Текст книги "Три поколения"
Автор книги: Ефим Пермитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)
В воскресный день Андрей и Вера в легонькой кошевочке с впряженным в нее Курагаем по первому пушистому снегу ехали по полям и определяли, куда направить выходящие из ремонта дизели на снегозадержание и где на выдувах необходимо поставить щиты. Лошадью управляла Вера: она все еще держала Андрея на положении больного и решительно отобрала у него вожжи.
Вера была одета в черненую, охватывающую ее тонкую талию меховую поддевку, отороченную по бортам и у карманов мраморно-серой мерлушкой, в такую же мерлушковую шапочку, в валенцы и меховые рукавички.
И первый ослепительной белизны снег, и выезд в поле после двухнедельного лежания в постели, и Вера, как-то по-новому выглядевшая в зимней своей сряде, – все это настраивало Андрея по-мальчишески озорно. Хотелось опрокинуть кошевочку, вывалить в снег Веру, затеять игру в снежки.
В передке стояла бескурковка Андрея. С особым удовольствием сегодня утром он протер зеркально чистые стволы и несколько раз вскинул ружье к плечу. «Говорят, тут и тетеревов и лисиц видимо-невидимо», – улыбнулся Андрей, вспомнив захлебывающийся рассказ охотника, токаренка Витьки Барышева.
…Уже порядочно отъехали от МТС. Белые косогоры с седыми, припорошенными снегом гривами бурьянов, вытянутые изложины и круглые, точно фарфоровые чаши, лога поглотили их.
В торжественной тишине всходило солнце. Тянул влажный южный ветерок. Кошевка бесшумно плыла по мягкому снегу, оставляя атласисто-розовый след. Андрей слушал тишину в природе и тишину в своем сердце. Он был одет поверх куртки, перепоясанной патронташем, в бараний тулуп внапашку (чтобы можно было быстро скинуть его), в шапку-ушанку и новые, жесткие валенки.
Левее длинной гряды обындевелых бурьянов, недалеко от кошевки, на снежной глади вынырнул прерывисто четкий след. Вера по-охотничьи скосила на след глаза и, пригнувшись к самому уху Андрея, выдохнула:
– Смотри!
Блаженно улыбавшийся чему-то своему, Андрей и вздрогнул, повернул голову и, с загоревшимися глазами, тоже полушепотом сказал:
– Лисица!
Склонившись через борт кошевки, Андрей внимательно рассмотрел сине-голубоватую в глубине оследий стежку.
– Свежехонький! На мышковье отправилась… Ветерок, тепло. Вот-вот наткнемся… – Андрей взял из передка кошевки заряженное ружье и скинул ставший вдруг тяжелым и жарким бараний тулуп.
Они ехали тихим шагом и больше уже не говорили. Щекочущий холодок подкатил к сердцу охотника, оно гладко замирало. Настроение Андрея передалось и Вере: она зорко смотрела вперед и по сторонам и так ловко правила лошадью рядом со следом, что казалось, понимала каждую мысль своего спутника.
Подъем на изволок кончился, и на обширной, залитой розовым утренним солнцем полосе, метрах в восьмидесяти, они увидели лисицу.
Огнисто-золотая, распушив хвост, вытянувшись в струну, она кралась к кому-то. Каждое ее движение на сверкающей глади снежного поля было законченно красивым, полным неповторимой звериной грации. Временами она так низко пригибалась к снегу, что спина ее совершенно сливалась с полузасыпанным жнивником.
«К кому это она?» – напряженно думал Андрей, слыша биение своего сердца. Приподнявшись, он увидел остожье соломы и понял: «К зайцу или куропаткам на остожье!»
Лиса кралась к добыче тоже из-под ветра.
«Может, подъедем?» Может, подъедем?» – настойчиво билась одна-единственная, отдававшаяся в висках мысль.
Андрей взглянул на Веру. Она, казалось, тоже забыла обо всем на свете. Подавшись вперед, с побледневшим лицом, девушка видела только лисицу. Как и для Андрея, для нее сейчас мир замкнулся на этом звере.
