Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц)
Глава XIX
Алешу разбудил протяжный вой. Он сел и испуганно огляделся. «Сколько времени я проспал?..» Алеша помнил, что, когда дотащился до ущелья, начиналось утро. А теперь на востоке снова разливалась заря.
Вой повторился. Он несся с долины. И тотчас же совсем близко, в ущелье, завыло, завизжало, залаяло…
«Волки!» Алеша вскочил и прижался к утесу.
Ущелье раскалывалось от множества голосов. В щенячий визг прибылых вплетались баритональные басы переярков. Горное эхо дробило, усиливало, повторяло страшные голоса.
Алеша невольно стал отступать по чуть заметной тропке.
Но вдруг в разноголосый вой волчьего выводка ворвались новые пронзительные звуки, надвигавшиеся из долины.
Беспомощно озираясь, Алеша остановился. Пронзительный визг был совсем рядом.
И вот в седоватом свете раннего утра на узенькой звериной тропке, по которой отступал Алеша, показалась длинная бело-розовая свинья, а по бокам вцепившись в лопушистые ее уши, размашистым наметом скакали конвоирующие свинью два дымчато-серых волка.
Алеша Белозеров стремительно шарахнулся с тропинки, когда удивительная тройка пронеслась мимо.
Несмотря на страх, охвативший Алешу, он видел, как волки ударами тяжелых хвостов били пленницу по бокам, отчего она неслась еще быстрее и еще пронзительней визжала.
Опомнился Алеша далеко от страшного ущелья, на гребне хребта. Внизу, освещенная молодыми лучами солнца, сверкала речонка в небольшой долинке. Маленькая сказочная избушка «на курьих ножках» спряталась в березовой роще.
Алеша затаился в камнях. Ему очень хотелось спуститься к жилью человека и попросить хлеба. Большой вкусный кусок черного хлеба! И картошки, сваренной прямо в «мундире». Горячая тонкая шкурка прилипает к пальцам. Посыпанная крупной солью, она аппетитно хрустит на зубах, обдает нёбо ароматным, живительным теплом.
Снизу, от жилья, долетали удивительные звуки. Сначала Алеша подумал, что свистит перепел, но неожиданно перепел залился щеглом, малиновкой. А потом в этих звуках он уловил мелодию старинной песни.
Алеша понял, что это кто-то играет на незнакомом инструменте, и стал сползать с горы.
Теперь хорошо были видны ульи на зеленом лужке, белые конские черепа на шестах, омшаник, вырытый в земле.
«Пасека!»
Невидимый музыкант кончил. Алеша услышал в долине и подлинного щегленка, и свист перепела, и еще множество птичьих голосов.
Из-под навесика крошечной избушки вышел величественный седой человек.
Это был не старичок, не старик, как в первую же минуту отметил Алеша, а именно «седой человек». Выше среднего роста, прямой, широкогрудый и осанистый.
Пышная шапка волос на голове и длинная борода человека были настолько белы, что издали можно было подумать, будто он по пояс в мыльной пене.
Долгим взглядом пасечник окинул горы, посмотрел на небо и пошел к ульям. И только в походке человека, тяжелой, осторожной и медлительной, Алеша почувствовал старость.
Пасечник подошел к ближнему улью. Опустившись на колени, он приник к стенке улья ухом. Послушав, медленно, опираясь о землю рукой, встал и выпрямился.
Волосы на голове и бороде, попав в полосу солнечных лучей, ожили, загорелись серебристо-искристым светом. «Величественная старость-то какая!» – вспомнил Алеша толстовское определение старости.
Он глядел на спокойное лицо благообразного человека, вспоминая изумительную его игру, и тревоги юноши таяли. Экспансивный и восторженный от природы, Алеша уже любил пасечника, бездумно и бестрепетно вверял ему свою жизнь.
А старик все ходил и ходил по рядам ульев. Одет он был в просторные черные штаны, заправленные в голенища сапог, и коричневую рубаху, подпоясанную кожаным поясом.
