Текст книги "Дорога исканий. Молодость Достоевского"

Автор книги: Дора Брегова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

Глава тринадцатая

Заведение, о котором говорил Винников, оказалось совсем рядом. Вход был прямо с улицы, под вывеской маленького галантерейного магазинчика. Днем здесь действительно ютился магазинчик, вечером же все имеющие рекомендации могли приезжать в гости.

Они прошли через полутемное в этот час помещение магазинчика и поднялись на второй этаж; зашторенные окна этого второго этажа бросились Федору в глаза еще на улице и вызвали смутное чувство страха.

Лестница, покрытая вытертой дорожкой, привела их в небольшой зал; из всей его обстановки Федор заметил только красный плюшевый диван и такие же плюшевые, но старенькие и замасленные занавески на окнах и дверях.

В зале никого не было, но, как только они зашли, из противоположной, задрапированной тяжелой красной занавеской двери выглянула кокетливая, в милых кудряшках девица и тут же скрылась; минуту спустя в комнату вошла хозяйка – претенциозно одетая дама лет сорока, с огромными серьгами, спускающимися чуть ли не до плеч и некрасиво оттягивающих мочку уха. Она бросила пытливый взгляд на Федора, затем отозвала Винникова в угол и о чем-то быстро переговорила с ним; уходя, она взглянула на Федора уже гораздо ласковее.

– Амалия Карловна, познакомься, – сказал Винников.

Дама церемонно поклонилась Федору.

Между тем Винников спокойно уселся на диван и, перекинув ногу на ногу, закурил. Федор сел рядом и тоже взял папиросу, но не успел зажечь ее, как занавеска снова распахнулась и в комнату вошли две принаряженные и ярко накрашенные девицы: одна, та, которая заглянула в дверь, и не посмотрела на него, а устремилась прямо к Винникову, – видимо, они были знакомы давно. У другой сквозь густой слой пудры явственно проступало свежее, молодое лицо с прямыми темными бровями; гладкие волосы были без всяких претензий зачесаны назад. Взгляд ее был серьезен и как бы несколько удивленным. Федору это сразу понравилось: ему показалось бы просто несносным, если бы она улыбалась. Больше в этом лице не было ничего примечательного; пожалуй, главным, что поразило и привлекло в нем Федора, были именно простодушие и неопытность; он понял, что этим она проигрывает здесь.

Все дальнейшее произошло как в тумане; впоследствии он припоминал, что обе девушки уселись на поручни дивана, кудрявенькая – возле Винникова, а та, другая, – возле него, Федора; что Винников о чем-то говорил с ними и кудрявенькая, отвечая, подхихикивала и даже повизгивала; что служанка внесла в комнату маленький столик с вином и закусками.

Он не помнил, каким образом очутился в загроможденной огромным платяным шкафом и забросанной картонками, тряпьем и всяческим одежным хламом комнате. Но зато ясно помнил, как долго лежал в темноте – огарок свечи, стоявшей на столе в другом конце комнаты, едва тлел, – и тщательно старался прийти в себя: все происшедшее, хотя и было именно тем, чего он ожидал и ради чего (если быть совсем честным с собою) пришел, казалось чем-то нереальным, и он даже усомнился бы, действительно ли все это с ним было, а не примерещилось ему в коротком забытьи, если бы не новое для него чувство какой-то спокойной и уверенной силы в себе. Этому чуть горделивому и несомненно приятному чувству нисколько не мешало ощущение расслабленности и непонятное стремление как можно дольше сохранять неподвижность.

Девушка лежала спиной, у самой стенки. Смутно Федор чувствовал, что она тоже проснулась и что состояние ее не имеет ничего общего с его состоянием, что ей нехорошо. Хотелось быть великодушным, пробудить в ее душе – хоть и закостеневшей в пороке, но несомненно способной к живому человеческому чувству – что-то доброе, а главное – веру в его добропорядочность и постоянство. Потому что он ни в коем случае не желал расставаться с нею совсем. «Я теперь часто буду сюда приходить», – решил он, и это было его единственной определенной и твердой мыслью. – Это будет славно, если она привяжется, а там и полюбит».

О том, что будет дальше, то есть если она действительно привяжется и полюбит, он не думал, весь сосредоточенный на своем теперешнем состоянии.

Наконец он осторожно, почти нежно тронул ее за плечо. И тут произошло непредвиденное: по телу ее словно конвульсия пробежала. Не оборачиваясь, она отодвинулась еще дальше и теперь лежала почти вплотную к стенке, казалось готовая вдавиться в нее.

