело. Лязгнули штыки, загорелись вспыхнувшие папироски.

«Началось!» – подумал Алеша, и сердце его радостно защемило.

Он вскочил с кровати и стал одеваться.

Уже засыпая в постели и слыша за стеной распоряжения Гаркунова вахмистру о выступлении конницы – через час после выхода пехоты, – Алеша боялся, что то, за чем он приехал и на что твердо решился, может неожиданно в самую последнюю минуту расстроиться. Но теперь этого уже не могло быть: пехота выступала, – следовательно, разведка и охранение ушли.

«Теперь-то уж началось!» – натягивая сапоги, радовался Алеша. Он находился в том детски восторженном состоянии, когда хочется первому встречному выкричать, рассказать о переполнившем сердце счастье.

За ночь погода значительно отмякла. Легкий морозец приятно щипал щеки. Темнота окутывала двор, деревню.

Огни в окнах светились, как волчьи глаза.

На улице отфыркивались, ржали кони готовой к выступлению сотни. Есаул Гаркунов хриплым голосом ругал вестового Мишку и за то, что он не приготовил квасу, и за плохую седловку жеребца Баяна.

Голова у есаула трещала, Гаркунов был в дурном настроении. Мишка понял это с первого взгляда на начальника.

– В Чесноковке чтоб был квас!

– Слушаюсь, господин есаул!

– «Слушаюсь-слушаюсь», а как… Догнать разведчиков!.. С разведчиками… Чтоб дом под штаб!.. Чтоб квартиры господам офицерам!.. Денщики Елазича!..

Есаул не договаривал фраз, но Мишка отлично понимал их смысл. Он знал, что есаул не любил совместных действий двух отрядов и всегда злился при их расквартировке. Но чтоб посылать его, вестового, в переднюю линию с разведчиками – этого ни разу не случалось.

Ноздри Мишки оскорбленно раздулись.

– Слушаюсь, господин есаул! – с какой-то отчаянной и вместе покорной злобой выкрикнул он, рванул пузатого конька за повод, вскочил в седло и с места поднял лошадь в карьер.

Есаул положил сухую, затянутую в перчатку руку на холку лошади. Высокий, гнедой (в сумраке казавшийся вороным), гривастый жеребец выгнул шею, храпел, рубил копытом мерзлый снег, взвивался в дыбки.

Гаркунов любил Баяна именно за красивое его волнение перед посадкой, но сейчас он поставил ногу в стремя, грузней обычного сел, так что конь качнулся под ним, и ударил лошадь плетью.

Гаркунову было за пятьдесят, и он впервые сегодня почувствовал груз своих лет.

«Одна ночь – и так трещит голова, и тяжесть во всем теле… А бывало!..»

Есаул завистливо, почти злобно взглянул на веселого, молодого прапорщика.

Во двор въехал вахмистр Грызлов. На коне он не выглядел таким уродом. Только короткие ножки, покоившиеся на высоко поднятых стременах, казались отрубленными по колено.

– Разведка и охранение высланы. Господин подпрапорщик с ротой ушли в пять. Господин сотник прибыл к сотне. Прикажете двигать, господин есаул?

Гаркунов молча махнул рукой. Грызлов откозырял и рысью выехал на улицу.

В сотне зашумели, задвигались. Звякнуло стремя о стремя. Тоненьким голоском вахмистр подал команду:

– Справа по три… арш!

Снег запел под множеством конских ног. Алеша тронул Зорьку вслед за пляшущим Баяном есаула. Он внимательно заглянул себе в душу: несмотря на то что теперь они по-настоящему тронулись в пасть смерти, Алеша не нашел в душе трусости. Желание как можно скорей и до конца выполнить задуманное наполнило его неизъяснимой ликующей гордостью…

Сотнику Песецкому, гарцевавшему перед строем на соловом подбористом коне, Алеша сухо кивнул и переехал на другую сторону.

Алешу больше всего занимал вопрос: когда же двинется обоз и сдержал ли слово Песецкий насчет пленных?

Он придержал Зорьку, пропустил сотню и подъехал к вахмистру.

– А как там насчет этих?.. Ну, о чем вчера… – замялся Алеша.