Пасечник вернулся к избушке, вооружился луком, какие Алеша видел в музее, и скрылся в кустарниках.
Вскоре Алеша услышал судорожное хлопанье крыльев. Затаив дыхание, он ждал появления старика на полянке, но вышел пасечник бесшумно, почти рядом с камнями, за которыми лежал Алеша.
От изумления Алеша чуть не вскрикнул. Вблизи человек, с луком в одной руке и с убитой тетеркой в другой, показался ему еще необычайнее. До пояса мокрый от росы, с лицом детски розовым, с глазами по-детски светлыми и голубыми, как две капли воды из горного источника, он напомнил Алеше сказочного лесного старца. В волосах старика запутались веточки черемухи. Убитую тетерку древний охотник держал за лапки, вниз головой, и у нее из короткого толстого клювика падали рубиновые капли. Голова птицы беспомощно болталась на длинной мягкой шее. Через редкое летнее перо сквозило бледно-кремовое мясо.
Алеша смотрел на мясо: «Сейчас он будет варить птицу и есть. И тогда я выйду к нему. Он посадит меня… подвинет миску…» На глазах Алеши выступили слезы, но он не заметил их.
«Господи, какой дед! Какой дед!» – восторженно шептал Алеша.
«Лесной старец» подошел к сказочной своей избушке, бросил на траву птицу, повесил лук и призывно закричал:
– Манька! Мань-ка! – Голос его был густой, приятный.
На соседнем увале заблеяла коза. Алеша услышал цоканье копытец по камням.
Пушистая, белая, как голова старика, коза перепрыгнула через речку и остановилась у ног пасечника, подрагивая коротеньким хвостиком. Старик присел на корточки и стал доить Маньку. Струйки молока зазвенели по стенкам котелка. Пасечник доил козу и разговаривал с нею:
– Напаслась, налила вымечко… Стой, стой, глупая.
«Да это Робинзон какой-то!..»
Необыкновенная игра на таинственном инструменте, доисторический лук, голубые и ясные глаза старика, спокойный и величественный его облик – все покорило Алешу. Он уже не мог больше сдерживаться и поднялся из-за камней.
Но при первой же попытке шагнуть громко вскрикнул от боли.
Старик перестал доить козу и прислушался. Коза тоже повернула маленькую бородатую голову. Алеша выдвинулся из-за камней. Пасечник увидел его и поднялся. Алеша полз к нему, протягивая здоровую руку, улыбаясь и шепча:
– Дедушка! Милый дедушка!..
Глава XX
Алеша пил молоко прямо из котелка. Теплое, сладковатое, оно пахло козой, травами, милыми, добрыми руками деда… Алеша мог бы выпить его, кажется, сколько угодно. С каждым глотком он чувствовал, как в него вливается сила и бодрость. Алеша все запрокидывал и запрокидывал котелок, хотя на дне его остался только влажный дымчато-голубоватый налет.
Пасечник Поликарп Поликарпович Басаргин смотрел на голое худое тело гостя, на раненую руку, на поцарапанные в кровь икры и колени.
Алеша протянул деду пустой котелок, схватил руку старика и порывисто прижал ее к своему лицу. Крупная темноволосая голова его, острые плечи судорожно затряслись. Рука пасечника была большой и когда-то очень сильной. Сквозь тонкую светлую кожу на тыльной стороне ладони просвечивали вздувшиеся синеватые вены. Но Алеша не видел ни тонкой светлой кожи, ни расширенных старческих вен.
Он только чувствовал добрую руку у горячей своей щеки, хотел как-то выразить то невыразимое, чем полно было благодарное, порывистое его сердце к этому солнечному деду.
Когда еще полз Алеша, он ясно увидел, как в голубых светлых глазах деда отразился вначале испуг, растерянность и еще какое-то непонятное Алеше чувство. А потом радость.
И эту лучащуюся радость, только радость он и сохранил в своей душе.