– Послушай… – начал он и удивился своему хриплому голосу.

Девушка не двинулась, словно не слышала.

– Ну, чего ты, глупая, – сказал он ласково, соображая, что даже не знает, как ее зовут.

И опять слова его не произвели никакого впечатления.

– Как зовут-то тебя? Марией, а?

Бог знает, почему он вдруг решил, что ее зовут Марией. На этот раз слова его произвели неожиданное действие.

– Какая я вам Мария, – не оборачиваясь, сердито сказала она. – И давайте идите: ваше время окончено.

Вот как, время окончено! Словно ушат воды на него выплеснули.

– Ну что же, я пойду, – проговорил он не очень уверенно. – Все же я не понимаю: или я тебе какое зло причинил?

Тут девушка мгновенно, быстрым и гибким движением поднялась. Видимо, она хотела встать, но он, хоть и сказал, что уйдет, все еще лежал и перегораживал ей путь; поневоле она села.

Мельком она с затаенным гневом и в то же время с глубочайшим пренебрежением взглянула на него, потом со скрытым вызовом отвернулась и стала смотреть в угол комнаты. Видимо, он совершенно не интересовал ее, и она просто ждала, когда же он наконец встанет и пропустит ее.

Но он все еще не вставал. Неотрывно глядел он на ее строгий, четкий профиль, на густую косу, которой почему-то не заметил раньше. Свеча вдруг вспыхнула, разгорелась, и он увидел, что от пудры на ее лице не осталось и следа; ничем не защищенное, оно казалось каким-то взъерошенным, выражающим странное и непонятное усилие мысли.

– Почему ты молчишь? Или я в самом деле причинил тебе зло? – повторил он свой вопрос.

– Зло? – переспросила она, повернувшись и наконец насмешливо и пристрастно оглядев его с головы до ног, ясно обозначенных под одеялом двумя бугорками коленей. – Зло? – И усмехнулась, на миг обнажив крупные ровные зубы. – Да нет, какое же зло?

И в усмешке, и в равнодушном пожатии плеч легко читалось: «Какое может быть зло, если мне просто совершенно наплевать, существуешь ты на свете или нет, ты или кто-нибудь другой со мной рядом. И вообще мне уже нельзя причинить зло…»

Она снова усмехнулась, и вдруг он уловил в ее лице, прежде показавшемся ему откровенным и простодушным, глубоко скрытую боль и отчаяние.

– Послушай, – начал он снова: ему хотелось сказать, что ничего еще не потеряно и жизнь все еще может улыбнуться ей, но он запнулся, вовремя поняв все бессилие, пустоту и ненужность этих слов. И не только этих: все, что он мог бы сказать ей в утешение, было явной и грубой ложью…

Должно быть, мысль эта отразилась и на его лице: девушка вздрогнула, странная конвульсия снова пробежала по ее телу.

– Да, я… самая последняя… – проговорила она сдавленным голосом, как бы подтверждая все, что безотчетно промелькнуло в его сознании, но при этом поглядела на него с такой ненавистью, что он вздрогнул… – Ну и что?

– Да ничего, ничего! – Он тотчас же отметил, что она не решилась назвать прямым словом свое ремесло, а значит, вопреки собственному утверждению, отнюдь не была последней. – Ты случайно, я знаю, – проговорил он убежденно и, наконец поднявшись, схватил ее за руку. – Расскажи мне, как все это произошло!

– Пустите! – Она вырвала руку и откинулась к спинке кровати. – Да что же это, в самом деле! Да уходи же ты наконец!

– Иду, иду…но он все не мог отвести взгляд от ее лица. Теперь они сидели друг против друга, и он совсем забыл, что оба они почти раздеты, в душе не умещалось ничего, кроме желания облегчить ее боль и горестного сознания своего бессилия. Как вдруг, сильно толкнув его, она повалилась ничком на подушку, обхватила ее руками и крепко прижалась к ней; спина ее, не слушаясь, извивалась в почти непрерывных конвульсиях. Казалось, в груди ее что-то клокотало; холодея Федор понял, что это рыдания сквозь стиснутые зубы рвутся наружу. Видимо, все силы ее были сосредоточены на том, чтобы удержать, не выпустить их; ошеломленный и растерянный, Федор молча наблюдал за ней. Нет, никогда еще он не был свидетелем такого отчаяния, такого полного и беспросветного отчаяния! Понимая, что ей уже ничем нельзя помочь, и покорившись наконец своему бессилию, он быстро оделся и вышел. Ни на лестнице, ни в магазине никого не было (так ему, по крайней мере, показалось), и он с облегчением толкнул дверь на улицу.