– Все в порядке, господин прапорщик, – догадался вахмистр. – Даже дюжинку свежих, сверх тех, распорядился для вас господин сотник…

Алеша стал всматриваться в длинную линию обоза.

– Не извольте беспокоиться! Ваше будет перед вами. Они за надежной охраной, – угодливо хихикнул Грызлов.

Алеша вдавил шпоры Зорьке, и она, сильно поддавая задом, по растоптанному снегу рванулась в голову сотни.

У околицы объехали громыхавшую колесами, глубоко прорезавшимися в снег, батарею.

Шестерки крупных, сытых лошадей, туго натянув широкие строченые постромки, везли горные орудия. Прислуга тряслась на лафетах и зарядных ящиках.

Капитан Огородов ехал впереди на маленькой белой лошадке калмыцкой породы. В длинной шинели и высокой папахе, он был необыкновенно забавен. Ноги его доставали чуть не до земли. Алеше показалось, что косматый конек под грузным артиллеристом гнется и стонет.

Капитан молча поздоровался с офицерами и дал объехать себя сотне.

– Христос на осляти… – сострил сотник Песецкий, но ни есаул, ни Алеша не отозвались на шутку.

Дорога круто пошла в гору. Стало немного светлее. Из сплошной черной массы деревьев, чуть заметные, проступали контуры стволов. Впереди, на повороте, послышался быстро накатывающийся топот. Лошади подняли головы и насторожили уши. Жеребец Гаркунова заржал. Есаул рубанул его плетью.

На разгоряченной, потной лошади подскакал к командиру связной и сообщил, что Стремнинский перевал свободен.

– Даже дозоров не встретили. Пехота поднялась и отдыхает…

Есаул приказал связному передать в роту, чтоб ускорили движение, и сам пустил коня легкой рысью. Сотня, скрипя седлами и бренча саблями, гулко зарысила следом.

Алеша наблюдал, как возбуждение, охватившее офицеров, передалось ехавшим сзади кавалеристам. Он чувствовал, что сообщение об оставленном партизанами Стремнинском перевале обрадовало всех. Но больше всех ликовал Алеша. Он испытывал острое, щемящее чувство охотника на верной тропе. Зверь идет как по струне, не свернет, не уйдет от ловко поставленной западни…

О себе не думалось в эти минуты. Хотелось только скорей одолеть пространство, отделяющее зверя от западни. Алеша выпустил Зорьку на голову вперед, но есаул ехал той же ровной рысью…

– Прапорщик Палагинский, не спешите на тот свет… – засмеялся сотник.

Алеша даже головы не повернул в сторону Песецкого.

А подъем все круче и круче. Нагрудники врезались в шеи лошадям. Кони стали задыхаться, И есаул перевел Баяна на шаг. Впереди неясной еще линией вырисовывался хребет перевала.

«Все хорошо! Все прекрасно!» – думал Алеша.

Даже морозный горный воздух казался ему сегодня особенным, легкие так глубоко вбирали его. Хотелось резких движений. Крикнуть хотелось: «Я не трус! Не трус!»

И опять внимательно заглянул себе в душу Алеша: там по-прежнему было светло и радостно. Он больше всего боялся, что запас мужества в решительный момент может иссякнуть и он не сделает того, что решил сделать.

«Этого не будет!.. Лучше застрелиться!.. Не будет!..»

Алеша стиснул зубы и снова невольно подогнал Зорьку, но офицеры вновь отстали, и он умоляющими глазами посмотрел на них. На гребне перевала новый связной осадил взмыленную лошадь перед есаулом. Стало еще светлее. Видно было, как пар поднимался от коня всадника, видны были даже глаза кавалериста.

– Господин есаул!.. – задыхаясь от быстрой скачки, взволнованно заговорил он. Лошадь связиста качалась и дышала так же жарко, как и всадник. – Разведчики донесли… Слышна частая стрельба с северной стороны Чесноковки… Близ ущелья замечен полевой караул… Разведка и охранение залегли. Ждут ваших распоряжений…

– Где встретил роту? – хищно поднявшись на стременах, спросил есаул.