Неожиданно лиса остановилась, подняв, как собака на стойке, переднюю лапу. «Напугаем!» – просекло сознание Андрея. Но в тот же миг послушный вожжам Курагай остановился и тронулся, лишь когда лиса снова пошла. Теперь стало уже заметно, что кончик пушисто-белого хвоста лисицы дрожит.
Андрей вскинул ружье: в обоих стволах у него была трехнолевка, пересыпанная крахмалом.
«Можно?.. Нет, нельзя!.. Можно? Нельзя! Еще с десяток… с пяток метров…» – точно нашептывал кто-то в уши Андрею. Но лиса опять легла, и жеребец снова недвижно замер.
– Веронька, дорогая!.. – беззвучно зашептал Андрей, не спуская горящих глаз со зверя, совершенно слившегося с жнивником. Из бурой щетки только, чуть видные, выступали треугольные черно-бархатные уши. – Веро-онь-ка-а! – Андрей задыхался от нетерпеливого азарта. – Еще три метрика…
Курагай фыркнул, и, точно подкинутая пружиной, взвилась лисица. Раз за разом охотник выстрелил по ней.
Андрей и Вера во весь рост стояли в кошевке и понукали скачущую лошадь. Припадая на правую ногу и неестественно вихляя задом, лисица мчалась быстро, но уже через минуту стало ясно, что она ранена и сдает.
– Верочка, милая!.. Еще! Еще!.. – молил Андрей.
Бараний тулуп давно упал с кошевки. С головы Веры свалилась каракулевая шапочка, а она, ничего не замечая, кроме лисицы, все гнала и гнала Курагая, кидающего в передок кошевки ошметья снега из-под копыт. Лиса стремилась к гряде бурьянов, но Вера, поняв маневр зверя, побочила и погнала на «перестриг».
Трясущимися пальцами Андрей рвал застежку патронташа. На скаку, в ныряющих взметах кошевки он силился вставить новые патроны в стволы и совал их мимо патронников. Наконец, вставив, закрыл ружье.
Лиса вдруг легла. Вера сдержала жеребца, и Андрей спрыгнул в снег. Трясясь от возбуждения, старался унять дрожь, но мушка и стволы качались. На мгновенье он поймал треугольную голову зверя и нажал гашетку. Выстрела Андрей не слышал. Забыв о больной ноге, он скачками побежал к добыче. Вера, не доскакав нескольких шагов до вытянувшейся на снегу лисицы, осадила жеребца. Выскочив из кошевки, она повернулась к Андрею и, вспомнив о его больной ноге, испуганно закричала:
– Тише! Тише, ты, сумасшедший!..
Андрей очнулся. Пьяными от азарта глазами взглянул на Веру и, соблюдая охотничье достоинство, пошел к убитому зверю шагом. Не спеша склонился над лисой и поднял ее за толстый пушистый хвост. Это оказался матерый, досиза выкуневший, горевший на солнце, как грач, лисовин. С лаково-черного носика, с жестких усов его сбегали рубиновые капли.
Андрей осторожно положил лисовина к ногам Веры.
– Это тебе моя первая лисица, – сказал он и опустил счастливые охотничьей удачей глаза.
Глава VIIIНовый директор, Илья Михайлович Ястребовский, приехал рано утром. В конторе, кроме Матильды да усевшегося уже за работу главного агронома, никого еще не было.
Высокий, чуть сутуловатый, длиннолицый человек, в тулупе, в черной шапке и в валенках, прошел мимо уборщицы по коридору и открыл дверь кабинета. Матильда подбежала к незнакомцу и схватила его за тулуп.
– Нелься! Тилектоль не плишоль…
Длиннолицый человек с непобритой бородой, с утомленными красными веками молча вошел в кабинет. Выпуклыми голубыми глазами осмотрел грязную, обшарпанную комнату с продавленным диваном и десятком колченогих стульев, с допотопным телефоном на стене и тяжело опустился в кресло за директорский письменный стол.
Растерянная Матильда побежала к Андрею.
– Там какой-то пришел и ситит… Я убирала, а он пришел, и прямо – пуф!.. – Матильда показала, как незнакомый человек сел в кресло.
