Текст книги "Фабрика драконов"

Автор книги: Джонатан Мэйберри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Глава 59

Ангар, Балтимор, Мэриленд.

Воскресенье, 29 августа, 5.04.

Остаток времени на Часах вымирания:

78 часов 56 минут.

В комнате стояла абсолютная тишина.

– Последней жертвой стал Юрген Фройнд, работавший замдиректора Штуттгартского исторического музея. Одиннадцать лет назад он вышел из разведслужбы в отставку и от активной деятельности отстранился. Не был даже консультантом. А убили его, очевидно, в качестве превентивной меры те, кто так или иначе причастен к воскрешению «Конклава».

– А как давно начали происходить эти убийства? – спросил я.

– Все это тянется уже пару месяцев. У меня в Германии есть контакт – капитан Оскар Фройнд, сын Юргена Фройнда; он как раз занимается вопросами расследования. Оскар – активный член ГСГ-девять; именно он первым начал информировать меня по этому спектру. А нынче утром сообщил о смерти своего отца. – Черч взял печенюшку, какое-то время на нее смотрел, после чего положил обратно. Я редко видел его таким взволнованным; впрочем, причина была ясна. – Юрген являлся моим очень близким другом. И самым давним. Он был замечательным человеком, беззаветно служившим своей стране и миру в очень тяжкие времена. И несмотря на работу в такой организации, как «Свиток», оставался при этом человеком добрым и мягким. Не хватал преступников, не сетовал, что с ним может что-нибудь произойти. А убили его между тем с особой жестокостью.

– Каким образом?

– Убийца под видом туриста пришел в музей, где он работал, и выстрелил ему в шею стеклянным дротиком. Оскар просмотрел записи камер наблюдения: дротик был выпущен из специального пневматического ружья, замаскированного под фотокамеру. Судя по всему, такой выбор неслучаен: подобным оружием его отец пользовался во времена холодной войны, когда состоял в «Свитке».

– Чем был заряжен дротик? – живо поинтересовался Кто.

– Возбудителями лихорадки Эбола.

Кто расплылся в улыбке и даже чуть не произнес что-то вроде «круто», но вовремя заметил мой взгляд, обещающий медленную мучительную смерть, и вдруг резко заинтересовался состояниемсвоих ногтей.

– Тысяча чертей! – воскликнула Грейс, забыв об этикете. – Почему я ничего не слышала о вспышке…

– Никакой вспышки не было, – пояснил Черч. – И никто больше не оказался инфицирован. Врачи смогли идентифицировать симптомы достаточно быстро и поместили Юргена в изолятор. Даже Оскар мог с ним общаться только через видеокамеру. А после этого правительство запретило распространять какую-либо информацию о происшествии. Если истинная причина смерти когда-нибудь и всплывет, то будет подаваться как некое «случайное проявление». И никто, кроме Оскара, его начальства и нас, здесь присутствующих, – ну и еще киллера, – не знает, что это убийство. Оскару удалось даже просмотреть видеозаписи музейных камер.

– А вот это умно, – одобрил Глюк.

– По желанию отца Оскар изучил причины гибели различных членов «Свитка», и, когда передал мне информацию, обозначилась довольно четкая картина. – Подойдя к стенному экрану, Черч коснулся первого снимка. – Лозон Наварро из МИ-шесть, погибший в автокатастрофе. Работая в «Свитке», ликвидировал нескольких активистов «Конклава», подстроив им автомобильные аварии либо подложив под днища машин бомбы. – Он перешел к следующему снимку. – Клайв Монро, его коллега: был в «Свитке» одним из самых опытных снайперов. Застрелен из снайперской винтовки на скачках в Сандауне. Далее, Серена Галлахер из ЦРУ: сорвалась с обрыва во время турпохода. Ее основной схемой устранения были как раз «инциденты» во время выездов. И наконец, Лев Тарним, один из самых известных полевых агентов «Моссада»: вместе еще с десятком человек погиб в Тель-Авиве при взрыве, устроенном шахидом. До недавнего времени в его смерти обвинялся ХАМАС. Между тем Тарним считался в «Свитке» главным специалистом по взрывчатым веществам.

– Так получается, дело здесь не просто в том, что погибают бывшие агенты, – заметила Грейс. – А еще и в том, что каждый убирается таким же способом, каким сам в свое время ликвидировал конклавников.