Холодный ночной петербургский воздух не освежил его. Так вот он каков – человек на пределе, на гребне безмерного, захлестнувшего душу отчаяния; в простоте душевной он, Федор, думал, что изучил человека, но ведь он даже и не предполагал такой меры и глубины отпущенного ему страдания! Скорей всего, история самая тривиальная: обманул бойкий мастеровой, затем тяжелый гнев отца и сорвавшееся обидное, грубое слово, затем бесцельные одинокие скитания по городу и наконец последний, отчаянный шаг: будь что будет! А может быть, не так, а просто горькая-прегорькая нужда, маленькие братья и сестры, тощие, как тростинки, и вечно голодные; бездонные, словно застывшие в немом отчаянии и в то же время умоляющие глаза матери… И какое ясное сознание своего падения, своей презренной и жалкой участи! Но как можно жить дальше с этим сознанием?

И тут он подумал о Наденьке: семья Наденьки тоже очень бедствовала, у нее тоже были тощие, как тростинки, маленькие братья и сестры. Неужели с Наденькой может произойти то же, что с девушкой из заведения? А как давно она не появлялась!

Он шел как в забытьи, не разбирая дороги. Ночь была туманная, мокрая. Рыхлый снег валил хлопьями, забирался под воротник и таял. Ветер выл в пустых улицах, вздымал черную воду Фонтанки и задорно покачивал тусклые фонари набережной.

Вдруг он услышал за собой быстрые шаги – его догонял Винников.

– А я уже хотел было идти без тебя, – заговорил он как ни в чем не бывало. Федор даже остановился: таким диким показался ему спокойный, благодушный тон Винникова. – Мы с хозяйкой в зале сидели, когда ты вдруг выскочил словно угорелый. С чего бы это?

– Так.

Голос Федора прозвучал отрывисто и глухо, будто тяжелая капля стукнулась о ржавое железо. Но Винников не заметил этого.

– А я, понимаешь, битый час с этой дурой бабой толковал, – так же дружелюбно продолжал он. – Я о хозяйке заведения говорю, Амелии Карловне. За самой черт знает какие дела, а жмется. Ежели не отвалит мне в другой раз без слова, сколько спрошу, то, ей-богу, упеку, так что и дорогу назад позабудет!

Впервые Винников говорил так откровенно, и впервые Федор реально представил себе, чем тот занимается. Так вот откуда эта медвежья шуба и соболья шапка!

Должно быть, мысли Федора отразились на его лице, потому что Винников неожиданно переменил тон.

– Ну что ты на меня так уставился? Отчего же и не взять то, что само лезет в руки? – проговорил он с вызовом. – Правда, с месяц назад я уже с нее взял, но и еще возьму – отчего же не взять? А ты лучше сбрось-ка эту постную мину. Может, ты насчет того, что я в тот раз посулил тебе деньги, а сам не пришел? Так ей-богу же, дел по горло! Но ты не сомневайся, деньги будут…

Федор пристально посмотрел на своего спутника. Неужели он и в самом деле думает втянуть его в свою компанию? А впрочем, ничего нет удивительного в том, что он мерит всех на свой аршин.

– Может, ты мне еще мораль начнешь читать? – продолжал Винников раздраженно. – Так послушай и запомни раз и навсегда: я никакой морали не признаю, понял? Кажется, я тебе уже однажды говорил, что мне глубоко наплевать на весь этот двуногий скот, именуемый человечеством. Если хочешь, так я даже был бы рад подложить ему любую свинью.

И он под завывание ветра изложил Федору такое кредо человеконенавистничества, что тот едва поверил ушам своим. Ну хорошо, он чудовище, но как же Марья Михайловна?! Ведь Федор сам видел ее, сам говорил с ней! Как может такая женщина жить под одной крышей с чудовищем?

По-прежнему валил мокрый снег; Винников уже несколько раз энергичным движением стряхивал его со своей шубы. Федору было все равно – странное, безразличное состояние овладело им. Пожалуй, ему хотелось только одного – поскорее прийти домой и лечь. Но он смутно чувствовал, что испытания этой ночи еще не кончились.

И он не ошибся.