«Новый директор!» – догадался Андрей и, одернув пиджак, поспешно направился в кабинет.
Ястребовский, не снимая ни тулупа, ни шапки, все так же сидел за столом и озирался по сторонам.
Андрей рассмотрел немолодое лицо нового директора и по выражению глаз, по тому, как он барабанил пальцами по столу, понял: «Не в большом он восторге от нового назначения!»
За окнами по-утреннему синел снег. Голые тополя, уныло раскачиваясь от ветра, постукивали мерзлыми ветками в рамы и стекла. Ветер завывал в трубе: не на шутку разыгралась декабрьская непогода.
«Конечно, невесело с замечательного завода, от семьи, из благоустроенной квартиры…» – думал Андрей и быстрыми шагами направился к столу.
– Товарищ Ястребовский? – спросил он.
– Правильно, Ястребовский, – приподнявшись и, как показалось Андрею, с тяжелым вздохом сказал новый директор.
Андрей крепко пожал протянутую ему руку с длинными тонкими пальцами и, приветливо улыбаясь, представился:
– А я главный агроном Корнев. Рад…
Ястребовский снова тяжело плюхнулся в кресло. Оба незаметно рассматривали друг друга.
«Видать, не из разговорчивых… Ну и я помолчу…» – решил Андрей.
Прошло не менее минуты, а новый директор даже не предложил главному агроному сесть и не выразил желания поговорить с ним.
«А, ты вон из каких! Ну и мы не из поклонливых…» Андрей направился к выходу.
– Куда же вы? – окликнул его Ястребовский. – Рассказывайте, вводите в курс: я дьявольски устал в дороге, всю ночь не спал. Садитесь, Андрей Никодимович. Так ведь?
Андрей вернулся, сел.
– Я уже слышал о вас в районе. Рад, что горячо взялись за дело. Да, да, рад… Я, понимаете…
Ястребовский помолчал, пытливо, с каким-то смущенным прищуром посмотрел Андрею в глаза, очевидно собираясь сказать ему что-то особо доверительное, и, выкинув на стол белые узкие руки и похрустев сцепленными пальцами, точно разом решившись, заговорил:
– Закоренелый инженер-производственник. Не скрою: с немалым стажем. Еще до войны на Челябинском тракторном начинал… Человек, так сказать, сугубо городской… – Ястребовский смолк и потом еще энергичнее продолжил: – До страсти люблю дело, от которого сталью, железом, машинным маслом пахнет. Обожаю грохот и шум завода, мастерских. Знаю, – он тут же поправился, – мне кажется, что знаю душу рабочего, люблю слесарей, токарей, – сам начинал слесаренком, люблю умных, дотошных механиков. Одним словом, людей, создающих машины, и все связанное с созданием машины. Но, – он тяжело вздохнул, – ни о земле, ни об агротехнике никакого понятия не имею. Понимаете: ни-ка-кого! Таким вы меня, как главный агроном, и принимайте, – с облегчением закончил Ястребовский, высказав Корневу, очевидно, тяготившую его мысль.
Андрея пленила искренность нового директора, и он, взволновавшись, быстро обошел стол и, точно желая успокоить этого большого, по всей вероятности, хорошего инженера и доброго человека, по-юношески простодушно и тепло улыбнулся ему.
– Спасибо, Илья Михайлович, за откровенность!
…В тот же день новый директор согласовал с райкомом назначение отстраненного Кочкина заведующим ремонтной мастерской.
Из бывшего своего кабинета Игнат Петрович вышел точно из бани – потный и красный. Не глядя ни на секретаршу Катю, ни на толпившихся в коридоре трактористов, опустив тяжелую, большую голову, он прошел мимо и отправился в Предгорное.
– Набаловался в машине, теперь с непривычки пехтурой-то далеко покажется.
– Каков-то новый будет? Дайте, братцы, я сплаваю на разведку, посмотрю, что он за птица. У меня и заделье есть… – переговаривались в коридоре механизаторы.
Ночью Андрей долго думал о новом директоре. За день он, кажется, присмотрелся к нему.
Ястребовский внимательно слушал людей, докладывающих о разных делах МТС, не спеша, «в ощупку», как больной после тяжелой болезни, делал первые шаги.
