Текст книги "Дорога исканий. Молодость Достоевского"

Автор книги: Дора Брегова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

– Расскажите, пожалуйста, – присоединились к Федору Андрюша и случившийся здесь же Трутовский.

Едва в передней послышался голос Григоровича, Андрюша вышел из своей комнаты: этого высокого и тощего, но всегда оживленного и ни на минуту не умолкающего молодого человека он предпочитал всем другим товарищам Федора и нисколько не смущался в его присутствии. Впрочем, даже всегда угрюмый, нечистый на руку и к тому же любитель выпить Егор – и тот при посещении Григоровича выходил из кухни и, остановившись в дверях общей комнаты, прислушивался к его рассказам и улыбался.

– Ну, конечно, расскажу! – охотно откликнулся Григорович.

И сразу же начал:

– В позапрошлую субботу меня отпустили на воскресенье к матери. И вот часов эдак в шесть вечера, только я свернул с Невского на Большую Морскую и подошел к Кирпичному переулку, – знаете, где магазин картин и древностей, – как подле меня останавливается навытяжку какой-то военный и говорит: «Вы пропустили великого князя!» Я смотрю, где бы это мог спрятаться великий князь, и действительно вижу буквально в двух шагах от себя щегольскую коляску с опущенным верхом, из-под которого выставляется треугольная шляпа. Сказать правду, я здорово испугался! Но пока я раздумывал, как быть, створка кареты отворилась, затянутая в лайковую перчатку рука изобразила какой-то непонятный крючок, и в ту же секунду раздался хорошо знакомый голос: «Поди-ка сюда!»

Ну, тут уж я, признаться, совсем потерял голову: шутка ли, сам великий князь зовет к себе – и не для чего-нибудь, а явно для распеканции! Черт знает, как это со мной произошло, но только я, ничего не ответив, бросился в стеклянную дверь магазина, приходившуюся как раз напротив этого места, где меня остановил военный. В магазине никого не было, я отворил дверь за прилавок, откуда неожиданно попал в кухню и чуть не сбил с ног толстую кухарку с подоткнутым фартуком. Увидев меня, она вскрикнула дурным голосом и выронила из рук рыбу, которую в тот момент чистила; разумеется, я не остановился, а выскочил в другую дверь и, стремительно пролетев через двор, бог знает как очутился в другом магазине, выходившем на Мойку. Тут меня схватил за руку какой-то приказчик и повел к восседавшему за конторкой чрезвычайно важному не вид немцу, как выяснилось потом – хозяину мебельного магазина. Немец внимательно поглядел на мою форму и спросил, что я здесь делаю. Ну, я не стал таиться и все рассказал. Немец снял очки, посмотрел на меня близоруким взглядом, протер их, снова надел и… рассмеялся! Всю важность с него как ветром сдуло. Потом он провел меня по внутренней лестнице к своему семейству – мамаше, жене и двум довольно миленьким девочкам, которым я снова все рассказал. Они наперебой утешали меня, говоря, что авось великий князь не заметил моей формы. Я и сам так подумал и немножко успокоился, а когда совсем стемнело, посмешил к матери. Не желая ее тревожить, я ничего не рассказал. Через некоторое время мы улеглись спать, а ночью, часа в два, в матушкиной квартире пронзительно зазвонил звонок. Это был посланный из училища сторож: он объявил, что в училище что-то случилось и разосланным по всему городу сторожам велено как можно скорей собрать всех офицеров. «Нет, – думал я, – видать, зорок наш великий князь, меня-то он, может быть, и не разглядел, но в форме не ошибся!» Придя в замок, я застал там человек двадцать пять офицеров – все были в волнении и бранились. Рассказывали, что кто-то из офицеров пропустил великого князя, не сделав ему фронта, и тот приказал к десяти часам утра собрать всю роту, а если найдется виновный, то привести его во дворец. Я подумал, что если не отыщется виновный, то все училище запрут в стенах замка и это ляжет пятном на мою жизнь. Поколебавшись немного, я решил все рассказать барону Розену. Ты ведь знаешь, он сменил Фере, но нисколько на него не похож. Розен похвалил меня за чистосердечие и тотчас распустил всех по домам, а наутро приказал мне надеть новый мундир и повел во дворец.

