Текст книги "Дорога исканий. Молодость Достоевского"

Автор книги: Дора Брегова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)

Глава третья

Главный экзамен был назначен на пятницу 15 сентября. Во вторник всех мальчиков повели на специальное медицинское освидетельствование.

Федю в семье считали слабым ребенком. И действительно, в противоположность краснощекому толстячку Мише, он всегда был худеньким и болезненным. С годами Федя поздоровел, приобрел плотность и коренастость сложения, Миша же вытянулся и превратился в красивого, стройного юношу. Но Федя по-прежнему был гораздо более подвержен заболеваниям и к тому же перенес тяжелую болезнь горла, навсегда определившую новый, глуховатый тембр его голоса. Однако за время, проведенное у Костомарова, оба мальчика, несмотря на усиленные занятия, заметно окрепли (вероятно, этому немало способствовали хорошее питание и правильный режим дня). Поэтому они почти не боялись медицинского освидетельствования; некоторые опасения внушала лишь недавняя болезнь Феди и ее последствия.

И вот случилось так, что главный доктор Инженерного училища Фолькенау забраковал не его, а Мишу, здоровяка и красавца Мишу! Больше того: как снег на голову обрушилось на Федю известие, что у брата обнаружены признаки начинающейся чахотки. Бедный Миша! Значит, недаром отец приказывал им остерегаться больной маменьки, не садиться к ней на постель, не целовать ее рук. Они одинаково пренебрегали этим запрещением, но заразился только Миша. Бедный, бедный брат, что же теперь с ним будет?

В дни, остающиеся до экзаменов, Федя не мог заниматься, хотя и Коронад Филиппович и похудевший и подурневший в течение одно дня Миша умоляли его сесть за книги.

– Ведь ты же провалишься! – в отчаянии повторял Миша и хватался за голову, совсем так же, как это делал отец. – Подумай только, каково это будет для папеньки! Да и для всех нас!

– Ну и пусть, – отвечал Федя упрямо и не притрагивался к книгам. – Если тебе нельзя учиться, так и я не хочу. Как жили до сих пор вместе, так и дальше будем жить.

И тем не менее первый и самый важный экзамен он выдержал. Потерявший было надежду на успех Костомаров прослезился, а Миша сказал:

– Вот и пришла нам пора расстаться… Но все-таки я рад за тебя, а главное… папенька наш не пережил бы второго удара.

Занятия в пансионе Костомарова продолжались – воспитанникам его предстояли и другие экзамены. Миша по-прежнему жил в пансионе вместе с Федей. Несмотря на заключение Фолькенау, он чувствовал себя неплохо, хотя и был удручен.

В эти дни Федя узнал брата с новой, раньше неизвестной ему стороны, и особенно сблизился с ним.

Миша, утратив конкретную цель занятий, все свое внимание перенес на брата и ревностно следил за тем, чтобы ни одна минута не прошла у него даром. «Ты должен поступить», «Ты поступишь во что бы то ни стало», – говорил он, приставая к нему со всевозможными проверочными вопросами и придирчиво сличая его ответы с книгой. Федя был глубоко тронут.

Настойчивость брата не прошла даром: Федя блестяще выдержал все остальные экзамены и приказом начальника Инженерного училища генерала Шарнгорста был принят кондуктором – так назывались ученики двух первых классов.

Через несколько дней все вновь принятые должны были явиться в замок для представления генералу Шарнгорсту.

Инженерный замок произвел на Федю мрачное, почти зловещее впечатление.

Федя знал, что замок этот построен на месте, где раньше находился деревянный летний дворец императрицы Елизаветы; существовала легенда, будто солдату, стоявшему в карауле у дворца, явился архангел Михаил и приказал передать императору Павлу повеление построить здесь дворец и храм. Поэтому-то дворец и был назван Михайловским замком (Инженерным замком он стал называться позже, когда в него было переведено Инженерное училище). Павел всегда опасался покушения на свою жизнь; по этой причине дворец был спроектирован архитектором Баженовым наподобие средневекового замка на острове, образованном Фонтанкой, Мойкой и двумя специально вырытыми каналами. По той же причине строителей заставляли торопиться – работы производились не только днем, но и ночью, при свете факелов и фонарей.