«Умен и как будто трезвенник: очень, очень важно! – думал Андрей о Ястребовском. – Надо будет обязательно подкинуть ему что-нибудь по агрономии. Без этого ему будет очень трудно разобраться… Да и может попасть в неловкое положение перед людьми…»
Андрей всей душой хотел помочь Ястребовскому. Со свойственной ему широкой русской доброжелательностью к людям он старался видеть в новом директоре только хорошее, но что-то и смущало, тревожило его все время. Андрей всячески отвлекал себя от этих «других» мыслей о новом директоре, но они все настойчивее лезли в голову.
«Конечно, нехорошо, что он исключительно инженер-цеховик… Трудно ему будет понять и полюбить то, что любим мы, земледельцы».
Андрей знал, что не уснет до тех пор, покуда не придет к чему-то определенному. «Но ведь сейчас столько требуется людей… А где же их взять, влюбленных в природу и агротехнику?.. Мало ли случаев, когда потомственные заводские рабочие, например двадцатипятитысячники, становились и колхозными вожаками и страстными землелюбами. – Сон, казалось, окончательно отлетел от Андрея. – И семью не думает перевозить. Говорит: «Назначен я временно исполняющим и, по всей вероятности, ненадолго; обещали другого подыскать… Жена работает, получает около трех тысяч в месяц, дети учатся, квартира хорошая…» Как же это он будет разрываться надвое, когда здесь все заново создавать?..»
Электрическая лампочка, трижды мигнув, погасла: вторая смена рабочих расходилась на отдых.
«Надо будет поговорить с Верой, на ней проверить впечатление о Ястребовском: она девушка с острым глазом…»
При мысли о Вере Андрей как-то сразу успокоился, точно, вспомнив о добром друге, невольно переложил на него свои заботы.
Глава IXНеделю присматривался к людям не вылезавший из мастерских Ястребовский. Потом сделал кое-какие передвижки станков, по-иному организовал ремонт тракторов, переведя все на прогрессивный «узловой метод», завел табель явки и ухода с работы.
Первым нарушил дисциплину бывший директор Игнат Кочкин. В тот же день всей МТС стало известно, что ему объявлен строгий выговор.
«Машину видит насквозь. Механику любит до невозможности; готов с утра до вечера около ремонтников крутиться», – говорили о Ястребовском механизаторы.
Веселее стало в мастерских. Оборудование и запасные части действительно пришли. Начали устанавливать новые станки. Директор окончательно переселился к ремонтникам. Кабинет его пустовал.
Рабочие подтянулись. Даже Кочкин, к удивлению всем, стал являться на работу трезвым. Отечно-желтое бабье лицо его заметно посвежело, безвольные, мягкие губы отвердели.
– Хорошенький резон! Из гвардии – да в гарнизон, из директоров – в заведующие мастерской! А тут еще и контузия по карману, вот и одумался: решил лучше мед пить, чем битым быть, – сказал о Кочкине Шукайло.
Нового директора вскоре вызвали на совещание в краевой центр, потом в районный, а через две недели снова в краевой: большие перестройки, как правило, начинались с совещаний, заседаний, собраний.
Игнат Кочкин к грязи в мастерских относился, как говорили комсомольцы, «веротерпимо».
– Это вам не больница! – говорил Кочкин. – Испокон веков в мастерских грязь. Вы бы еще белые халаты себе потребовали…
Поход за чистоту, за новый порядок в мастерских возглавила молодежь. Вчера комсомольцы выбрали новое бюро, в которое вошли: Андрей Корнев, Маша Филянова, Вера Стругова, Игорь Огурцов и токаренок Витька Барышев.
– Может ли Войковская МТС с теперешним ее личным составом и вооружением стать главной силой в сельскохозяйственном производстве? – Андрей вопросительно посмотрел на членов бюро.
Не выдержал самый младший из членов бюро, семнадцатилетний Витька Барышев:
– Взять наш токарный цех… Если б у нас дисциплинка не прихрамывала…
Сидевшая рядом с Витькой Вера тихонько дернула его за ватник и шепнула:
– Помолчи.