– Точно, – согласился Черч.

– А Юрген Фройнд? – уточнил я.

– Он в свое время устранил ряд их активистов, используя биологические реагенты.

– Во дела! – воскликнул Глюк.

– И это не все, – добавил Черч. – Возможно, на выбор оружия для устранения Юргена повлиял еще один фактор. Существует множество смертоносных патогенов, но лихорадка Эбола была избрана неспроста. Дело в том, что Юрген Фройнд был историком и опубликовал несколько книг о войне. Наибольшую известность ему принесла работа о заговоре против Гитлера: отец Фройнда участвовал в нем вместе со Штауффенбергом и был казнен. Юргену также принадлежат две книги о лагерях смерти, в одной из которых повествуется об их истории в целом, а в другой исследуется урон, нанесенный немецкой культуре и народу деяниями нацистов. Дескать, люди в большинстве своем отождествляют всех немцев той поры с фашистами и считают, что они все так или иначе причастны к истреблению целых наций. Что, разумеется, неверно. Многие немцы были против фашизма, иные пытались с ним бороться. А сколько их из боязни высказаться открыто тронулось рассудком… Что и говорить, ведь и в Соединенных Штатах события одиннадцатого сентября вызвали у части населения подъем патриотизма и породили призывы к войне с исламом, хотя Америку, в сущности, атаковали не мусульмане, а кучка террористов. Истерия и страх способны на ужасные вещи.

– Что верно, то верно, – согласился я.

– Вышло так, что последней книгой Юргена, закончить которую помешала смерть, стало историческое исследование программы и, так сказать, идеологии лагерей смерти, где под нее подводилась некая правовая основа, одновременно и принуждающая, и дающая определенным людям право уничтожать целые народы и расы. Он утверждал, что «окончательное решение» нацистов так или иначе послужило моделью для последующих проявлений геноцида по всему миру, особенно на африканском континенте. Он настаивал, что массовое уничтожение целых народов, этнических групп и культур, набравшее нешуточный размах в наши дни, никогда бы не получило такого развития, не будь оно в свое время тщательно продумано и задокументировано в рамках пресловутой кампании «окончательного решения».

– И вы полагаете, что, поскольку он так упорно ссылался на Африку, ему и был уготован африканский патоген? – спросила Грейс.

Шеф кивнул.

– Это вполне соответствует идее справедливости, избранной, вероятно, «Конклавом» для возмездия. Но это, скорее всего, было лишь одним из мотивов. А главное то, что они при том еще и всерьез намеревались взять реванш, используя прорывные технологии для завершения своей пресловутой программы евгеники.

– Dios mio! – выдохнул Руди.

– Браво! – ухмыльнулся Кто.

– Ч-черт! – вырвалось у меня.

– Евгеника? – переспросил Глюк. – Что за бяка такая?

Глава 60

«Фабрика драконов».

Воскресенье, 29 августа, 5.30.

Остаток времени на Часах вымирания:

78 часов 30 минут (время местное).

Парис налил им обоим мартини. Геката – напряженная, с горящими от гнева глазами, пристроилась на краешке стула. Поставив на столик графин, Парис рухнул на диван.

– А ведь он говорил правду. После того, что ты сделала с его дружком, готов был выложить все подчистую. Сам умолял тебя поверить.

Лицо Париса по-прежнему выражало отвращение. Против умерщвления он ничего не имел – сам мог иной раз лишить кого-нибудь жизни, причем без особых колебаний, но мучения жертвы ему удовольствия не доставляли.

– Я еще способен поверить, что это Отто, – произнесла Геката, – но чтобы папа…

Парис, воздев бровь, бросил на нее гневный взгляд поверх бокала.

– В самом деле? Не можешь поверить, что папик – наш папик! – пошел на убийство?

– Да перестань ты! – фыркнула она. – Заладил как попугай. Я сама знаю, какое он чудовище. Если сравнить гнусности, в которых мы замешаны, он нам даст сто очков вперед.

– Тогда почему ты удивляешься, что он мог пожелать смерти одного из нас?

– Потому что мы его дети, – отхлебнув мартини, ответила она. – Разъединственные.

– Н-да? Ты уверена?

– На что ты намекаешь? – Она смерила брата взглядом.