Федор вспомнил недавний рассказ Шидловского: никакие предосторожности не помогли, Павел был убит в замке, построенном им для собственной безопасности. Что ж, видно, и в само деле от судьбы не уйдешь! Но как у убийц поднялись руки?..

...Представление прошло без всяких осложнений. В ответ на оглушительное приветствие Шарнгорст – высокий, чопорный, украшенный многочисленными орденами генерал – только поднял руку и тут же обратился с каким-то вопросом к Костомарову.

1 октября Федя крепко пожал руку брата и со щемящим сердцем вновь переступил порог замка.

В канцелярии ему и четырем другим костомаровским воспитанникам велели сесть на широкую скамью для посетителей и подождать; вскоре появился унтер-офицер, пожилой, в аккуратно подогнанной форме, с простым лицом, чем-то напоминавшим Феде лицо мастерового, встреченного в детстве у балаганов под Новинским, и повел их в вещевой склад. Через час они расстались с собственной одеждой и облачились в казенное грубоватое белье, зелено-голубые куртки с погонами и тугим, неловко подпирающим подбородок воротником, и шинели, на каждой из которых у ворота с внутренней стороны была вышита фамилия владельца. Потом снова явился унтер-офицер, велел им выстроиться по ранжиру и ушел. Так они стояли довольно долго, сперва вытянувшись, потом вольно. За это время Федя успел не только ясно представить себе свое будущее житье, наполненное учебой, шагистикой, равнениями и смотрами, но и продумать свою "линию". Он будет добросовестно, но не вкладывая душу выполнять все требования начальства и в то же время как можно больше читать, а если удастся урвать время, то и сочинять самому.

Однако действительность резко и грубо – по крайней мере на первых порах – опрокинула все его планы.

Минут через двадцать тягостного и бессмысленного стояния в помещение вошел мужчина лет сорока, в форме преподавателя Инженерного училища с эполетами инженера-полковника. У него было мрачное, неестественно багровое, опухшее лицо и заспанные, мутные глаза. На лице его не было ни тени улыбки, когда он, остановившись перед незнакомыми мальчиками, обвел их сердитым, неприязненным взглядом и, не представившись, глухо скомандовал:

– Направо, марш!

Растерянные и огорошенные столь неласковым приемом, мальчики неловко потоптались на месте, затем, чувствуя на себе грозный взгляд офицера, наступая друг другу на пятки и сбиваясь от непривычки с шага, молча двинулись вперед. Команда инженер-полковника привела их в огромную, с высоким сводчатым потолком комнату – рекреационный зал, где прогуливались другие мальчики в таких же, как у них, коротких куртках с высокими воротниками. Раздалась команда «вольно».

Вот когда Феде особенно не хватало брата!

Миша при любых обстоятельствах чувствовал себя свободно, он никогда не знал той мучительной застенчивости и скованности, которую в присутствии незнакомых людей всегда испытывал Федя.

Мальчики, которые вошли в зал вместе с ним, незаметно рассеялись, – быть может, просто отошли к стенам, – и он один остался посредине зла. И сразу же его охватило болезненное острое ощущение своей обособленности, непохожести на других учеников. На него никто не обращал внимания, и это казалось глубоко унизительным.

Так он стоял посредине зала, не зная, на что решиться, и презирая себя за робость и необщительность. Спасение явилось в виде худенького мальчика с задорным личиком. В первую минуту Федя его и не узнал, но зато, узнав, потянулся к нему всей душой.

Они познакомились месяц назад.

Однажды в воскресенье, когда все воспитанники Коронада Филипповича разошлись, а сам он вместе с женой уехал к родственникам, раздался дребезжащий звон дверного колокольчика. Мальчики ожидали Шидловского, но лакей ввел в комнату долговязого, с маленькой, птичьей головкой подростка. На вид ему было лет двенадцать, хотя на самом деле, как потом выяснилось, куда больше. Быстро осмотревшись, он протянул Феде руку и представился:

– Дмитрий Васильевич Григорович.

Федя пожал руку и назвал себя.