Пасечник тихонько освободил руку и молча отошел к избушке.
– Ну, вот что, парень мой, – после продолжительного молчания сказал он, – я буду тебя кормить… – Белые брови его были сдвинуты, лицо сосредоточенно. – И лечить буду. Вижу я, что ты совсем сел, прямо надо сказать, на бабки. Ну, а человеку без ног грош цена. Потому что ежели мокрец у лошади укоренится – труба коню. Это уж поверь мне, парень мой… Около лошади я зубы съел. Бывало, чем только не пользуешь такого коня, какой только дряни не прикладываешь, а как в строй – вот тебе и заприпадал твой конь то на левую, то на правую, а то и на все четыре…
С первых же минут Алеша заметил, что Поликарп Поликарпович любит поговорить.
И эту особенность «лесного старца», как и его пристрастие к словам «парень мой», Алеша полюбил так же юношески бездумно, сразу, как полюбил его белые волосы, голубые ясные глаза и детски розовое лицо, точно у елочного деда-мороза.
– А теперь, пока суд да дело, пока ноги твои станут в строй, я тебе костыль вырублю. Ковыляй пока что на трех, парень мой…
Хотелось броситься на шею доброму деду, но Алеша только смотрел на него и улыбался без меры счастливыми, восторженными глазами…
– Рассказывай, парень мой…
Алеша и Поликарп Поликарпович лежали в избушке на нарах. На дворе была теплая, тихая ночь. В открытую дверь было видно небо, усыпанное звездами, слышались всплески волн в речонке. Посвистывали таинственные ночные птицы.
Днем пасечник промыл Алеше рану, приложил листики подорожника и туго перевязал чистым холщовым полотенцем. Из загноившихся подошв Алеши иглой извлек занозы, положил какой-то пахучей травы на тряпицы и подвязал под ступни.
В обед сварили тетерева. Алеша с жадностью набросился на мясо и хлеб. Перепугавшийся Поликарп Поликарпович с трудом вырвал у него огромный кусок хлеба и половину тетерева.
– Умрешь – что я буду делать?.. Что буду делать?.. – бессвязно твердил старик.
При этом он так был взволнован, так растерянно топтался вокруг Алеши, что юношу до слез растрогала забота доброго пасечника. И, хотя ему очень хотелось есть, он отодвинул на середину стола кусок хлеба, стараясь не смотреть на него.
Вечером пили козье молоко, закусывая ароматным черным хлебом, и чай с янтарной осотиной меда. Потом дед играл на изумительной своей жалейке, а Алеша лежал у его ног и смотрел пасечнику в лицо.
За день Алеша хорошо рассмотрел Поликарпа Поликарповича Басаргина. И вблизи он казался таким же величественным и, несмотря на свои восемьдесят два года, прямым и осанистым. Правда, высокая когда-то грудь его провалилась, правда, голубые глаза слезились немного, а в ушах и в носу рос кустистый желтоватый волос, но зрение и слух его были лучше, чем у Алеши, зубы целы все и никогда не болели. Память свежа настолько, что он помнил фамилии генералов, номера полков, имена и отчества сослуживцев, названия городов и местечек, где побывал за долгие свои походы.
– Рассказывай, парень мой…
Алеше и самому неудержимо хотелось рассказать деду все, что случилось с ним, поделиться планами об уходе в горы. Весь день он ждал вопроса пасечника. Несколько раз порывался заговорить, но не решался, а болтливый дед рассказывал все больше сам.
«Какой он деликатный и тонкий! Для него я человек, попавший в беду. И ему нет дела, уголовник ли я или опасный политический преступник». Алеше нравилось сознавать себя «опасным политическим преступником»…
– Я ничего-ничего не утаю от вас, Поликарп Поликарпович. Я расскажу вам все, как отцу родному… – Алеша перевел дух.
Сказал он все это порывисто и горячо, но ему показалось такое начало недостаточным.