До этих пор Григорович рассказывал почти без всяких пауз, но теперь, видимо, утомился и на секунду умолк.

– Ну, и что же дальше? – поторопил его Федя.

– Сейчас, сейчас, дай отдышаться… – Он хотел было спросить у Егора чаю, но увидел расширенные напряженно ждущие глаза Андрюши и передумал. – Так вот, значит, пришли мы во дворец, стали в приемной и ждем, а мимо нас так и валят друг за дружкой генералы да адъютанты, в парадной форме и при всех орденах…

– Господи Исусе! – уронил стоявший в дверях Егор.

– Да, представь себе, братец, все генералы да адъютанты. У меня уж и ноги от страха подкашиваются, а Розен меня все подбадривает, даже раза два перекрестил. Наконец нас зовут. Гляжу – в глубине кабинета сидит сам великий князь, а по бокам стоят генералы. «Этот шалопай был вчера пьян!» – говорит великий князь Розену и прямо-таки сверлит меня своими недобрыми глазками… – Григорович произнес слова великого князя так похоже, что Федор невольно улыбнулся.

Между тем Григорович снова умолк, но, видимо, не потому что устал, а о чем-то задумавшись.

– Ну, и что же Розен? – не удержался Андрюша.

– Ах, друг мой, если бы ты только знал, что это за человек! Недаром его в училище его так любят. Шутка сказать: противоречить великому князю, и ради чего – чтобы избавить от наказания какого-то недоучившегося офицера! «Ваше величество, – отвечал Розен великому князю, – этот инженер-прапорщик отличается у нас хорошим поведением и никогда ни в чем худом не был замечен, он всегда почтителен к начальству и глубоко уважает ваше высочество».

И опять это было произнесено так, что Федор увидел перед собой добрейшего Розена.

– «Почтителен? Гм… Вот этого-то я, откровенно говоря, и не заметил. Представьте, господа, – добавил великий князь уже несколько смягченным голосом, обращаясь к генералам и адъютантам, – вчера этот шалопай не сделал мне фронта, я подозвал его, и что же вы думаете? – он скрылся от меня в магазине и удрал. Я тотчас же послал за ним Ростовцева, который ехал со мною, но нигде не могли его отыскать – точно испарился!» Должно быть, – продолжал Григорович, – это слово очень понравилось великому князю, потому что он два раза повторил: «Испарился… да, испарился» – и наконец засмеялся, а потом приказал Розену посадить меня под арест и не выпускать вплоть до специального разрешения. Таким образом, слову «испарился» я обязан своим спасением…

– Что же, он сам потом разрешил тебя выпустить?

– Ну да! Забыл, конечно! А наше начальство не смело ему напоминать, и я, наверное, сидел бы до сей поры, если бы не заболел. Меня перевели в лазарет, и в тот же день матушка согласилась забрать меня из училища… Вот я и вольный казак и теперь поступаю в Академию художеств!

– Если бы вы знали, как я вам завидую! – воскликнул Трутовский.

Впоследствии он тоже вышел из училища и тоже поступил в Академию художеств. Трутовский был несомненно талантлив, уже и тогда рисовал удивительные, всегда поражающие Федора глубиной и меткостью карикатуры на преподавателей.

Вскоре пришел Ризенкампф, и друзья сели за карты. Федор не любил карт и широко распространенный среди знакомых преферанс считал пустой тратой времени. Но азартные игры – банк и штосс – привлекали его: сознание полной зависимости от слепого случая таило в себе своеобразное (хоть и необъяснимое) удовольствие. Конечно, результат игры отнюдь не сводился к выигрышу или проигрышу, а знаменовал нечто гораздо более существенное – благоволение или неблаговоление случая, судьбы. Даже при самых незначительных ставках он весь дрожал, прежде чем открыть решающую карту. Где-то в дальнем уголке души он со страхом и недоумением сознавал, что мог бы проиграть в карты не только огромное богатство, если бы оно у него было, но и свой литературный дар (он, кажется, был). Просто удивительно, какая притягательная сила в этом вызове судьбы! Разумеется, чем крупнее были ставки, тем сильнее и острее были сопряженные с ними переживания.