Андрей продолжал:
– А во что может обойтись нам варварское хранение машин, грязь на рабочих местах? Недавно из-за плохого ухода чуть не сгорел генератор. А случись это несчастье – замрут мастерские.
– Андрей, запиши ответственность за чистоту в помещении генератора на меня… – При этих словах Витька раскраснелся, но смотрел на всех строго.
Сдвинув на затылок шапчонку, вскочил Игорь Огурцов.
– Вопрос о хранении машин, братка, пиши на меня. Уж я – то, радист, знаю, что многие детали машин, под дождем и снегом портятся быстрее, чем в работе. Каменный век какой-то! – повторил Игорь слова старого токаря Созонтыча, и ребята улыбнулись. – Перпетуум-мобиле настоящий получается: государство нам дает машины, а мы их гробим. – Игорь внимательно оглядел ребят. – Государство нам снова дает машины, мы их снова гробим… Я поговорю с директором. Если надо будет, поеду в райком. Мигом!
Все дружно засмеялись. Ох уж это «мигом»!
Слова попросила Вера. При этом она посмотрела на Андрея такими влюбленными глазами, что он остолбенел.
«Неужели? Но ведь я же… Но ведь это же…» – бессвязно пронеслось в его голове. И он сухо и строго сказал:
– Говори, Вера.
– Я с осени готовлюсь открыть в колхозе «Красный урожай» трехлетние курсы мастеров сельского хозяйства. Подобрала пособия… Запишите за мной эту работу… – И осеклась. Ее напугала металлическая нотка в словах Андрея. Она низко склонилась над столом и уже больше не слышала, что говорили ребята.
А говорили горячо. Особенно самый младший из членов бюро – Витька Барышев:
– Мы, комсомольцы, – хозяева. Значит, мы и должны возглавить. Я так понимаю свою должность: всегда драться за лучшее.
Комсомольцы – тот же генератор, и бездействовать не должны… Наши батьки вон каким чертям рога посшибали, а тут Кочкин с его грязью!..
На самом деле, а вдруг крякнет генератор, и мастерские замрут?!. С кого за это голову сорвать? С нас: недоглядели… Значит, и сами мы, войковские комсомольцы, – неважный генератор…
Наше правительство вон на какое дело размахнулось, значит, и нам на подхват надо, как всегда подхватывали комсомольцы… Вот как я понимаю комсомольскую свою должность…
…Когда вышли на мороз, разом опьянели от зимнего воздуха, от луны, от звезд.
– Братцы! В такую ночь влюбленным… – Игорь взглянул на Веру и Андрея, – гулять и целоваться, гулять и целоваться… Правда, Маша?
– Ты, кажется, и с Матильдой не прочь целоваться? – засмеялся Барышев.
– Витька, побью! Да понимаешь ли ты, молокосос, что в таких делах несовершеннолетние не имеют голоса! Пошли, Маша! А ты, Витенька, иди целуйся с генератором. Прощай, пиши, в крайности телеграфируй.
Андрей и Вера остались вдвоем. Молчали.
– Погуляем? – предложила Вера.
– А потом мне провожать тебя?
– Не возражаю… – Вера засмеялась. – Я тебя тоже провожу! Ночь-то какая, смотри!
Было тихо. Только где-то в Предгорном визгливо потявкивал одинокий щенок да искристый снег хрустел под ногами.
Вера шла быстрой, упругой походкой. Раскрасневшаяся, под призрачным лунным светом, она выглядела сегодня какой-то особенно одухотворенной, чистой и легкой.
Андрей шел и думал: «Как она сказала – «Я тебя тоже провожу…» Он был потрясен этой фразой, как признанием.
– Славные у нас ребята, – заговорил он. – Даже Игорь… Правда, Вера?
– Конечно, правда. Даже и Игорь. У него одна беда – он, как ни старается, никак не может выйти из мальчишечьего возраста… А вообще-то, конечно, хороший… – думая о чем-то своем, тихо отозвалась девушка.