– Если бы враги начали меня четвертовать или поджаривать на медленном огне, то и тогда никому, кроме вас, Поликарп Поликарпович, не рассказал бы я всего… – Только после такого вступления Алеша приступил к рассказу.
– Собственно, партийного билета я не имею, но я абсолютный большевик в душе. И мой отец – московский врач Николай Николаевич Белозеров – тоже сочувствует партии большевиков.
В охватившем Алешу волнении, он сел на нарах и подвинулся к деду.
Пасечник завозился на постели и из темноты спросил:
– А ты расскажи, парень мой, как из престольного города Москвы в наш город попал. Почему ко мне явился голый и откуда у тебя огнестрельная рана в плече?..
– На Алтай, в ваш город, приехал я год тому назад с этнографической экспедицией. К экспедиции присоединился на правах участника-любителя, по просьбе друга отца, профессора Почесова. В экспедиции ученые старички – беспартийщина. Добрались мы с грехом пополам до вашего города. В трех километрах от пристани пароход четверо суток на мели просидел. Остановились в номерах. Дело было ночью, поужинали кое-как остатками. А утром мои голодные профессора пристали с ножом к горлу: «Идите, Алексей Николаевич! Вы у нас самый молодой, к тому же горячий сторонник советской власти, – и с эдакой издевкой: – идите разговаривайте с уездными продкомиссарами». А нужны были нам печеный хлеб, крупа, масло, сыр-брынза, ну, и копчености там, сушености разные…
Не мог я отбиться – пошел. Иду. Улиц не знаю, у встречных спрашиваю: «Товарищи, где здесь уездный комитет партии большевиков?» Вначале я решил в уком зайти с просьбой оказать содействие научной экспедиции.
Смотрят на меня люди, точно глухонемые, молчат, идут дальше. Я к другим. Один только вместо ответа меня спросил: «Да вы что, с луны свалились?..»
Обиделся я и пошел к центру. Думаю: «А ну вас, не в лесу я, и сам найду кого нужно». Вышел на базарную площадь, а по ней вооруженные всадники разъезжают. Но я и на это внимания не обратил – уж больно меня мои профессора разозлили. В Петрограде, в Москве рабочие на голодном пайке сидят, а им сыр-брынзу, – будь он проклят, этот сыр-брынза! – и чуть ли что не птичьего молока…
Вижу, едет по улице красногвардеец. Я к нему. Уж этот, думаю, скажет. У нас в Москве красногвардейцы самый милый и обязательный народ. «Товарищ красногвардеец!» – кричу я. А он оглянулся на меня, и глаза у него словно дымом подернулись. «Волк, говорит, тебе товарищ в темном лесу». И погрозил плетью. Что за народ, думаю, словно бы и не в Стране Советов я… Дальше иду. На перекрестке встретились два толстых субъекта. По виду лабазники. Сняли фуражки – и ну целоваться. «Христос воскрес!» – «Воистину воскрес…» А пасха давно прошла. Удивился я и пошел дальше. Смотрю, у пожарного депо кавалеристы конвоируют безоружных людей и открыто порют их нагайками. Среди несчастных женщина-еврейка, а с ней мальчик, кудрявый, черноволосый, лет двенадцати. Мать закрывает его телом своим от ударов всадника. Кавалерист огромный, толсторожий, со шрамом через левую щеку… А глаза у женщины большие и страшные…
Голос Алеши зазвенел. Поликарп Поликарпович поднялся на нарах.
– А конь под казаком не рыжей ли масти и не с лысиной ли во лбу был? – вдруг спросил он Алешу.
– Правильно! Рыжий и с белой отметиной на голове…
Алеша был так взволнован рассказом, что не заметил, как дед Басаргин нервно поглаживал серебряную бороду и как-то глуховато покашливал.