Где-то там, в общей комнате, Андрюша готовил чай и с Егором посылал его склонившимся над столом игрокам; здесь стаканы мгновенно опорожнялись, и опять весь ум, вся воля, все внимание Федора сосредотачивалось на этих разрисованных кусочках картона… Он знал, что никто из его трех товарищей не отдавался игре так самозабвенно и страстно, как он сам: Трутовский после первого увлечения игрою стал откровенно скучать; Ризенкампф играл «правильно», с выдержкой, интересуясь преимущественно выигрышем; Григорович, так же как и Федор, увлекался самим процессом игры, однако был как-то удивительно бездумен и не связывал с результатом ее никаких далеко идущих расчетов или предположений, поэтому проигрыш не особенно огорчал его, так же как не особенно радовал выигрыш.

После карт Федор чувствовал себя разбитым – столько внутреннего напряжения, столько душевных сил требовала от него игра! Он нетерпеливо дожидался ухода гостей и ложился спать. Вначале спал крепко, как убитый, но среди ночи просыпался и не скоро еще снова забывался непрочным, часто прерывающимся сном. А во сне не раз видел все расширяющуюся, освещенную таинственно мерцающими огнями дорогу; великие опасности подстерегали его за каждым поворотом, и только от счастливой или несчастливой случайности, обнаружившейся за игрой в карты, зависело, удастся ли ему ее пройти до конца…

Глава двенадцатая

Однажды в жаркий июньский полдень он пошел проведать больного Ризенкампфа. Тот жил в двух небольших комнатах, учился с Медико-хирургической академии и понемногу занимался частной практикой.

Оказалось, что Ризенкампф уже совсем здоров. Он встретил друга и искренним радушием и тем подчеркнутым уважением, если не сказать – преклонением, которое, что греха таить, весьма льстило Федору.

– А не отпраздновать ли мое выздоровление в ресторане Лерха? – спросил Ризенкампф. – Кстати, я получил порядочный куш от того господина, с которым – помнишь? – познакомил тебя в театре.

– А что, вышла замуж его меньшая дочь? – спросил Федор.

Господин, о котором зашла речь, был одним из пациентов Ризенкампфа, чиновником средней руки, почему-то верившим в него больше, чем в других врачей. За несколько дней до болезни Ризенкампфа друзья встретились в театре, на представлении «Руслан и Людмила», и Ризенкампф представил Федора чиновнику и трем его дочерям, из которых младшая, Аглая, была удивительно хороша собой. Потом Ризенкампф рассказал другу презанятную романтическую историю, которая произошла с этой девицей.

– Наоборот, все окончательно расстроилось, – отвечал Ризенкампф на вопрос Федора. – Вот невеста, а?

– Имя у нее хорошее, – отвечал Федор задумчиво и отсутствующим взглядом посмотрел на Ризенкампфа. – Ну что ж, значит, угощаешь?

Рестораны Федор любил: множество новых лиц, оживленные разговоры, к которым можно прислушиваться, яркие туалеты и возбужденные вином лица женщин…

Впрочем, у Лерха обычно обедали солидные, деловые люди, заключались сделки, составлялись купчие и другие соглашения. Бывали здесь и сомнительные, хотя весьма внушительные на вид, личности. Сам Лерх, худощавый, подтянутый, чопорный немец (по мнению Федора, он был больше похож на англичанина), очень озабоченный репутацией своего заведения, благоволил преимущественно людям пожилым, основательным. Однако Ризенкампф, не раз бывавший здесь прежде, сумел расположить его к себе. Молодым людям был предоставлен удобный столик.

Они выпили, закусили, потом Ризенкампф с увлечением рассказал о своих пациентах. Федор всегда внимательно слушал его и просил рассказывать как можно больше.