– Бывший воспитанник Коронада Филипповича, – довольно бойко проговорил Григорович. – Вздумал его навестить, но вот, пожалуйста – не застал!

И такое искреннее мальчишеское огорчение прозвучало в этих словах, что Федя невольно улыбнулся. Улыбнулся и гость, и тотчас мальчики почувствовали расположение друг к другу.

– Садитесь, чего ж мы стоим? – сказал Федя. – Вы давно учитесь?

Григорович рассказал, что в училище он почти год. Вначале старшие мальчики обижали его и вообще было трудно, но теперь он привык и уже никого не боится. Осенью он перешел во второй класс.

– Теперь я и сам могу командовать «рябцами», – сказал он простодушно.

«Рябцами» называли новичков; в училище было принято помыкать ими.

Рассказав о себе, гость кивнул на брошенную Федей книгу:

– Можно посмотреть, что это вы читаете?

– Пожалуйста, – отвечал Федя и подал ему книгу. Это был французский перевод «Гамлета».

– О, Шекспир! – сказал Григорович, и щеки его порозовели от воодушевления. – Я так люблю его «Le roi Lear» и «Macbeth»…

– Вот оно что! – с уважением произнес Федя и с удвоенным вниманием стал присматриваться к гостю. Воспитанник Инженерного училища, читающий Шекспира! Федя понимал, что это редкое исключение.

Оказалось, что Григорович не только любит Шекспира, но и сам мечтает писать для театра.

Возвращение Коронада Филипповича прервало беседу мальчиков, однако точка соприкосновения уже наметилась; основа для общения если и не была выявлена до конца, то, во всяком случае, нащупана. Однако Григорович больше не появлялся. И вот теперь он стоял рядом и, улыбаясь, дружелюбно и ясно, тащил Федю за рукав…

Если бы на этом и завершился первый день пребывания Достоевского в училище! Но, увы, все испытания его были впереди.

Григорович потащил его к стене, вдоль которой были расставлены простые дубовые стулья, так не соответствующие великолепной отделке зала. Но только они уселись и задали друг другу первые вопросы, как заметили стоящего несколько поодаль и явно прислушивающегося к их беседе рослого, с прыщавым лицом и пробивающимися усиками воспитанника. Григорович побледнел и умолк, и это послужило сигналом к наступлению.

– Ну-с, здравствуйте, рябец, – начал тот, с нахальной улыбкой подходя ближе. – Надеюсь, вам понравилось в нашем заведении?

Федя хмуро, исподлобья, взглянул на прыщавого и промолчал: вопрос был явно издевательским.

– О, да вы, я вижу, и разговаривать не желаете? – продолжал тот. – Как тебе нравится, Паукер, а? – обратился он к другому великовозрастному воспитаннику, появившемуся возле них как раз в эту минуту.

– Ты же видишь, он уже нашел себе товарища, – проговорил Паукер, и Федя понял, что Григорович здесь тоже не в чести.

– А м-может быть, они б-беседуют н-на от-отвлеченные темы? – заметил неизвестно откуда взявшийся третий мальчик.

Оглянувшись, Федя с удивлением и страхом увидел вокруг себя более десятка злых, глумливых лиц. Неужели они будут его бить?!

Он не только слышал о существовавшем в училище обычае истязать вновь поступивших учеников, но и знал, что самое разумное для «рябцов» – покориться и молчать. Однако, увидев враждебно осклабившиеся физиономии, почувствовал, что не в силах поступить разумно, и внутренне сжался, напрягся, готовясь к неравному бою, а может быть, и к смерти. И, как это обычно бывает в таких случаях, его новое состояние тотчас предалось преследователям.

– Мальчик с норовом! – заметил один из них, и в словах его прозвучало подобие уважения.

– Тем более надо проучить, – сказал другой.

Его шумно поддержали: «рябцам» не полагалось иметь норова. И все-таки никто не отважился ударить новичка – такая отчаянная решимость светилась в его глазах. Но тут вдруг прыщавый протянул руку и под громкий хохот товарищей… щелкнул Федю по носу. Уж лучше бы он ударил его – трудно было и придумать что-либо оскорбительнее этого пренебрежительного жеста!