– И каждый раз, как налетал на женщину толсторожий негодяй, арестованные мужчины вталкивали ее в середину, а бородатый палач, размахивая нагайкой, пробивался и начинал сечь еврейского мальчика. «Товарищи! Что вы делаете?» – не помня себя, закричал я и бросился к бандиту. «А кто ты такой будешь, гражданин?» А на мне клетчатая фланелевка, белая фетровая шляпа, через плечо фотографический аппарат. Выдернул я из кармана, показываю ему удостоверение личности: «Алексей Белозеров (беспартийный) командируется Наркомпросом РСФСР» и т. д.
Мыкал он, мыкал, вернул мне удостоверение, засмеялся и говорит: «Невелика же ты птица, не в свои дела вмешиваешься». Вскипел я: «Вы не смотрите, товарищ красногвардеец, что в документе написано «беспартийный», – как всякий коммунист, как всякий гражданин Советской Республики, я категорически про…» Он не дал мне договорить… От первого удара у меня слетела шляпа. Схватился я за лицо и потом не помню, что они делали со мной. Очнулся я в тюремной камере, избитый, раздетый до трусов и майки. Только в тюрьме я узнал, что в ночь нашего приезда в городе произошел колчаковский переворот. А дальше – порки, издевательства, расстрелы, наконец, восстание, бой и бегство…
Поликарп Поликарпович зевнул:
– Поздно, пожалуй. Мне уж скоро Маньку доить. Давай-ка отдыхай, парень мой.
Дед повозился на постели и вскоре заснул.
Возбужденный собственным рассказом, Алеша лежал с открытыми глазами. Какой-то осадок горечи, неосознанная, неясная еще тревога поселились в его душе. Алеша не смог бы объяснить себе почему… Заснул он не сразу.
Глава XXI
На солнцевосходе проснулся и Алеша. Плечо, ноги, как показалось ему, болели еще больше. Чувство тревоги, с которой заснул он, не прошло за ночь.
Алеша с трудом сполз с нар и выбрался на крыльцо.
Пасечник молился в нескольких шагах от него. Вдохновенный молитвенный экстаз деда показался ему прекрасным. Он следил, как шевелятся его губы, как взметывается рука, сложенная в щепоть. Сам Алеша не верил в бога, но непосредственная, слепая вера других трогала его недоступной ему, какой-то поэтической сущностью. Чувство горечи, тревога бесследно испарились из романтически восторженной души его.
Но молитва пасечника и созерцательное настроение Алеши были прерваны волчьим воем. При первых звуках знакомой ему песни у Алеши мурашки пробежали по телу. Как и в предыдущую ночь, на вой матерого разноголосо отозвалось гнездо в соседнем ущелье.
Поликарп Поликарпович встал с колен, увидел Алешу и радостно улыбнулся.
– Проснулся, парень мой!.. – Поликарп Поликарпович подошел, похлопал Алешу по плечу. – Никак мои волчишки разбудили тебя? – спросил он Алешу.
– Как ваши? – удивился Алеша.
– Мои! – серьезно повторил пасечник. – Мои волки! Потому что сумежное с долинкой ущелье – мое надельное. А в нем аккуратно через год, много через два, волчица мечет волчат. А как только глазенки пролупятся у них, я – в ущелье. Нож за голяшку, винтовку за плечи – и к гнезду. Мечет же она из разу в раз в одном месте. И тут главное – волчицу из гнезда выжить. Бывает, и не застанешь ее – шляется. А ежели в гнезде – стрел дашь или огня подложишь, она и высигнет. И вот начнет крутиться поблизости. Иной раз напуск на тебя сделает. Ну, тут, конечно, еще раз стрелишь. И снова она отскочит. Тогда уж иди смело – и крючком: багорчик у меня такой есть. Да вот он стоит, – дед указал на заржавленный крючок, насаженный на тонкую пихтину. – Зачепишь какого и выудишь… А уж щенок об эту пору визг откроет – уши вянут… Волчица же на месте стоять не может – мечется, а ты на нее винтовкой нацелишься… Видит она, что ни с какого боку тебя не взять, выскочит на взлобок, поднимет морду в небо и вот-то завоет… Дура она, не знает, что не отбирать их и не убивать пришел я, а только на задних лапках сухие жилки подрежешь им и снова в логово поотпускаешь. Ну, управишься, руки об траву оботрешь, перекрестишь свое хозяйство – и домой. И уж о волках до самых снежков никакой тебе больше заботушки. Она их с материком[5]5
Материк – волк самец.