Но по тону вопроса и по сверкнувшим его глазам Алеша чувствовал, что есаул напряженно обдумывает что-то свое, не зависимое от ответа связного. Песецкий, как и есаул, привстал на стременах. Приподнял клинок шашки и опустил его в ножны. Потом отстегнул кобуру револьвера и снова застегнул ее. К офицерам подъехал вахмистр Грызлов. Не слушая связного, есаул приказал вахмистру:

– Батарею с прикрытием поставить на гребне Стремнинского. Огонь по северной окраине деревни – только по моему распоряжению!.. Связной! – повернулся есаул к кавалеристу. – Роте передашь приказание выдвинуться на линию охранения… Без нужды огня не открывать… Марш!

Лишь только посланец ускакал, есаул достал портсигар, закурил и между первой и второй затяжкой сказал:

– Силы противника оттянуты полковником Елазичем. Надо собрать отряд в кулак и на плечах у охранения ворваться… Огонь по северной окраине деревни отрежет их резервы… Ваше мнение, господа офицеры?..

Но Алеша чувствовал, что и этот вопрос есаул задал так же, как спросил у связного о роте, и поколебать его в принятом решении уже нельзя…

– Я думаю… – начал было Алеша, но взглянул на нахмуренное лицо Песецкого и остановился.

– Решение правильное… только… – замялся сотник. – Мое мнение – не особо спешить… Полковник старше чином – доставим ему удовольствие по старшинству… – улыбнулся Казимир Казимирович, обнажая блестящие из-под пышных усов зубы.

Есаул наклонил голову и не ответил Песецкому.

Потом Гаркунов бросил недокуренную папиросу; она огненной дугой упала в снег. Есаул решительным рывком надвинул серую папаху на лоб и властным, резким голосом скомандовал движение.

Глава LIX

Задолго до рассвета стали подходить из деревни женщины с горячими шаньгами в платках и передниках: печи они вытопили ночью.

Некоторые принесли с собой дробовые шомпольные ружья. Вдова Фекла приволокла березовую жердь.

– Этой клюшкой, мужики, я зараз пяток белозадиков с ног уроню…

Командир отделения Пальчиков размещал женщин у груды камней над кручей ущелья.

– Стрельбу откроете только по выстрелу Потапа Мазюкина из пушки. До этого – боже сохрани! Ноги повыдергаю! Уши к заду пришью!

Настасья Фетисовна, Гордей Мироныч и Никодим пришли вместе. Ни уговоры жены, ни запрещение Варагушина не удержали Корнева в эту ночь на постели.

– Лежать мне все едино где… Там, может быть, на что-нибудь да сгожусь… В крайности левой рукой… В крайности ногами камень обрушу…

Никодим вступился за отца:

– Мама, не задерживайте батю, ради господа!.. Да хоть бы и до меня доведись, я бы на карачках уполз…

Корневы заняли позицию у камней, наношенных Никодимом и пестуном. Бобошку мальчик накрепко привязал в хлевке и дверь подпер колом: «Убьют дурачка ни за что, ни про что…»

Из всей семьи Корневых вооружен был только Никодим: за плечами драгунская винтовка, на боку шашка.

А женщины все подходили. Часть из них, разыскав мужей и сыновей, располагалась с ними рядом. Но большинство женщин Пальчиков разместил как можно дальше от входов в ущелье со стороны Маральей пади.

Ефрем Гаврилыч Варагушин, не спавший вторую ночь, еле держался на ногах, но, обходя участок, у каждой группы женщин и партизан останавливался, шутил. Никодим увидел Ефрема Гаврилыча и решительно подошел к нему:

– Пойдемте, товарищ Варагушин, мне вас на парочку слов требуется. – Только вчера он услышал, что так же разговаривал с взводным Лобановым партизан-новосел. – Нагнитесь поближе, Ефрем Гаврилыч…

На лице Никодима была таинственность. Командир тревожно взглянул на мальчика. Никодим, задыхаясь, рассказал ему все, о чем он думал весь этот день:

«Умру, говорит, не поминайте лихом…» Только он велел мне никому-никому не сказывать…

Ефрем Гаврилыч быстро откинулся и, забыв осторожность, громко сказал:

– Да что ты?! А мы с Андрей Иванычем!..