– Ну а как у тебя? Подвигаются ли драмы? – спросил Ризенкампф, и Федор прочел в его глазах не только знакомое и приятное ему выражение глубочайшей заинтересованности, но и полную готовность восхищаться его, Федора, успехами, с уверенностью говорить о постановке его драм на сцене и даже о всеобщем признании его таланта. «Вот тогда, друг, мы с тобой покутим!» – обычно заканчивал такие разговоры Ризенкампф.

– Нет, не подвигаются, – сказал Фендор с неожиданной для себя резкостью. – Впрочем, «Годунова» я уже давно бросил, а «Марию»… «Марию» все еще пишу. Ты видел Лилли Лёве?

– Еще бы! Поразительно хороша, – тотчас откликнулся Ризенкампф, – и какое дарование!

– Вот бы ей сыграть мою Марию, а? признаюсь тебе: я сплю и вижу ее в роли Марии… Ты как об этом думаешь?

– Сыграет! – воскликнул Ризенкампф убежденно, и это было как раз то, что жаждал услышать от него Федор. – Кому же и поручить такую роль, как не ей? Ты только кончай скорее!

В пылу восторга Ризенкампф совсем позабыл, что Лилли Лёве – немецкая актриса, приехавшая в Петербург на гастроли, а следовательно, никто в России не может «поручить» ей ту или иную роль. Федор добродушно усмехнулся.

– Завтра я уезжаю в Ревель к брату, – сказал он. – Надо же познакомиться наконец с прекрасной Эмилией.

– Вот как, в Ревель! – воскликнул Ризенкампф. – Я и сам собирался туда же. Ты надолго?

– На двадцать восемь дней. Получаю отпуск – первый за все четыре года.

– Ну, тогда я, пожалуй, тебя застану. Но ты обязательно зайди к моим родным – я дам письмо.

И дальше разговор пошел о ревельских делах. Федор довольно рассеянно выслушал полную характеристику лиц, с которыми ему предстоит встретиться в Ревеле и которые составляли обширный круг семейства Ризенкампфа и родителей жены брата: внимание его привлекла компания за соседним столиком – три головы, склонившиеся друг к другу так низко, что со стороны нельзя было увидеть ничего, кроме русой шевелюры одного, темного жесткого бобрика другого и плеши третьего. До него долетали обрывки разговора с условными, явно рассчитанными на конспирацию терминами; все это наводило на мысль о каком-то преступном сговоре и напоминало оперативное совещание перед боем. Федор вслушался еще внимательнее и решил, что господин с плешью – командир предстоящего сражения, а двое других – еще совсем юнцы, впервые участвующие в «деле». И только тут он заметил на столе четвертый прибор, – видимо, ждали кого-то еще. Становилось все интереснее; невольно он совсем перестал слушать Ризенкампфа. Заметив это, Ризенкампф умолк и тоже обратил внимание на соседний столик.

Некоторое время они молча прислушивались, потом Ризенкампф вдруг улыбнулся и наклонился к Федору.

– Шантажисты, – сказал он убежденно. – самые обыкновенные шантажисты! Я таких видел, их теперь в Петербурге довольно много развелось.

Это было похоже на правду – частная медицинская практика открывала перед Ризенкампфом широкое поле для наблюдений. «Все-то он знает!» – подумал Федор и посмотрел на Ризенкампфа с уважением.

В этот момент в проходе показалась новая фигура, в которой Федор и Ризенкампф не сговариваясь признали четвертого члена шайки. Вошедший уверенно направился к столику.

Он сел, но не склонил головы, как остальные: что-то знакомое почудилось Федору в его черных глазах, черных как смоль щегольских бакенах и молодом, свежем румянце во всю щеку. Одет он был превосходно и то и дело расплывался в довольной улыбке преуспевающего человека, обнажая крупные белые зубы и щуря чуть выпуклые, нагловатые глаза.

Да, Федор знал эти зубы и эти глаза. Знал давно и хорошо и все-таки ничего не помнил. Да кто же этот человек? Где и когда они встречались?

Но вот человек заговорил – слегка картавя и в нос, с характерным южнорусским акцентом, – и Федор сразу вспомнил. Вспомнил – и забыл обо всем, так удивившем и заинтересовавшем его несколькими минутами раньше.