Они уже приближались к Владимирской, когда Федор заметил впереди (не более как в двадцати шагах) идущую женщину. Что-то в ней было настораживающее, с первого взгляда приковывало внимание. Но что же именно? Довольно бедная, хотя и с некоторой претензией, шубка, расстегнутая и надетая как-то вкривь и вкось. Накинутый на голову, тоже как-то не по-хорошему, а боком, платок? Или то, что девушка шла нетвердо, спотыкаясь и даже пошатываясь?

Винников тоже заметил ее. Не сговариваясь, они прошли вперед и невольно остановились, увидев перед собой чрезвычайно молоденькое (лет шестнадцати, даже, может быть, только пятнадцати), белокуренькое, хорошенькое, но очень красное и как будто припухшее личико.

Совсем не трудно было представить себе, что могло случиться и даже наверное случилось с девочкой. Снова его обожгла мысль о Наденьке, о девушке из заведения: вероятно, именно так произошло и ее падение; случайность и глупость происшедшего еще усиливали ее страдания. Но ведь так же могло произойти и падение Наденьки! Да, девочка была прошлым той, из заведения, и в то же время та, из заведения, была будущим, неизбежным и непреложным будущим девочки!

Не вскрывая тревоги, он двинулся было к ней, но Винников схватил его за рукав шинели.

– Оставь, ты что? – проговорил Федор удивленно, еще не понимая, но уже инстинктивно вырывая руку. – Надо же спросить, помочь, отвести домой. Ведь совсем девочка же… гляди…

– Не надо, – отчетливо проговорил Винников, еще крепче ухватив его за шинель… – Я сам… понимаешь? А ты иди себе, иди… ведь здесь уже совсем недалеко… Ну же!

И он повернул и даже слегка подтолкнул вперед совсем было растрогавшегося Федора.

Однако растерянность его продолжалась одно только мгновение. Заметив, что девочка в изнеможении прислонилась к стене дома, и поняв, что она сейчас упадет, он рванулся, несколькими легкими прыжками подскочил к ней и помог выпрямиться, но в следующую минуту уже снова был около Винникова – дикая злоба душила его.

– Ты что, негодяй? – едва выдавил он. – А ну… прочь отсюда!

Лицо его было страшным, но Винников не испугался, – спокойно, даже как-то лениво приподняв руку, он схватил Федора за ворот шинели и… слегка приподнял над землей. Конечно, Винников был гораздо сильнее, однако это уже не могло остановить Федора. Не помня себя, он бросился на него – едва ли не с восторгом бросился, словно все зло мира воплощалось для него в эту минуту в холеном, с розовыми губами и коротко подстриженными усиками, круглом лице Винникова…

Через секунду оба были на земле. В каком-то упоении Федор наносил удар за ударом. Винников несколько растерялся и только пытался лягнуть его ногой, закрывая руками лицо.

– Господа… Нешто можно драться?

Мгновенно оба вскочили. На них озадаченно, но не без усмешки смотрело простое, каких в России миллионы, ясное и здоровое лицо. Оно могло принадлежать господскому человеку, давно проживающему в городе и чувствующему себя здесь весьма уверенно, или мастеровому, тоже дошлому и лишь по какой-то случайности трезвому в этот поздний час. Было в нем что-то очень надежное, устойчивое, и Достоевский от души порадовался неожиданному вмешательству.

– Вот, очень хорошо, – заговорил он, ни минуты не сомневаясь в сочувствии неизвестно откуда взявшегося человека. – Я очень рад…

– И я рад, – тотчас подхватил Винников. – Набросился без всякой причины…

– Без причины? – едва не задохнулся Федор. – Без причины?

– Э, подождите, господа, – все так же усмехаясь, сказал мастеровой. – Давайте по порядку…

– Вот, смотрите, – и Федор, схватив его за руку, решительно потащил к тому месту где по-прежнему жалась к стене едва стоявшая на ногах девочка. – Вот, глядите, – повторил он. – Совсем пьяная…

– Вот оно что! – воскликнул мастеровой, только сейчас увидев девочку. – Так, понятно! – И словно ожидая объяснений, повернулся к Винникову.

– Вы уж там разберитесь, – сразу сбавил тон Винников. – А я пойду… – И он быстро зашагал в сторону.

– Нет, подождите! – крикнул мастеровой, видно теперь уже до конца понявший причину драки. Но Винников не остановился, а напротив, ускорил шаг.

Мастеровой оглянулся, вопросительно посмотрел на Достоевского. Федор понял, что он готов ринуться за Винниковым, догнать его и привести обратно. Но его вдруг охватило вялое безразличие: черт с ним, не перевоспитаешь!