Никодим не отрывал глаз от взволнованного командира.

– Ну что же, Никушка, тут, брат, ничего не поделаешь… – уже негромко проговорил он. – Пойдем!..

В четыре часа утра из штаба пришел Жариков с двумя незнакомыми партизанами. От них Ефрем Гаврилыч получил сведения, что отряды Замонтова и Крестьяка на всех фронтах разгромили белых.

Новость быстро облетела отряд Варагушина.

В половине пятого разведчик из группы взводного Лобанова прибежал на лыжах к Ефрему Гаврилычу и донес:

– С Кобызевым связались. Но больше половины маральинцев арестовано, часть расстреляна. Все же тринадцать партизан на лыжах влились к Лобанову. Разведка и охранение гаркуновцев вышли. Взводный на Стремнинском перевале пропустил их без выстрела, остался в тылу…

Жариков и Варагушин переглянулись. Ефрем Гаврилыч наклонился к разведчику и сказал ему:

– Передай Лобанову: молодец! Пусть действует в дальнейшем по усмотрению – ему видней…

– Андрей Иваныч! – вдруг сказал Варагушин. – А насчет Леши… напиши Лобанову записку… Пусть накажет маральинцам, чтоб не того… понимаешь? Напиши! Не идет он у меня из головы всю ночь…

Жариков достал блокнот и, склонившись к самой бумаге, написал записку.

– Передашь Лобанову, он знает…

Партизан повернул лыжи, забрал круто по хребту и растаял между деревьями. С уходом разведчика нависла гулкая тишина. Но в этой мглистой, дымчатой тишине воображение рисовало и скрытое движение разведки, и охранение противника.

Чуткое ухо начинало улавливать издалека вороватый скрип снега, отдающийся в сердце. Далеко-далеко в мутной морозной мгле фыркнула лошадь… Глаза всех были устремлены в таинственную мглу. За спиной, совсем рядом, внизу, была тихая, словно вымершая, деревня. Ни одного огня в окне, даже собаки не лаяли.

И вдруг в настороженной, звенящей тишине на северной окраине Чесноковки лопнул выстрел, другой. И вскоре покатилась жаркая перестрелка. В отрывистые и резкие хлопки винтовочных выстрелов ворвался сухой непрерывный ливень пулеметов. Только очень опытное ухо и на близкой дистанции смогло бы отличить звуки сильных деревянных трещоток от хищного клекота настоящих пулеметов.

– Ну, началось! – сказал Ефрем Гаврилыч и, сняв папаху, пригладил волосы.

Занималась заря. Морозный пар поднимался над землей. На фоне зари отчетливо вырисовывались пушистые сосны в инее.

Дозор противника заметили издалека. Всадники – их было трое – ехали тихим шагом. На каждом повороте дороги останавливались и долго всматривались в седой, синеватый сумрак.

Никодим одним из первых увидел их своими зоркими глазами. Они крутили головами и, казалось, обнюхивали воздух, как осторожные звери. Все три разведчика были на белых конях и в маскировочных халатах. Издали дозорные походили на снежных баб, посаженных на вылепленных из снега же лошадок… Вот один слез с коня и нырнул в тайгу, следом за ним – другой. На дороге остался только коновод с лошадьми. Вскоре к тому же повороту подъехала еще группа всадников, но уже более многочисленная и на разномастных лошадях.

Никодим насчитал двенадцать человек. Мальчик выбрал себе одного, самого рослого, на большой лошади, и, прищурив глаз, мысленно прицелился в него: «Эх, и срезал бы я тебя!»

И эти двенадцать, за исключением двоих, оставленных с лошадьми, скрылись в лесу. Минут через двадцать быстрым шагом, словно и не опасаясь никого, подошел взвод пехоты и также скрылся в лесу.

Никодим нисколько не боялся их. Мальчик верил в силу заложенных фугасов, в мазюкинскую пушку, грозную на близком расстоянии, в груду камней, в березовую жердь тетки Феклы… Верил в Ефрема Гаврилыча и Жарикова. Он был глубоко убежден, что даже армия сосен и пихт тоже за партизан. Правда, сердце Никодима билось часто, но он взглянул на спокойное бородатое лицо отца, в ласковые глаза матери и улыбнулся.