– Я про того выродка… сигома. Которого Отто назвал Восемьдесят Второй, а папик ему за это чуть башку не отвернул. Знаешь, я никогда не видел детских фотографий Сайруса, но есть подозрение, что тот сигом на него похож. Примерно те же глаза, губы, подбородок.

– Отто говорит, сигом – папиков внучатый племянник.

– Ага, но мы оба знаем, чего стоят слова Отто. Кроме того, я почти уверен: у этого отпрыска вполне может быть близнец. С год назад я видел в «Деке» еще какого-то недомерка. Он довольно быстро улизнул, но по виду был точь-в-точь как этот – хотя с чего бы ему, спрашивается, в панике исчезать, если только нет указания не соваться на глаза? Вот тебе и еще пара близнецов. А что, дело семейное.

Геката, кивнув, задумчиво прикусила губу.

– Небось, у Сайруса этих ублюдков целый взвод, – заметил Парис. – Только и ждут, чтобы подсидеть старика.

– И все равно не могу поверить, что папа хотел нас убить.

– Почему нас? – поправил Парис. – Кого-то одного, причем неважно, кого именно, как доложил наш покойный источник. И знаешь, что еще настораживает? Как, интересно, он нас вообще отыскал? По словам Маркуса, за время нашего отсутствия ни одна живая душа на борт не поднималась. А я ему верю. Но за нами приглядывали, это факт. Похоже, Отто исхитрился протащить на самолет отслеживающую аппаратуру, да еще и организовать в воздухе хвост. Каким образом? Где папик раздобыл те самолеты сопровождения, про которые распинался идиот Пинтер? Как нанял киллеров? Пинтер говорил, это у него уже не первое задание от папика. Как ему удается это все обделывать?

– Получается, мы знаем о нем гораздо меньше, чем думали, – вздохнула сестра.

– Да ты что! Неужто? – съехидничал брат, снова наполняя бокалы. – Я лично не знаю, кому мы вообще можем доверять. Разумеется, в «Деке» – ни одной живой душе. Сейчас бы обзавестись хорошим подрывным устройством – я давно тебе про него говорил – и всех их к чертовой матери взметнуть на воздух – папика, Отто, всех их прихлебателей.

Сестра лишь кивнула. На раннем этапе, когда «Дека» еще только строилась, они и впрямь всерьез обсуждали, не вмонтировать ли туда мины-ловушки, но отказались от этой мысли, о чем теперь жалели. Думали тогда, что Сайрус у них на коротком поводке, а все вон как обернулось. Сиди теперь локти кусай.

– Ненавижу, когда меня водят за нос, да еще и используют.

– Вот-вот, – хмыкнул Парис, – он всю жизнь с нами так поступает.

– Но как? Ведь все в «Деке» принадлежит нам!

– Очевидно, они с Отто нашли способ все там подмять под себя.

Повисло угрюмое молчание.

– Интересно, – подала наконец голос Геката, – а как папик отреагирует, если мы пошлем ему головы этих двоих киллеров?

– Ты стала слишком кровожадной, – заметил Парис, но, подумав, улыбнулся. – А что, мысль сама по себе интересная. Уж это его проймет.

– И что дальше?

– Не знаю. – Парис отхлебнул мартини. – Если он контролирует «Деку», то руки у него наверняка длинные. А это значит, можно ждать каверзы, да еще какой, с любой стороны.

– Хорошенькое дельце, – только и сказала Геката, живо представив всевозможные варианты. Встав, она подошла к окну и некоторое время задумчиво наблюдала, как идет ночная погрузка бутилированной воды на судно. Беспрерывно, изо дня в день. – Как же быть? Сделать вид, будто ничего не произошло, и попросту отправить эту поставку? А за ней еще одну и еще?

– Зависит от того, хотим ли мы насторожить его или нет. О том, что нам все известно, Сайрус пока не знает. Ну, разве пронюхает, как наша служба безопасности разделалась с некой шайкой. Мы и сами можем подыграть: дескать, не знаем, кто это на нас наехал. Или даже поплакаться: госструктуры наслали неизвестную команду черных оперов и мы теперь боимся.

– Да он нас насквозь видит, – парировала Геката. – Сразу поймет, что мы врем.

– Ну и что? Пока будем играть в эти игры, ничего такого не произойдет. Все останется тихо-мирно. А там, глядишь, появится шанс со всеми поквитаться.