Федя хотел бросится на обидчика, но Григорович крепко ухватился за полу его кителя и не пустил. А когда Федя снова рванулся, мальчишек и след простыл.

Вечером в спальне Федя чувствовал себя как во враждебном стане. Ни на кого не глядя, прошел он к своему месту и начал медленно раздеваться. Никто не смотрел в его сторону; казалось, все забыли о нем и наконец-то оставили в покое. Но, едва коснувшись простынь, он вскочил и затравленно оглянулся вокруг. В этот момент до него донеслось приглушенное хихиканье, и он понял, что с ним сыграли злую шутку – налили в постель воды. Да, видно, от традиций Брянчанинова и Чихачева в училище давно не осталось и следа.

Однако надо было что-то делать. Может быть – жаловаться, требовать наказания обидчиков? Но он знал, кто это сделал, и притом жалоба восстановила бы против него и тех, кто не принимал участия в издевательствах. Вообще жаловаться здесь было не принято, и он это знал. А потому с мрачной решимостью завернулся в одеяло и улегся.

В эту первую ночь в училище он не сомкнул глаз, представляя себе, как в будущем, богатый и знатный (а он не сомневался, что когда-нибудь станет богатым и знатным), сурово отомстит своим обидчикам. А впрочем, следует ли мстить? Нет, пожалуй, он великодушно простит их, но прощение будет для них хуже самого жестокого мщения. И он выдумывал планы такого прощения-мщения и один за другим отвергал их, а потом незаметно начал мечтать. Вот, уже будучи знаменитым поэтом, он степенно и гордо проходит по улице; толпа почитателей окружает его. А вот он, босой и голодный, проповедует новые идеи. Сам царь плачет и целует его…

Так ли именно он мечтал, лежа в мокрой постели и ежеминутно поправляя одеяло, словно в насмешку выскальзывающее то с одного, то с другого бока? Может быть, и не так, но как-нибудь очень похоже. Во всяком случае, образ знаменитого поэта-пророка, отдающего себя в жертву людям, был постоянным в его мечтаниях тех юношеских лет.

Мечтал он упорно, без устали, пока бледный рассвет не забрезжил в окно, а потянувшийся от Фонтанки утренний холодок не забрался к нему под туго натянутое одеяло, напомнив о вечернем происшествии и вновь растревожив притихшую на время обиду.

А на следующий день произошла новая история. Преподаватель алгебры Кирпичев, назначенный на второй урок, внезапно заболел; узнав об этом от дежурного офицера, кондукторы тотчас забаррикадировали дверь и принялись за деятельные, но непонятные Феде и другим новичкам приготовления. Через несколько минут все стоящие в комнате столы были повернуты таким образом, что под ними образовался замкнутый лабиринт. Когда все было готово, на середину комнаты вышел уже знакомый Феде прыщавый юноша и предложил всем «рябцам» по очереди на четвереньках пройти по этому лабиринту. Двое из «рябцов» – робкие, запуганные мальчики – тотчас послушались, а когда они проделали все, что требовалось, и показались наружу, их встретили ударами скрученных для этой цели жгутов. Третий мальчик заявил было, что не полезет, но прыщавый легонько подтолкнул его в спину, а два других рослых и сильных мальчика подхватили за руки и одновременно дали такого тумака, что он пулей влетел под стол. Все это время прыщавый искоса поглядывал на Федю, но не торопил его, словно специально приберегал главное развлечение на конец.

Смертельно бледный, Федя крепко ухватился за край классной доски и решил, что его сдвинут с места только вместе с доской. Мальчики обступили его полукругом, видимо соображая, как лучше подступиться к упрямцу, и явно побаиваясь его – таким ожесточением дышала вся словно ощетинившаяся Федина фигура.

Тогда прыщавый решил переменить тактику.

– Je vous en pris[1]1
  Я вас прошу (франц.)


[Закрыть], мсье, – проговорил он издевательски и указал рукой под стол. – Ну же, не задерживайте нас!

Федя молчал, еще больше ощетинившись, и, как затравленный волчонок, озирался во все стороны.