– Винников! Дружище Винников! – воскликнул он радостно, и Ризенкампф подивился неожиданной экспансивности своего сдержанного, немногословного друга. – Ты меня не узнаешь? Да я же Достоевский! Федор!

– Достоевский? – переспросил Винников, тупо и с некоторым даже испугом уставившись на Федора. И вдруг лицо его осветилось милейшей улыбкой, белые зубы сверкнули, а большие, навыкате, глаза увлажнились далеким, но, видимо, дорогим для него воспоминанием. – Достоевский, однокашник! Ну как же!

Через секунду Федор и Ризенкампф уже сидели за столиком Винникова и его друзей. Винников подозвал официанта и заказал еще вина и закусок.

Это был тот самый Винников, с которым он учился в пансионе Драшусова. И хотя они почти не общались (а если и общались, то преимущественно ссорились), для Федора эта встреча была событием: впервые за долгие годы он повстречал человека из того далекого мира, который теперь, через несколько лет богатой событиями и превратностями жизни, представлялся ему едва ли не раем небесным на земле.

В пансионе Винников был шаловливым, веселым, хотя и склонным к жестокости и деспотизму, подростком (Федор прекрасно помнил всю историю с Витей Сокольским). Каким он стал, ни Федор, ни Ризенкампф так и не поняли. Держал он себя как добрый старый товарищ, но по лицу его порой пробегало облачко неудовольствия и усталости. Товарищи Винникова отнеслись к ним весьма дружелюбно; старший, с плешью, представился чиновником судебного департамента, а двое молодых – студентами университета по юридическому факультету. Из разговора видно было, что они и впрямь студенты, к тому же далеко не последние. Никаких подозрительных слов не было и в помине, беседа шла хоть и непринужденная, но вполне добропорядочная. Правда, сам Винников на вопрос о своих занятиях проговорил что-то уклончивое. И все же Федор сразу почувствовал, что ожидаемого наследства он не получил.

Из ресторана вышли все вместе. Потом как-то само собой получилось, что Федор и Винников остались наедине. Они присели на скамейку Летнего сада, но разговор не клеился.

И тогда Федор неожиданно для самого себя разоткровенничался: рассказал Винникову о своей жизни в училище, о Кремневе, поделился кое-какими мыслями и мечтой стать писателем.

Винников не сообщил о себе ничего. Но на прощанье сказал:

– Бросай-ка ты это все – и училище свое, и бумагомарание. – Он взял Федора за пуговицу, слегка подтянул к себе и добавил внушительно: – Есть дела куда интереснее и приятнее!

– Какие же это дела? – спросил напрямик Федор. Он не счел нужным объяснять Винникову, что ни на какие блага мира не променяет свое бумагомарание, просто ему было интересно узнать, чем же все-таки занимается его однокашник. – Ты говори, что же ты?

Может быть, Винников уловил в словах Федора оттенок иронии. Во всяком случае, он поглядел на него с некоторой опаской.

– Да уж такие, в которых нет ни заботы о ближнем, ни беспокойства о судьбе будущего человечества, – теперь он, и отнюдь не скрываясь, насмехался над Федором. – Если хочешь, мне и н то и на другое, то есть и на ближнего и на будущее человечество, глубоко наплевать!

Федор ничего не ответил, но посмотрел на Винникова с еще большим интересом.

– Живешь ты, как я вижу, скучно, – продолжал тот, – удовольствий не знаешь. Мой же тебе совет – пользоваться ими как можно больше, хотя бы потому, что как ни говори, а на том свете у тебя такой возможности не будет. Если нуждаешься в деньгах, за этим дело не станет. Ну, да мы еще с тобой потолкуем, а пока прощай: здесь недалеко, на Фонтанке, меня один человек дожидается.

Они обменялись адресами, и Федор решил обязательно встретиться с ним снова: что-то очень любопытное было в этом человеке, и стоило потрудиться, чтобы понять его до конца.

На следующий день он уехал к брату, надеясь отдохнуть и от Петербурга, и от училища, и от Андрюши. Но отдохнуть не удалось, слишком напряженными и волнующими были постоянные литературные беседы м Михаилом, слишком обильны впечатления от множества новых людей, с которыми ему пришлось столкнуться.