Геката облизнула полноватую нижнюю губу. Парис уже не в первый раз замечал, что зубы у нее и в самом деле острые. Может, втихомолку затачивает? А что, с нее, сумасбродки, станется.

Геката в задумчивости водила пальцем по ободку бокала; звук получался забавный. Постепенно на лице у нее проступила шаловливая улыбка.

– Что такое? – поинтересовался Парис.

– Есть одна идея.

– Насчет папика?

– Именно так. Слушай. Он теперь все равно знает, где мы находимся. Так почему бы вместо нанесения ответного удара нам не притвориться, будто мы два напуганных котенка и жмемся к родному папе, который нам нужен в час испытания?

– Что-то я не улавливаю…

– Почему бы нам не пригласить его сюда? – с недобрым лукавством усмехнулась Геката. – Скажем, что боимся и нам нужен его родительский совет, как защитить «Фабрику драконов» еще от одного нападения.

– А… ах ты, подлючка! – Парис шутливо погрозил ей пальцем. – А когда мы его сюда заманим…

– Отто – контрольный в башку, напашу – в карцер, а в «Деку» выслать пару команд берсерков, чтоб навели там шороху и всем яйца поотрывали.

– Только вот карцера у нас нет.

– Ничего, – успокоила сестра. – Построим.

Парис долго смотрел на нее проникновенным взглядом.

– Вот за что я тебя люблю, сестрица.

Притянув брата к себе, Геката жадно припала губами к его рту.

Глава 61

Ангар, Балтимор, Мэриленд.

Воскресенье, 29 августа, 5.31.

Остаток времени на Часах вымирания:

78 часов 29 минут.

– Евгеника, – пояснил, поворачиваясь к Глюку, доктор Кто, – это некий сероватый зазор между социальной философией и наукой об эволюции. Основы ее заложил на исходе девятнадцатого века Фрэнсис Галтон, кузен Чарльза Дарвина, а вообще у нее было много влиятельных приверженцев. Взять того же Герберта Уэллса, Бернарда Шоу, Джона Кейнса, да и мало ли кого еще. Ее поборники проповедуют передачу наследственных черт через интервенцию. Вмешательство, стало быть.

– Интервенция! – Грейс произнесла это слово как ругательное; все равно что «анальный зонд».

Кто не обратил внимания.

– Теория состоит в том, что, отфильтровывая нежелательные генетические элементы, дефекты и повреждения, можно произвести на свет человеческое существо более высокого порядка, способности и возможности которого будут несравненно выше, чем у рядовых особей.

– Скользкая, надо сказать, дорожка, – вновь заговорила Грейс, прежде чем Глюк успел отреагировать, – на которую ступают иные ученые мужи, если их можно так назвать, для насаждения своего примитивного социального детерминизма. Причем есть среди них и по-настоящему убежденные, которые в своих проповедях о евгенике лукаво прячутся за причинами, с виду, казалось бы, вполне благородными. Указывают, скажем, в своих заявках на гранты на какой-нибудь врожденный дефект и начинают элементарно лоббировать, оттеняя с выгодой для себя людские несчастья и страдание. Устраивают всякие ток-шоу, шумиху в СМИ – лишь бы пропиариться и обзавестись новой паствой, а потом стричь с нее купоны!

– Однобоко рассуждаете! – возразил Кто. – И если на то пошло, кому бы не хотелось устранить в себе тот или иной дефект? Любой разумный сострадательный человек согласится…

– Ой! Если бы конечной целью евгеники и впрямь было общее благо, я бы, не раздумывая, взялась за нее агитировать, – перебила Грейс. – А…

– Тихо, тихо, – попытался урезонить спорщиков Глюк. – Я от вас отстал на километр. Чего вы вообще так кипятитесь?

Но Кто, похоже, разошелся не на шутку.

– Вас послушать, так любые попытки скорректировать гены направлены исключительно на создание расы господ! Это несправедливо. Множество солидных генетических исследований направлено на предотвращение болезней, улучшение здоровья и силы организма, уменьшение человеческого страдания. И дело здесь совсем не в том, что за этим стоят фармацевтические и медицинские мегакорпорации. Тем более что предварительное финансирование серьезных евгенических исследований ведется такими неоспоримыми столпами бизнеса, как Фонд Рокфеллера, «Келлогс», Карнеги…

Грейс, казалось, вот-вот плюнет.