– Право же мсье, сопротивление бесполезно… Неужели вы этого не понимаете? Ну же!

И он будто бы в виде поощрения снова щелкнул Федю по носу… В следующую секунду оба они уже были на полу, а еще через секунду четыре или пять здоровых, крепких мальчишек разом изо всех сил тузили поверженного и неподвижно лежащего ничком Федю.

Его спас дежурный офицер. Очнувшись через час в лазарете, он увидел склонившееся над ним, явно встревоженное лицо Фолькенау.

У него больно ныло все тело, слабость сковала его до такой степени, что он не мог пошевелить даже пальцем.

Но в сердце его не было ни злобы, ни отчаяния. Скоро он вновь обрел способность двигаться. О драке он вспомнил лишь мельком, словно все произошло как должно, и почти тотчас же стал думать о Мише.

Вначале дела Миши сложились хорошо, его приняли в инженерные юнкера, что было не многим хуже училища; инженерные юнкера также жили в Инженерном замке, также получали казенное содержание, но только меньше учились: главная их обязанность состояла в черчении планов и присутствии на постройках. Миша по-прежнему будет с ним! Довольные, братья уже написали об этом отцу и получили вполне благосклонный ответ. И вдруг как гром среди ясного неба известие – инженерных юнкеров отправляют в Ревель для усиления тамошней инженерной команды! Со дня на день должно было ждать отправки, и это было великим горем для обоих. Федя уже и не мечтал вместе учиться, но хотя бы жить рядом! Да хотя бы и не рядом, а только в одном городе – можно было бы встречаться по воскресеньям…

Кто же ему останется вместо Миши, с кем он будет бродить в воскресные или праздничные дни по туманным петербургским улицам? Шидловский, один Шидловский… Да, но Иван Николаевич – поэт, страдалец, религиозный мечтатель – совсем не такой уж близкий друг, то ли дело милый, родной Миша…

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как Фолькенау бросил на него удовлетворенный взгляд. Он не видел ни нового больного, приведенного в лазарет под руки, ни облаченного в белый халат Григоровича, уже несколько раз в нерешительности открывающего и закрывающего двери. А может быть, Федя и в сам деле уснул?.. Но вот принесли чашку бульона; приподнявшись на постели, он с аппетитом поел и только тогда заметил птичью головку несущегося к нему словно на крыльях Григоровича.

– Наконец-то! – Григорович торопливо уселся на краешек стула, сдвинул и поджал ноги. – Наконец-то мне разрешили с тобой повидаться! Ты знаешь, я просил самого Шарнгорста, сказал, что я твой старый друг, что мы знакомы домами! – зачастил он, неожиданно переходя на «ты». – Мне, конечно, хотелось тебя видеть, но это, знаешь, не самое главное: главное – говори всем, что споткнулся на классной лестнице и покатился вниз, вот почему у тебя ушибы. Конечно, тебе никто не поверит, но это неважно, тем более что они и виду не подадут. А если скажешь правду, тебя будут каждый день колотить, вот увидишь…

Он частил, явно обеспокоенный Фединой судьбой.

– Я не боюсь, – отвечал Федя, внимательно, словно впервые, разглядывая товарища. – Теперь я уже совсем ничего не боюсь. Но я и сам решил ничего не говорить. Да и зачем мне, в само деле, говорить?

Григорович ушел, вполне удовлетворенный свиданием.

А в жизни Феди в этот же день произошло еще одно важное событие.

Новый больной – его положили рядом с Федей – все время негромко стонал. Умиротворенный, благодушно настроенный Федя спросил, что у него болит. Тот ответил:

– Живот!

Через некоторое время к больному подошла сестра.

– Велите достать у меня в столике возле кровати «Le pére Gorio» Бальзака, – сказал он ей.

Книгу вскоре принесли, он начал читать и успокоился.

Вечером больной чувствовал себя гораздо лучше. Он поел и опять принялся за чтение.

Феде тоже захотелось почитать, но он постеснялся просить сестру: ведь он совсем здоров, и его не сегодня-завтра отправят обратно. Но когда сосед перевернул последнюю страницу и, с удовольствием откинувшись на подушку, закрыл глаза, он тотчас протянул руку и схватил лежавшую на тумбочке книгу.