Чувство усталости не помешало ему подвести итоги. Нет, реальная жизнь в целом, вернее – жизнь того круга людей, с которыми был связан брат, ему не нравилась. Не нравилась ему и жена брата, совсем молоденькая, пухленькая немка («кусочек свежего мяса», – определил он про себя в первую же минуту), не нравились и ее родители – степенные, исполненные чувства собственного достоинства бюргеры, не нравилось и местное общество – такие же скучные, лишенные духовных интересов люди. Вместе с Михаилом и Эмилией он не раз бывал на семейных вечерах в домах, близких или даже родственных семейству ее отца, и не вынес оттуда ничего, кроме ощущения непроходимой скуки. Разговоры о браках, приданом, картах, в лучшем случае о заезжих театральных звездах, крошечный, как булавочная головка, чиновничий мирок с его постоянными сплетнями, завистью и недоброжелательством, ужасающая добропорядочность, чопорность и убийственная скука – все это скоро надоело ему донельзя.

В конце июля в Ревель приехал Ризенкампф. Зная, что Федор не сегодня-завтра возвращается в Петербург, он поспешил к Михаилу. Его встретила подобранная и в меру кокетливая Эмилия.

– А Федор пошел гулять, – сказала она так, словно сообщала приятнейшую новость, – но Миша дома и будет рад вас видеть.

Михаил сидел у камина с трубкой в зубах и перелистывал большую, едва вмещавшуюся на его коленях книгу.

– Да кто его знает, где он бродит, – ответил он на вопрос Ризенкампфа. – Сперва все дома сидел да сопровождал нас по гостям, а теперь каждый вечер уходит и бродит где-то один.

Ризенкампф согласился подождать, и тут Михаил начал упрашивать его поселиться в Петербурге вместе с Федором.

– Андрей скоро поступит в училище, и брат опять останется один. Он хотя и полагает, что это для него лучше, но со стороны виднее. Между прочим, у нас ему произвели полный ремонт белья, а при его непрактичности прачка за три месяца все разворует. Да и во всех других отношениях ему было бы лучше с вами.

Ризенкампф ничего не ответил Михаилу, ни словом не обмолвился о предложении Михаила и Федору. Однако о разговоре этом не забыл.

Через несколько дней после возвращения из Ревеля Федор пошел по оставленному Винниковым адресу. Винников снимал две комнаты в пансионе средней руки. Это были самые обыкновенные «шамбр-гарни», впрочем, богато и со вкусом обставленные. Федора встретила молодая, изящно одетая женщина с обнаженными руками.

– Винников должен скоро прийти, он обещался к обеду. Может быть, вы подождете?

Она усадила его в кресло и вышла.

Федор удивленно посмотрел ей вслед – он никак не предполагал, что у Винникова такая подруга: она была высокой, стройной, видимо сильной, пожалуй, даже самоуверенной, но это нисколько не отнимало и у нее мягкости и грациозности. И движения и слова ее были удивительно милыми и естественными. Он вдруг вспомнил о людях, окружающих семью брата; странный скачок мысли заставил его противопоставить им Винникова с его проповедью ничем не ограниченных удовольствий и с такой неожиданно простой, привлекательной и, вероятно, умной женщиной. В душе его шевельнулось теплое чувство к Винникову, и когда тот уверенной, хотя несколько ленивой, вразвалочку, походкой вошел в комнату, он крепко и с истинным удовольствием пожал ему руку. Однако Винников не улыбнулся.

– Что зашел, это хорошо, – сказал он, чуть хмуря блестящие мягкие брови, – только сейчас у меня и часа свободного не сыщется. Вот разве что пообедаем вместе.

– Можно и в другой раз, – сказал Федор. Он видел, что Винников чем-то озабочен, и не обиделся.

– Ты подсаживайся к столу, – продолжал тот, – сейчас подадут.

И действительно, подали тотчас же, – видимо, в доме был заведенный твердой рукой порядок.