Нет! Никодим ни на минуту не сомневался в победе. Радостное возбуждение гасло только при мысли об Алеше, но с каждым новым появлением противника он все реже вспоминал о друге.

Пехота была уже совсем близко от ущелья, как из-за дальнего поворота дороги вывернулась скачущая в снежном дыму сотня. Охотничий азарт захватил Никодима: он забыл об отце, о матери, о самом себе. Колышущаяся на бегу колонна ближе, еще ближе. Стали выделяться головы, плечи скачущих. Губы мальчика шевелились. Он не мог улежать за камнем и, привстав на колени, шептал:

– Сейчас!.. Ох, сейчас!..

Мертвая тишина была кругом, только слышался нарастающий гул сотни, перешедшей с рыси на галоп.

«Топ… Топ…» – отдавалось в сердце Никодима.

Обрывки туч покраснели на востоке. Снег на Стремнинском перевале вспыхнул ярко, до рези в глазах. Совсем близко, – Никодиму показалось, будто под самыми ногами, – грянул жиденький залп партизанского полевого караула, и по дну ущелья быстро побежали люди.

Никодим видел, как с ближней к ущелью поляны без единого выстрела поднялась со снега серая лавина шинелей, и с широко раскрытыми ртами, из которых вылетал пар, солдаты бросились вслед за полевым караулом в гулкую дыру ущелья.

Мальчик вскинул винтовку к плечу, но отец рванул его к себе и крепко зажал между колен.

– Убью! – прошептал Гордей Мироныч в ухо сына.

Никодим даже не пробовал освободиться. Только очутившись в сильных коленях отца, мальчик почувствовал, как у него стучат зубы и волосы, точно живые, поднимают папаху на голове.

«Топ… Топ…» – ураганом надвигалась скачущая в карьер сотня, окутанная снежной пылью. Никодиму уже были видны вырванные из ножен взблескивающие, зеркальные клинки сабель. Мальчик с трудом оторвал глаза от сотни и посмотрел вокруг. Партизаны лежали, прижавшись к камням. Потап Мазюкин припал к пушке; Ефрем Гаврилыч и Жариков у пулеметов, руки наложены на затыльники «максимов».

Отец, жарко дышавший в самую шею; мать с прядью волос, выбившихся из-под платка и обындевевших, как паутина. А дальше – женщины, женщины вперемежку с партизанами, тетка Фекла с березовой жердью.

Подобно вешней реке, ворвались в ущелье первые взводы пехоты. На Стремнинском перевале раз за разом гулко ударила батарея. Словно лед на реке треснул. Тайга с шумящим грохотом подхватила и широко разнесла мощный гул пушечных выстрелов.

Невидимые снаряды, шумя и свистя, как стая птиц, пронеслись высоко над кручей ущелья. Только по линии их лета в морозном воздухе пролег дымчатый след.

Кони скачущей сотни, рвали снежную корку дороги. Тихо было на круче гребня. Никодим закусил губу и оцепенело следил за накатывающейся грозной силой.

– Ну! Ну!.. – подавшись всем телом в сторону Мазюкина, шептал мальчик. – Да ну же! – выдохнул он со стоном.

Но Гордей Мироныч, очевидно, и сам, так же как Никодим, напряженно ждал выстрела пушки и не слышал голоса сына.

И вдруг, когда сотня, окутанная снежной пылью, как смерч, ворвалась в ущелье, стальной ливень грянул с неба. Горластый вскрик мазюкинской пушки, треск пулеметов, грозный взрыв фугасов… Сноп черно-багрового пламени, земли, камней, изуродованных тел людей и лошадей взлетел выше скал. Горы вздрогнули и, казалось, раскололись. Дымом и пороховой гарью заволокло ущелье.

Разорванная надвое, колонна шарахнулась вспять. В стремительном движении задние налетели на передних, сшиблись, смешались. Десятки скошенных пулеметным и ружейным огнем лошадей и всадников запрудили дорогу. А стальной ливень поливал и сметал расстроенные ряды конницы…

Скакавший сзади вахмистр Грызлов взмахнул саблей, приказывая рассыпаться по поляне перед ущельем, но рука его не сделала и полного движения, оборвалась с вывалившимся клинком, а лошадь, раненная в грудь, поднялась на дыбки, топча людей, и рухнула.