Андрей замолчал и стал незаметно наблюдать за Верой. Летящая ее походка вдруг отяжелела, лицо изменилось: печать глубокой, мучительной сосредоточенности залегла в изломе бровей. И ему вспомнилось, как она стояла в кошевке, когда догоняли раненую лису. «Какой у нее взгляд был тогда! Изумительная девушка! И дельная. С агрошколой одна, без всякого шума… Но я не имею права… Я должен рассказать ей о Неточке… Я до сих пор еще…»
Но как об этом скажешь? Андрей не мог начать говорить, словно кто-то сжимал ему горло. «Я должен, должен, – твердил он себе, – это же совершенно необходимо!»
Он не спрашивал себя, почему это необходимо. «Надо. Я должен сказать…» И молчал. Прошли уже с километр от МТС. Показались окраины Предгорного. Молчать дольше было нельзя.
Андрей остановился, и Вера подняла на него испуганные глаза.
– Вера! Я не могу больше скрывать от вас… от тебя… – Андрей хотел рассказать ей все о себе, но в измученных глазах девушки, в невольно выкинутых к нему руках он увидел такой ужас, что не решился. – Поздно уже, пойдемте.
– Пойдемте… – чуть слышно произнесла она.
Глава XВера открыла свою школу.
Записавшихся поначалу было тридцать, но вскоре восемь человек отсеялось. Остались девушки и женщины да семидесятилетний Агафон Микулович Беркутов. Записываться в школу он пришел одним из первых.
Вера принялась нервно оправлять волосы и не могла подыскать слов, чтобы, не обидев Агафона Микуловича, отсоветовать ему браться за агроучебу в таком преклонном возрасте.
– Ты не гнушайся мной, дочка, после спасибо скажешь. Ей-богу. Ты думаешь, я иструх, как пень? Нет, я еще козырной! Не гнушайся…
– Да я не гнушаюсь, только… – Вера вскинула глаза на обступивших женщин и девушек, точно ища у них поддержки.
– Принимай, в учебе стыда нет. Зазорно незнамство. Сыны и внуки на тракторах да на комбайнах, а я, кроме конного плуга до бороны, ничего не ведаю…
На лицах колхозниц Агафон Микулович заметил откровенные иронические улыбки. Самая же разбитная, не старая еще вдова Авдотья Тетерина, подмигнув свинцово-белесым, как оловянная пуговица, глазом, сказала:
– Тебе бы, дед, не об учебе теперь думать, а с правнучонками на печке пахать… Покачивай-ка лучше люльки снохам, их ведь у тебя не перечесть.
Старик по-молодому круто повернулся к вдове и, окинув ее с высоты своего роста презрительным взглядом, протянул:
– Евдо-ошка-а! Балабо-ошка-а! А знаешь ли ты, Евдоха, – старик как-то встряхнулся, подобрался весь, – что я вдов? И если бы, скажем, задумал жениться, то ты для меня перестарок: помоложе, поядреней искать бы стал. Мужика, Евдоха, по бороде не суди!
Старик повернулся к Вере:
– Пиши! Верно говорю, после спасибо скажешь. А что под годами, так в нашей беркутовской природе не было случая, чтобы кто-нибудь из мужиков за сто лет не перевалил. Покойничек дедушка Автоном на семьдесят девятом году на двадцатисемилетней девке женился… Батюшка Микула Автономович ста семнадцати годов скончался. И я еще поживу. А на Евдошку-балабошку ты, дочка, не смотри. Она у нас, как мой внучонок, бригадный тракторист, об ней говорит, «с пол-оборота заводится».
Пришлось записать старика.
В преподавательскую деятельность Вера ушла с головой, и чем больше занималась в агрошколе, тем больше ей нравилась ее дополнительная зимняя нагрузка.
Казалось, все на свете забыла. Даже в редкие наезды кинопередвижки Валя Теряева не могла вытянуть ее в клуб.
– Ты, Верка, сама на себя не похожа стала… Скажи, что у тебя с Андреем вышло?
– Ничего.
А сама все ждала, что Андрей придет как-нибудь посмотреть ее школу: ведь главный агроном!
К занятиям Вера готовилась с такой тщательностью, что Валя поражалась ее усердию.