За обедом Федор повнимательней присмотрелся к подруге Винникова. Волосы у нее были темно-русые, глаза почти черные, сверкающие, гордые, лицо дышало свежестью и здоровьем. Нижняя губа чуть выдвинулась вперед, но неправильность эта нисколько не портила ее лицо, скорее даже украшала его, придавая ему особенную выразительность и характерность.

Федор заметил пытливый и взволнованный взгляд, брошенный ею на мужа, и понял, что пришел не вовремя.

– Ой, да ты ведь, кажется, увлекаешься литературой, – проговорил вдруг Винников, – так вот тебе собеседница: читает с утра до ночи, скоро не останется ни одного русского или французского писателя которого бы она не прочитала!

Федор поинтересовался, каких французских авторов она предпочитает.

– Бальзака, – отвечала Марья Михайловна, ничуть не смутившись, – Сулье… а также госпожу Жорж Санд.

Назвав Жорж Санд, она слегка улыбнулась, и как же шла эта обаятельная улыбка к ее задумчивому, гордому лицу!

– Госпожу Жорж Санд люблю особенно, – повторила она твердо и даже, как показалось Федору, с некоторым вызовом.

«Ого! – подумал он, – да мы, видно, читаем со смыслом… И даже имеем свое мнение!»

У него возникло горячее желание продолжить этот разговор.

Но Винников как раз в этот момент решительно отодвинул свою тарелку и встал. Тотчас же поднялся и Федор.

– А ведь я тоже преклоняюсь перед Жорж Санд! – сказал он, надеясь, что Винников предложит ему остаться.

Н тот резко двинул стулом и сказал:

– Сейчас я отвезу тебя домой, а вечером, если захочешь, заеду за тобой, и мы вместе куда-нибудь отправимся. Карета у меня не ахти какая, но ездить можно.

«Каретой» Винникова оказался самый обыкновенный петербургский лихач. Правда, вид у него был важный и гордый. К Владимирской церкви он их домчал за минуту и по дороге кричал «Пади!» так зычно и властно, словно был по крайней мере княжеским кучером. Было очевидно, что Винникова он уважает и, конечно, возит не впервые.

Когда стемнело, Федор то и дело поглядывал на дверь. Однако Винников так и не пришел. Они встретились только через несколько месяцев, уже зимой, когда Федор случайно наткнулся на него в одном из переулков, окружавших Сенную площадь. Его крупная фигура в богатой медвежьей шубе и островерхой собольей шапке выглядела несколько странно в этом квартале городской бедноты. Было уже темно, и Винников не сразу узнал его.

– О, да это ты! – проговорил он, близко склонившись к Федору и с каждым дыханием обдавая его густым паром. – Как счастливо! А я все собирался заехать к тебе, да, знаешь, некогда, дел по горло. Вот и сейчас мне нужно заглянуть тут в одно заведение… по делу, ей-богу, по делу, – добавил он, заметив напряженный взгляд Федора. – Или, точнее сказать, в основном по делу, ну, а между прочим можно и… – он сделал выразительный жест и громко захохотал.

Федор уже давно заметил, что ничто не характеризует человека с такой определенностью, как его смех. Хорошо смеется человек – значит, хороший человек; если смех глуповат, то, значит, и человек ограничен, хотя все считают его умным; если смех пошловат, то человек наверняка пошл. Смех Винникова был пошлым, даже не пошловатым, а именно пошлым, и в душе у Федора тотчас возникло подозрение в ошибке: а собственно, из чего он взял, что его старый товарищ по пансиону чем-то интересен? Не вернее ли предположить, что он самый обыкновенный шулер и к тому же пошляк?

– Если хочешь, ты можешь пойти со мной, – продолжал Винников, подмигнув.

Федор не спросил его, о каком заведении идет речь: он понял это сразу же. Все-таки было в этом Винникове что-то привлекательное – может быть, недостающая Федору опытность. Что ж, пожалуй, это подходящий случай; конечно, он пойдет туда не затем, зачем ходят другие, а так, посмотреть. Ведь положил же он изучать все без исключения, даже самые затхлые и смрадные уголки петербургской жизни…