– Конечно, у кого-то из них намерения исключительно благие, но, доктор, нельзя же быть таким, черт возьми, наивным! Можно подумать, все, кто занимается медицинскими исследованиями, сплошь альтруисты!

– Стоп! – Я вскинул руку на манер дорожного инспектора. – Давайте-ка на этом сосредоточимся. А дискутировать о биоэтике будем после: времени нет.

– Времени действительно нет, – кивнул Черч. – И дело не только в этом. А в том, что интересующие нас исследования были нацелены не на выправление заячьей губы или аутизма. «Конклав» стремился к тому, чтобы рано или поздно добиться официальной, на государственном уровне, поддержки дискриминации, принудительной стерилизации генетически неполноценных, на их взгляд, людей и создание резерваций, где доживали бы свой век обреченные на вымирание расово-неполноценные народы.

– Вот, черт возьми, что я хотела сказать! – воскликнула Грейс с победоносным видом.

– Так получается… что это? – склонился ко мне Глюк. – Попытка создать главенствующую расу?

– Да, – вместо меня ответил Черч. – Перед нами исследования о чистоте расы, инспирированные нацистами и оказавшиеся в руках ученых, получивших доступ к продвинутым технологиям и методикам их внедрения. Иными словами, тех, кто спит и видит осуществление программы евгеники на практике.

– А ваш народ из «Свитка», получается, как раз этими деятелями и занимался? – уточнила Грейс.

– Да, – подтвердил Черч.

Глюк, что-то прикинув, сам себе кивнул.

– Ну а та добыча из «Глубокого железа» – это все исследования по евгенике?

– Не совсем. Многое там – педантично зафиксированные эксперименты по нанесению травм: избиения, членовредительство, все в таком духе. Это часть наследия Йозефа Менгеле по прозвищу Доктор Смерть – изучение пределов переносимости человеком травматического воздействия: проще говоря, изощренные садистские опыты. Все это якобы должно было помочь немецким солдатам выжить на поле боя, хотя здравому уму понять такое не под силу.

Говоря это, шеф красноречиво глянул на Кто, и тот теперь хотя бы держал рот закрытым. Объективности ради заметим, что и Грейс воздерживалась от язвительных ухмылок, способных спровоцировать наше биологическое чудо.

– Эксперименты, проводимые Менгеле, – продолжал Черч, – равно как и врачами-убийцами из других лагерей, вовсе не имели целью помощь немецким солдатам. До людей в окопах им не было дела. Юрген Фройнд подробно расспрашивал и бывших узников концлагерей, и их прежних надсмотрщиков, что не были казнены после Нюрнбергского процесса. Менгеле был движим своим личным безумием и неодолимой тягой перекраивать род человеческий по своему вкусу.

– А зачем? – спросил растерянно Глюк. – Для чего ему это было надо?

– Менгеле верил в возможность существования высшей расы. Своими экспериментами он пытался определить параметры физической уязвимости различных народов. Вот почему, в частности, он и его хозяева отбирали для своих исследований столько евреев и цыган: эти этнические группы имели тесные внутренние связи за счет родства и внутрисемейных браков. Это позволяло Менгеле заниматься этногруппой, физиологически во многом схожей, а это, в свою очередь, наталкивало его на интуитивные обобщения. Статистика основывалась у него не столько на реакции человеческого организма на травмы, сколько на том, как на них реагируют представители определенной этногруппы. Он и ему подобные считали, будто это принесет пользу в ведении войны против тех или иных «недочеловеков». Исследуя общность черт определенного этноса, Менгеле и его соратники искали более эффективное оружие против данного народа в целом.

Пробурчав пару слов, способных вогнать в краску даже боцмана с пиратского корабля, Грейс заметила:

– Хвала Всевышнему, что этот Менгеле не был генетиком.

– Почему? – спросил Глюк.

– Потому что есть болезни и предрасположенности, пагубно действующие не на всех подряд, а как раз на определенные генетические линии, – пояснил Кто. – Например, болезни Тея-Сакса генетически подвержены преимущественно евреи, чью генеалогию можно свести к определенному региону. Ну, скажем, евреи ашкенази из Европы. «Ашкеназ» на средневековом иврите обозначает тех из них, что традиционно селились и проживали в долине Рейна, на западе Германии.