[Закрыть] выкормит. А главное – в толк возьми, что никогда они твою скотинку не тронут, потому ты их сосед и тебя им обижать не с руки. А промышляют они верст за пять, а то и за десять от своего гнезда. Зверь – зверь, а шалобаном[6]6
Шалобан – голова.
[Закрыть] соображает: зарежь-ка, скажем, он у меня Маньку – да я его со всем гнездом… Вот он и норовит подальше на стороне разбойничать.
Алеше хотелось сообщить пасечнику о встрече с волками, но, увлекшись, дед продолжал рассказ:
– По первозимку волчата станут с добрую собаку, и шкуры у них выкунеют – сизые с искрой, тогда идешь снимать урожай. Тут даже и пуль не расходуешь, возьмешь только батожок поувесистей и отправишься. А у них и разгулка-то всего, что свое ущелье. Куда он побежит с подрезанными-то жилами? Кружится раскорячкой на ста саженях, задние ноги у него срастутся крючком. Одним словом, плохая их тут положенья. Все равно что твое дело с израненными ногами.
Поликарп Поликарпович взглянул на Алешу и засмеялся:
– Пешком его в любой момент настигнешь… Смехота… Ускребается он от тебя на култышках по снегу, а ты идешь к нему, и вот он подожмется весь таким манером. – Дед Басаргин втянул голову в плечи и пригнулся. – Хвостишка, как у побитой собаки, меж ног, а сам норовит в куст забиться. Зубы ощерит, щелкает и прожигает тебя глазами наскрозь… А глаза у него в ту пору зеленые, доспеются, как у змеи. Ударишь его раз-другой по пятачку – из ноздрей юшка потечет, распустится весь, обмякнет – и готов. На полусотку с гнезда вытягивают. А полусотка, сам знаешь, что значит в нашем хозяйстве… Вот и теперь растят шкуры мои волки, а к осени, бог поможет, сыну в хозяйство и разоставок. Самому мне больше, чем гривенник богу на свечку, не требуется. Ну, а сыну – помощь. У него семья. Одних внуков у меня шестеро… Вот я и промышляю для них чем бог пошлет… А так, чтоб самому – боже упаси! Только и нужно мне грешное тело прикрыть да угодникам на свечки…
Алеша рассказал деду, как он попал к логову и как два серых матерых волка «вели» в ущелье огромную свинью.
Дед схватился за живот и присел, трясясь от смеха.
– Да это… это га-а-а… Это га-а… – бессвязно выкрикивал пасечник; из голубых его глаз покатились слезинки.
Алеша долго не мог понять смысла его слов.
– Ганькину они, пасечника из Аблакетской речки, свинью утарабанили, – объяснил он, утерев слезы. – Вот-то почертыхается, старый пес. Вот побегает, почушкает свою Ховрю, – и дед снова захохотал весело и беспечно.
И во время рассказа о волчатах, и теперь, когда дед смеялся над бедой соседа, Алеша думал, как рядом с добротой и кротостью в старике уживается жестокость. Но чувство любви и восторженной признательности к деду тотчас же нашло оправдание его поступкам:
«Он как природа – прост и мудр. Велик и жесток. Попробуй сердиться на гром, убивающий путника в грозу».
Алеша вспомнил рассказ деда о семье, о внуках, для которых он живет и бескорыстно работает.
«Да это же король Лир!..»
Дед осматривал ульи, доил козу Маньку, а Алеша лежал на полянке и, подставив ноги солнцу, смотрел на неторопливые движения пасечника.