Он слабо махнул рукой. Но мастеровой истолковал его жест правильно. – Ладно, еще бегать за ним! – Слова прозвучали так, как если бы он сказал: «Много еще у нас всякой дряни, за всеми не набегаешься». – Лучше поглядим, – добавил он и, обгоняя Федора, решительным шагом направился к девочке.

Она уже сползла на тротуар и теперь сидела, прислонясь к стене. На Федора и мастерового она даже не взглянула.

– Эй, послушайте… – Мастеровой потрогал ее за плечо. Сударыня или как там вас… Где изволите проживать?

Ирония и сочувствие, отчетливо прозвучавшие в этих словах, еще больше расположили к нему Федора.

Между тем девочка широко раскрыла очень светлые, детской прозрачной глубины глаза и наконец-то посмотрела на подошедших. Однако взгляд этот был тупым и бессмысленным.

– Где живете, сударыня? Ну-ка!

И мастеровой осторожно покачал ее за плечо. Но девочка только пробормотала что-то несуразное.

– Совсем пьяная, – повторил Федор. – Видать, напоили да обманули. Бывают же такие люди…

Он опять разволновался и, стараясь передать мастеровому всю меру своего возмущения, стал рассказывать, как они с Винниковым шли, как увидели девочку, как Винников пытался от него избавиться…

– Выходит, знаете его? – спросил тот.

Федор сразу осекся.

– Да нет… Совсем мало… – Он вспомнил Марию Михайловну и решил не доводить дело до полиции: ведь за Винниковым немало и других дел.

– Откель же вы так поздно шли?

– Да вот… Из одного дома. Он, видишь ли, там уже бывал, а я в первый раз…

– Заведение, что ли, какое?

Достоевский промолчал, опустив глаза. Мастеровой окинул его внимательным критическим взглядом.

– Так… Значит, этому… товарищу вашему… все было мало?

– Вот именно! Вот именно – мало! – снова загорячился Федор. – И подумать только, ребенок ведь!

– Это да! – Он снова ниже склонился над девочкой, затем осторожно, бережно поднял ее. Она недоуменно моргнула, но не испугалась, как опасался Федор, а напротив, доверчиво прильнула к широкой груди мастерового, – видно, и она почувствовала его спокойную силу. – Нам бы только адрес узнать.

Однако узнать у девочки адрес не удалось: она сперва снова что-то забормотала, а потом закрыла глаза. И сколько они ни пытались потом будить ее, все было напрасно: только раз, на мгновенье разлепив глаза, она пробормотала что-то вроде «пошли» или «пристали». Федор и мастеровой переглянулись.

Наконец решили, что мастеровой повезет ее к себе и велит жене уложить. А утром доставит домой.

– Да смотри, дома не говори… Придумай что-нибудь, – вдруг сказал Федор.

– Не учите, барин: сами ученые, – независимо ответил мастеровой, прилаживаясь, как удобнее нести девочку. И, видимо желая смягчить свою резкость, добавил: – Не извольте беспокоиться, все будет в лучшем виде. – Опять посмотрел на девочку, прислушался к ее тихому дыханию и улыбнулся: – Да разве я кому зла желаю?

– Как хорошо, что мы встретились. – Федор, сунув руку в карман, нашарил рубль. – Вот, возьми на извозчика.

– Спасибо, – поблагодарил тот спокойно, пряча деньги. – Сами-то поскорей домой бегите, вон как дрожите! – И он снова, как-то удивительно хорошо, по-отечески улыбнулся.

Федор послушался и быстро пошел домой; почти полдороги провожала его эта улыбка.

Лишь в виду безлюдного в этот час, необычно тихого Вознесенского проспекта на него нахлынула давешняя тоска. А там и страх, и горечь, и вновь остро вспыхнувшее недоумение перед сложностями и загадками жизни…

У подъезда он стряхнул с шинели снежные хлопья, но ни тоски, ни страха не мог сбросить с себя. Видно, надолго запомнится ему эта зимняя ночь…

И, только войдя в квартиру и увидев спокойное, ясное лицо спящего Андрюши, он как-то сразу опомнился, пришел в себя.

Дышал Андрюша мирно, ровно и почти неприметно, как дышат только дети или очень хорошие, с чистой совестью люди. Федор взглянул на черневшую за окном ночь, прислушался к еще усиливающимся завываниям ветра и невольно подумал о том, как блаженны те, кто не ведает зла; конечно, писателями они не станут, но зато как же им хорошо и спокойно живется!