– Знай Менгеле что-нибудь о Тее-Саксе или имей доступ к достижениям генетики – остается лишь гадать, каких бы он дел успел натворить, – перебил Черч, не дав нашему всезнайке разойтись. – Будь у нацистов достаточно времени, они, не исключено, и впрямь бы разработали такое биологическое оружие, что извело бы всех евреев на свете.

– Боже ты мой, – вздохнул Глюк удрученно.

Мне пришла в голову одна очень нехорошая мысль.

– А вот эти записи «Конклава», что оказались уничтожены… Какие в них намечались линии исследования?

Черч молчал так долго, что я понял: ответ будет невеселым.

– Они работали над тем, чтобы в качестве оружия использовать наследственные генетические отклонения. И среди них, совершенно верно, фигурировал Тей-Сакс. Им хотелось создать разновидность, которая передавалась бы не по наследству, а так, как обычные микробы.

– Чертовы маньяки, – покачала головой Грейс.

Черч постучал по клавишам, и на экране возникло найденное мной письмо, а рядом его перевод на английский, который я сделал во время перелета из Денвера.

– Это было написано во время пребывания Менгеле в Аушвице. Обращение «герр Вирц» относится к доктору Эдуарду Вирцу, главному в лагере эсэсовскому врачу. Он был непосредственным начальником Менгеле и до фанатизма убежденным нацистом. Вместе с тем он являлся еще и квалифицированным медиком, специалистом по инфекционным заболеваниям. В лагерь его командировали с целью предотвратить эпидемию тифа, косившую в Аушвице не только узников, но и сотрудников СС. В целом ему это удалось, и он остался там надзирать за ходом прикладных исследований. Что именно входило в его обязанности, не задокументировано, но от бывших узников известно, что особый интерес у него вызывали заключенные с симптомами заразных заболеваний. Именно Вирц прочил Менгеле в качестве главного врача лагеря.

– Еще тот милашка, – сказала Грейс.

– Звучит парадоксально, – заметил Черч, – но Вирц опекал докторов из числа заключенных и даже в какой-то степени повысил общий уровень медицинского обслуживания в концлагере.

– Вроде того, как дать человеку стакан холодной воды, прежде чем бросить в топку, – усмехнулся я.

– Личностью он был противоречивой, – кивнул шеф. – Стоял на том, что все смерти в лагере происходят по «естественным причинам», а не в порядке санкционированной ликвидации. Юрген Фройнд считал его негодяем из-за беззаветной преданности трем столпам нацистской идеологии: укреплению германского Рейха, развитию биомедицины для создания высшей расы и убежденности, что евреи представляют существенную угрозу для долговременного процветания германской расы. Так что никаким героем он не был. Даже если узники хорошо отзывались о его якобы сочувствии к страждущим.

– И что с ним стало?

– В тысяча девятьсот сорок пятом году он попал в плен к англичанам и вскоре повесился. Из страха перед возмездием или из раскаяния – никто не знает. Тем не менее из-за таких, как Вирц и Менгеле, нам теперь известен Нюрнбергский код исследовательской этики и принципы экспериментирования на людях.

– А что такое «нома»? – поинтересовался я.

– Нома, – пояснил Кто, – это уродующая человека гангренозная болезнь, эпидемии которой тоже прокатывались по лагерю. Возникает от недоедания и, кстати, до сих пор временами вспыхивает в Африке и других странах третьего мира. Везде, где нехватка продовольствия, неадекватное здравоохранение и антисанитария.

– Понятно. А зооноз?

– Под эту категорию подпадают любые инфекции, передающиеся от животных человеку. Тот же ВИЧ, птичий грипп, ну и так далее. Обычно поражает не всех, а развивается там, где загрязнение, неаккуратные эксперименты или кто-то, извините, балуется со скотом.

– Извиняю, – сказал я. – А как это связано с исследованиями нацистов?

– Ходят слухи, что они экспериментировали и с этим. Хотя, к счастью, ничего у них особо не вышло.

– «Конклав» занимался подобным очень даже плотно, – заметил Черч. – Их ученые изучали зооноз вроде кори, оспы, гриппа и дифтерии, повторно вводя вирус животным: а вдруг болезни усилятся настолько, что их можно будет использовать как оружие против людей.

– Святый боже, – только и вымолвила Грейс. – Как хорошо, что ваш «Свиток» покончил с этими выродками.

«Если бы», – с нелегкой душой подумал я. У меня были на этот счет сомнения.