Он уже читал русский перевод романа (кажется, в «Телескопе»). Теперь он ясно видел, как плох был перевод. Но, бог мой, до чего же хорош Бальзак в подлиннике!

Особенно понравился ему каторжник Вотрен. «Моралисты никогда не изменят мира. Человек несовершенен. Иной лицемерит больше, другой меньше, и в соответствии с этим глупцы называют одного нравственным, а другого безнравственным, – говорил он, – я не обвиняю богатых, чтобы возвеличить народ: человек везде один и тот же – наверху, внизу, посередине. На каждый миллион этого двуногого скота приходится десять молодцов, которые ставят себя выше всего, даже выше закона…»

Вотрен и пугал, и привлекал Федю своими речами. «Двуногий скот»! Может, тот прыщавый, с усиками… Но человек вообще? Не, неправда! – весь его короткий жизненный опыт восставал против этого. Воскресали и любимые писатели – Пушкин, Шиллер, Жорж Санд. И особенно восставал Белинский.

И все-таки в речах беглого каторжника было что-то хотя и опасное, но неотразимо привлекательное.

Он читал медленно, смакуя каждую страницу. Да, Бальзак гениален!

Забывшись, он произнес последнее слово громко. Сосед живо обернулся к нему:

– Что вы сказали?

– Я сказал: Бальзак велик… Да ведь вы же сами читали. Разве неправда?

– Правда, – ответил тот серьезно. – Хотя, откровенно говоря, я предпочитаю великих немцев. Он повернулся и впервые посмотрел на Федю. – Вы что, рябец?

Что-то в душе Феди неприятно ёкнуло. Все же он и боялся, и стыдился этого слова. И главное – очень уж неожиданным был переход.

– Я спросил потому, что не видел вас раньше, – объяснил сосед, заметив произведенное впечатление. – И если вы действительно новичок в нашем училище, то, быть может, мы начнем нашу беседу со знакомства?

– Я очень рад, – сказал Федя. Он и в самом деле был рад, что его новый знакомый не вкладывал в слово «рябец» никакого оскорбительного смысла: все-таки ему здорово надоело это.

– Иван Игнатьевич Бережецкий!

– Федор Достоевский!

Они приподнялись на своих кроватях и пожали друг другу руки. На пальце Бережецкого сверкнул дорогой перстень.

– Ну, а теперь, если не возражаете, поговорим о Бальзаке, – мягко сказал Бережецкий. И все же Федя уловил в его словах недоверие. Ну конечно, он и думать не мог, что какой-то «рябец» лучше знает Бальзака!

А между тем это было именно так. И выяснилось тотчас же. К этому времени Федя уже прочел и «Шагреневую кожу», и «Гобсека», и «Неведомый шедевр», и «Историю тринадцати». Бережецкий же читал только «Неведомый шедевр» и «Гобсека». К тому же у него была плохая память, и он путал имена героев и события.

Их разговору помешал приход врача. У Феди повысилась температура, и ему велели спать. Но, разумеется, он не спал… Он был утомлен, но счастлив: Бережецкий, этот аристократ с тонким, одухотворенным лицом и изысканной речью, явно проникся к нему уважением!

Впрочем, дело было не в одном Бережецком, он вообще чувствовал себя так, словно с блеском выдержал самый сложный и трудный экзамен. Казалось, он только сегодня, а не два дня назад поступил в училище; все, что произошло с ним в последние дни, было тяжелой, но неизбежной данью той новой, суровой и мужественной жизни, которая начиналась для него сегодня. Ведь он, как и все, должен был через это пройти – и вот прошел, да к тому же с честью, а не как те два сосунка, которые добровольно полезли под стол! Больше его никто не тронет: он навсегда завоевал право на уважение товарищей.

С удивлением он понял, что сейчас ему по-настоящему хорошо – так хорошо и покойно, как давно не было. Теперь перед ним расстилалась ровная и прямая дорога, и только от него зависело, как он пройдет ее, какими новыми знаниями, навыками и опытом обогатит себя в пути.