Потап Мазюкин бегал вокруг застопорившей пушки, размахивал руками и плевался. Замолк он, только когда пуля ударила ему в грудь. Бронзовый атлет, раскинув руки, упал, обняв свое детище в последний раз.

Тетка Фекла, сбросив в ущелье и жердь, и все камни, металась по краю обрыва, обезумело хватая все, что попадалось под руку: куски снега, корзинки из-под хлеба. Бросая, она выкрикивала страшные ругательства…

Никодим не помнил, как и когда он расстрелял все патроны, как спускал камни на головы мечущихся в узком ущелье людей. Ярко запечатлелось, как после одного из его выстрелов скакавший по ущелью на гнедом гривастом коне высокий всадник свалился, серая папаха упала на снег, лошадь помчалась дальше. Никодим радостно закричал, но упавший человек поднял руку с револьвером и выстрелил в него. Тогда Никодим схватил булыжник и сбросил на голову лежащего на боку офицера.

Ни отца, ни матери уже не было рядом с мальчиком: они вместе с женщинами и партизанами сгрудились у выхода из ущелья к Чесноковке. Никодим бросился туда же. Еще не добежав, мальчик увидел, как залегшие за утесами партизаны били из винтовок и дробовых ружей, как вспыхивали дымки и дергались после выстрела стволы.

На крутом спуске ноги сами неслись неудержимо. Никодим перескочил через труп женщины, лежавшей вниз лицом на краю обрыва. Черный подшитый валенок показался ему страшно знакомым, но Никодим не мог задержаться и пробежал дальше. На поле, среди борон, опрокинутых вверх зубьями, бились раненые лошади, ползали люди, и в них-то и стреляли партизаны, а женщины бросали камни.

И вдруг Никодиму стало не по себе. Словно устал вдруг он, или потерял что-то ценное, или забыл что-то такое, что обязательно нужно вспомнить. Он остановился у камня и прислонился к нему спиной. Огонь батарея белых перенесла на гребень. Вблизи Никодима что-то ударило, сотрясая почву под ногами. Огромная сосна взметнулась и, треща сучьями, упала на камни. Лицо Никодима обдало ветром.

Но и близкий удар снаряда и гулкое падение дерева не вывели мальчика из тягостного равнодушия, подступившего к сердцу. Никодим стоял и тер виски.

«Да, валенок!..» – вспомнил он и бросился в гору.

– Валенок! Мамин валенок! – громко закричал он.

Никодим издалека увидел его на обнаженной белой ноге, подшитый толстой подошвой, со следами дратвенных стежек. Это был ее валенок. И он, шатаясь, пошел к нему, медленно, с трудом передвигая отяжелевшие ноги.

– Мама, милая… – чуть слышно шептал Никодим.

– Ника! – услышал он вдруг и, пораженный, оглянулся: снизу, задыхаясь, бежала в гору Настасья Фетисовна и звала его.

Мальчик бросил на снег винтовку и кинулся навстречу.

– Мама!.. Валенки!.. Валенки!.. – выкрикивал Никодим и смотрел на ноги матери, обутые в сапоги отца.

Настасья Фетисовна взяла сына за плачущее лицо руками и порывисто поцеловала.

– Пойдем к тетке Фекле…

Артиллерийская стрельба на Стремнинском перевале смолкла; умолкли и пулеметы партизан на гребне. Но издалека, со стороны перевала, вдруг снова загремели выстрелы, только уже не орудийные, а ружейные, и тоже оборвались через несколько минут. Лишь изредка кое-где лопались еще одиночные выстрелы.

Бой затухал, как залитый костер.

Ржание мечущихся лошадей без всадников, истерические крики, ликующие голоса – все это вновь, точно из пустоты, возникло вдруг, волнуя и радуя Никодима. Мальчик крепко сжал жесткую руку матери и пошел с ней в гору, к лежавшей у обрыва женщине.