– А что в отношении близнецов? – напомнила Грейс.

– Менгеле был одержим близнецами, – вспомнил Черч. – Он их отделял от общей массы лагерников, за ними был более хороший уход… даром что лагеря из них все равно пережили не многие. Никто на самом деле не знает, в чем состоял смысл тех экспериментов, если он в них вообще имелся.

– Двинутый на всю голову этот Менгеле, вот и все, – дал определение Глюк.

– Да нет, – усомнилась Грейс. – Скорее, воплощение зла.

Кто удостоил ее снисходительным взглядом.

– Зло – заявил он, – категория абстрактная.

Черч медленно повернулся к нему; нависла нелегкая тишина.

– Уверяю вас, доктор; зло существует. С ним встречался каждый из здесь сидящих. От дротика, заряженного лихорадкой Эбола, умер мой друг. Безумец поступил бы по-иному: кинул бомбу, зарезал; может даже, похитил и убил. Но чтобы сознательно, кропотливо создать патогенное оружие, нанять убийцу, навести таким образом оружие на цель… Это свидетельствует о хладнокровном, а может, и вовсе мертвенно-холодном рассудке и четком намерении. Это и есть зло.

– А если убийцы считают, что как раз их дело правое? – не сдался Кто.

– Вроде партии нацистов? – сдержанно спросил Черч.

– Ну да, национал-социалистов. Как я понял, ваш друг был немцем. Нацизм появился в Германии. Не станете же вы утверждать, что огромная масса немцев вдруг взяли и в одночасье стали злыми?

– Конечно нет. Большинство людей, будь то в Германии или любой другой стране, легко поддаются влиянию агрессивной верхушки. Это же мы наблюдаем и у исламских радикалов. Сам по себе ислам не зло, но выглядит эдаким жупелом из-за того, что кому-то взбрело в голову сделать эту религию основой для воинственных лозунгов на своих знаменах. То же самое мы видим и у себя в стране. И поймите меня правильно, доктор: я вовсе не называю каждого экстремиста злодеем и даже не леплю этот ярлык на большинство террористов. Многие из них наивно полагают, что поступают так ради лучшей доли, верят словесам своих лидеров или специфическим образом толкуют Коран. Существует несметное множество причин, по которым одни люди берут оружие и вершат насилие против других. Но когда я называю злым такого, как Йозеф Менгеле, я говорю об уровне морального уродства, подкрепленного безмерным самомнением. Менгеле не был простым фанатиком, слепо исполняющим приказы. Он был чудовищем. Родись он не в фашистской Германии, а где-нибудь еще, он все равно стал бы или серийным убийцей, или кем-то подобным.

Судя по виду, Кто остался при своем мнении, но спор продолжать не стал.

Черч, взяв печенюшку, рассеянно ее надкусил.

– Теперь об остальных материалах, обнаруженных капитаном Леджером. Большинство их зашифровано, а ключа к шифру у нас нет. Сейчас этим занимаются криптографы, но на работу могут уйти дни, а то и недели. Тем не менее из диаграмм и таблиц явствует, что примерно треть коробок относится к неким генетическим исследованиям – причем информация эта отнюдь не военных лет, а куда более свежая. И налицо реальная возможность того, что перед нами каким-то образом сохранившиеся дубликаты материалов, уничтоженных «Свитком». Частичные или даже в полном объеме.

– Красота, – усмехнулся я. – А те громилы, что уделали русских бандитов, скрылись с полными карманами микрофишей и, возможно, ключом от того чертова шифра.

Шеф ограничился кивком.

– В книге, над которой работал Юрген Фройнд, упоминался и Генрих Хекель. Это семейство более века было связано с естествознанием. Эрнст Хекель, умерший в тысяча девятьсот девятнадцатом году, являлся известным биологом, сделавшим большой вклад в науку. А вот сын его брата, Генрих, оказался истинным монстром. Он тоже был ученым, но его интерес составляла евгеника. И Юрген в ходе своего исследования неопровержимо доказал, что именно Генрих Хекель ввел в обиход Гитлера и его приспешников понятие «Lebensunwertes Leben».

– Бог ты мой! – воскликнул я. А когда Грейс с Глюком вопросительно ко мне повернулись, перевел им страшную в своей парадоксальности фразу: – «Жизнь, недостойная жизни».