– Ну, парень мой, и проголодаться пора. Я ухой тебя свеженькой угощу. У меня рядом в омуте четыре харюза добреющих кормятся…
Старик взял удочку и пошел к речке. Вскоре он пришел к Алеше с двумя крупными крапчатыми рыбами.
– Уж и уха же будет, парень мой!
– Смотрю я на вас, Поликарп Поликарпович, вы кудесник. Вы прямо лесной кудесник. И птицы, и рыбы, и пчелы, и волки – все вам подвластны…
Алеша прожил на пасеке семь дней. Рану на плече затянуло. Ссадины и проколы тоже подживали. На месте отваливающихся струпьев белела новая кожа. Алеша посмотрел на свои ноги и закричал:
– Дед! Смотрите! Смотрите! Через день я плясать смогу.
Алеша повеселел, пробовал играть на пасечниковой жалейке.
Все чаще он заговаривал с Поликарпом Поликарповичем об уходе в глубь гор. И каждый раз Алеша замечал, что красивое лицо деда хмурилось, а голубые глаза становились беспокойными, скорбными.
«Как он привязался ко мне!»
И Алеша, щадя пасечника, старался реже напоминать о минуте разлуки, продолжал ходить с костылем, хотя потребности в нем и не было.
В последние дни дед окончательно утратил спокойствие: потерял аппетит, тяжело вздыхал, не брался за жалейку, часто и подолгу смотрел в сторону города.
«Ну и где пропал? Где пропал человек?..»
От сына пасечник слыхал о восстании в тюрьме, знал, что разыскивают убежавших большевиков. Старик ждал его на пасеку с запасом печеного хлеба. От сына же узнал пасечник о денежных наградах, об обещанных производствах за поимку большевиков. Поликарпа Поликарповича, бывшего вахмистра и георгиевского кавалера всех степеней, огорчало, что сын его за всю свою службу, несмотря на усердие, оставался строевым казаком.
Вот почему с первого же дня появления беглеца на пасеке Поликарп Поликарпович Басаргин твердо решил, что поимку большевика объявит по начальству сын: «И деньги, и производство!..»
И вдруг – сын словно пропал, а беглец засматривается на горы и только и думает об уходе.
«Да ведь как обводит, как подъезжает! Любящим, чуть ли не сыном родным прикинулся. Посмотрим, кто кого перехитрит…»
Вечером долго засиделись у костра. Алеша был особенно оживлен: первый раз сегодня без боли он поднял раненую руку в уровень с плечом.
В печальных глазах деда Алеша видел тоску близкой разлуки. Мальчику хотелось сгладить печаль старика, рассеять его мрачные мысли, и он стал рассказывать о Москве, о своем отце, о сборах в экспедицию.
Дед тяжко вздохнул и с неподдельной тоской сказал:
– Известно, хоть до кого доведись. Каждому родителю лестно своего дитенка в люди вывести. На то мы и отцы.
Алешу растрогала глубина и искренность сочувствия деда. Он нервно разгребал веточкой угольки в костре. Вспыхнувший синеватым пламенем костер осветил хмурое лицо деда.
– Вы понимаете, Поликарп Поликарпович, мне трудно выразить вам… – Алеша замялся. Молодое его лицо приняло серьезный, сосредоточенный вид. – После того как я вырвался из пасти смерти, мир мне кажется совершенно новым. Вот смотрю на этот догорающий костер и ликую. Слушаю, как плещет речонка, и в шуме ее мне чудятся симфонии. Эти горы, ваша избушка, где я провел счастливейшие в моей жизни дни, – все воспринимаю по-новому.
Пасечник перебил Алешу:
– Так неужто, парень мой, ты завтра в ночь уходишь от меня?
И в вопросе и в глазах старика Алеша почувствовал такое неподдельное страдание, что не решился подтвердить свое решение.
– Да нет же, успокойтесь, Поликарп Поликарпович! Куда мне спешить? Поживу, пока не надоем вам.
Пасечник повеселел:
– Ну, парень мой, спать! Спать со Христом, а утро вечера мудренее…