«Как рассказать, чем подкрепить, чтобы поняли все, даже туповатая толстуха Козлюкова?» На жену колхозного счетовода, с сонными, заплывшими жиром голубенькими, как бирюза, глазками, Алену Козлюкову, и равнялась в своей подготовке к занятиям Вера. Заранее она определяла все трудные места очередной своей беседы, представляла лица слушателей и особенно Алены: «Тут она начнет зевать… Непременно начнет. Надо что-то придумать…»
Зато, приготовившись, Вера приходила в школу с просветленным лицом.
Чемоданчик ее обычно был нагружен до отказа. Там были и пробирки с ядами для протравки семян, и образцы почв, и колосья хлебных культур, и засушенные и нашитые на листы сахарной бумаги сорняки, и сделанные ею самой чертежи и схемы. Две толстые трубки плакатов Вера приносила связанными и перекинутыми через плечо, как носят чемоданы носильщики.
– А когда ты нам, Вера Александровна, мелкоскоп принесешь? Хочу полезную бактерью поглядеть, – уже несколько раз говорил дед Беркутов.
Веру поражала жадность учащихся. Слушали ее всегда в полной тишине. На неосторожно повернувшегося, кашлянувшего, скрипнувшего стулом Агафон Микулович смотрел как на врага и по-гусачиному приглушенно шипел:
– Шило под тобой, что ль?
В перерывах учительницу засыпали вопросами. Не ладилось у слушателей только с выговором мудреных названий.
Алена Козлюкова внесла рационализаторское предложение:
– Вера Александровна, ты уж мне разреши этот самый, будь он троетрижды через коленку проклятый, сай-сап попросту сватом звать. А то я каждый раз ломаю язык и никак выговорить не могу…
– А я категорически насупротив выскажусь, – поднялся дед Беркутов. – Никаких замен! Раз ученость, так ученость! И мне даже завлекательно этот самый суперфосфат в свой шалабан уложить. И я его каждое утро натощак раз по двадцать твержу и в разлюбезном виде вытверживаю. А чтобы окончательно разгрызть такие орешки, я исхитрился мудреные слова в тетрадку списывать. Кончит внучка уроки, а я на ее место. И вот пишу, пишу. Ну, тут уж мной она командует. «Не так, говорит, деда, сидишь. Сядь, говорит, прямо, а то у тебя искривление прозвоночного столба может получиться…» Внучка у меня непременно учителкой будет! – И старик гордым взглядом окинул улыбающихся слушательниц. – Да, вот еще, к примеру, ухватил я в свою тетрадку слово «гранозан». Вот это слово! Скажешь – и ажно мурашки по коже… Вот это наука! – Старик лихо взмахнул рукой. Помолчал, подумал и, видя, что его не прерывают, продолжал: – А все-таки, – лицо Агафона Микуловича расплылось в плутоватой улыбке, он смотрел на учительницу и на колхозниц с едва сдерживаемой ребячьей озорноватостью, – все-таки и чудного много в этой самой науке. Скажем, есть такое слово «фе-ка-лий». По-научному черт те што как форсисто, а разберешься – тьфу!
…После памятной ночи Вера готова была загрузить себя какой угодно работой, лишь бы забыться. «Ты хотела работы, вот и работай… И мысли не допускай о бегстве из Предгорного!» – убеждала она себя.
Вера словно повзрослела за эти недели. Что-то новое залегло в изломе черных, тонких, как росчерк пера, бровей и в складках губ.
В конторе МТС она не показывалась совсем. Пропустила два заседания бюро. Но и работа в агрошколе не спасала ее от бессонницы в долгие зимние ночи. Не один раз вспоминала Вера слова матери, уже в ранней юности словно провидевшей то, что переживала она сейчас: «Верочка, Верочка! Сколько слез прольешь ты со своим характером, если полюбишь! Какой кровью будет исходить горячее, нежное твое сердце! Сколько безумств можешь наделать! Но и уберечься трудно от этого, доченька…»
«А может, бросить все и перевестись в другую МТС?» – приходила иногда отчаянная мысль. Нет, нет, этого она не сделает. Это малодушие.
– Ну и пусть тяжело, пусть больно, – шептала она, кусая губы.
