Текст книги "Изначальное желание"

Автор книги: Дмитрий Денисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

10 Подлинное милосердие

«Дно жизни – радость для того,

кто любит восхожденье».

Хранитель желаний

Прошло время. Рыночная площадь поуспокоилась и из взволнованного моря снова превратилась в ровную гладь. Но шум поутих. Вокруг все чаще перешептывались и говорили вполголоса. Некоторые, видимо суеверные, продавцы закрывали лавки и сворачивали товары. Стражи прибавилось, но никто из них не смел небрежно опустить алебарды. Нет, они не боялись кого-либо поранить. Они боялись человека в черном. И всего того, что может последовать.

Кровь кое-как затерли, но все же на камнях виднелся четкий след. Люди стороной обходили проклятое место. По крайней мере, им оно казалось таковым. И шутка ль – погибла сама предсказательница. Свершилась судьба той, что сама ведала судьбы. Совпадение ли, или циничный злой рок? Да, такое люди склонны отмечать красочной мистификацией.

Я прислушался. Над площадью уже поползли первые слухи. Началось. Так вот и рождаются небылицы в простонародье. Так и приходят в свет все мифические персонажи. И появляются интересные сказки. Они летят подобно ветру, завихряются, меняются, возвращаются обратно. Они наполняются новым смыслом, новыми идеями. Они обрастают новыми фактами и подробностями, подчас противоречащими сами себе. Они разделяют спорящих людей, они пугают их. Но все же они заставляют задумываться над первоисточником, иногда заставляют искать его в истории. Это хорошо. И не важно то, что люди не найдут ничего – важно то, что они ищут.

Да, истина не меняется и не спешит являться всем. Она не пугает без нужды, но и не остается совсем безучастной. Она не скрывается и доступна каждому, но не каждый ее узрит. Ведь ничем видимым она себя не выдает. Хотя неприметно крадется в той же толпе. Заглядывает в глаза, читает там книги желаний, принюхивается, задумывается и спешит дальше. Книг много и в каждой есть много интересного. Ведь все книги пишутся людьми, о людях и для людей. И в каждой есть доля истины. А потому истина и проявляет интерес ко всем тем книгам. Она просто желает побольше узнать о себе.

И иного счастья ей не дано.

Говорили тихо и вкрадчиво. Но я слышу не слова – я слышу мысли и желания, заложенные в них. А потому нет смысла шептаться. Но никто не ведал обо мне, пусть я и пребывал на всеобщем обозрении. А потому и шептались.

– Чего это с ней? – спрашивала одна прохожая старушка толстую, средних лет торговку.

– Откуда мне знать, – показалось, голос торговки дрогнул. Она отошла от прилавка с рыбой и всматривалась вдаль – туда, где еще толпились люди. – Говорят – умерла.

– Да, вот она – судьба, – печально отметила старушка, сдержанно вздохнув. – Гадала всем, значит, гадала, а себе так ничего и не нагадала.

– Ты, старая, откуда знаешь? – удивленно вскинулась женщина, развернувшись к ней. Холщовый фартук местами поблескивал от чешуи и пах рыбой. – Может, она как раз таки все наперед и предвидела? И ждала этого?

– Я знаю… так-то оно всегда.

– Никто этого не знает, – крупно встрепенулась торговка. Глазки ее ярко вспыхнули.

– Это рок, – едва слышным шепотом произнесла старушка. – Злой и страшный рок. Ведь то грех – людям гадать. Особенно – когда смерть предсказываешь. А она, знаешь, скольким предсказала кончину? Ой-е-ой! Так что расплата справедлива.

– Чего ж в этом справедливого? – не сдержалась женщина.

Старушка сгорбилась, пошамкала морщинистым ртом, и взглянула на нее снизу вверх.

– Она ж жизни им меняла.

– В своем ли ты уме? – возмущенно воскликнула торговка, уперев сильные руки в бока. – Как она могла их менять? Она их просто предсказывала!

Старушка покачала седой головой.

– Она предсказывала смерть. То есть заставляла людей думать о своей смерти… теперь понимаешь?

– Не совсем, – растерянно потупилась женщина, осторожно оглядываясь.

– Да, линии пророчат судьбу. Но их нельзя читать. Иначе… обязательно сбудется все. Потому как начинаешь в то верить. А значит – тайно желать этого. Даже смерти.

– А читать почему нельзя?

– Потому что их можно менять, – шепот ее понизился до едва различимого.

– Конечно! – раздраженно фыркнула торговка, дернув одутловатой щекой. – Как можно свои линии менять, когда они с рождения предначертаны?

– Все можно… все, – слова напоминали глухое воронье карканье. – Все… лишь возжелать надо.

– Но этого недостаточно, – усмехнулась защитница судьбы.

– Да, недостаточно, – бормотала старуха. – Но без этого и вовсе ничего не будет. С этого просто надо начинать.

Их голоса подхватил монотонный размеренный гул, завихрил и растворил в себе. Я задумчиво почесал голову, вздохнул и поспешил дальше. Лица кружили, точно листья в листопад. Если не приглядываться к ним, то они ничем не отличались друг от друга. Если не заглядывать в глаза, то никаких различий между людьми не наблюдалось. Но глаза есть у всех – очень редко попадаются слепые и одноглазые. Глаза сияют, точно звезды в ночи – их бесконечное множество. Они освещают мир и указывают путь опытному мореходу, который умеет читать их, словно карту, и определять направление в бескрайнем океане судьбы. Каждый плывет по его волнам. Каждый – капитан своего судна. Каждый может переплыть его, равно как может заблудиться и утонуть. Ведь не всегда океан спокоен – случаются и шторма, иной раз чудовищные. Попадаются подводные скалы и мели, за бортом снуют хищные твари. Но если твой путь озаряют звезды, тебе нечего бояться. Если ты по ним определяешь свое место в огромном океане, ты не пропадешь. Даже если твой корабль слаб и ненадежен. Звезды всегда укажут кратчайший и безопасный путь к берегам мечты. Но если земная твердь тебе неинтересна, если ты отважный мореход, что бросил вызов манящему океану, то корабль твой должен быть безупречен. Тогда любой шторм тебе не помеха. Ты можешь исследовать все побережья и острова, чтобы составить карту для остальных. И тогда океан станет ближе и доступнее…

Пройдя шагов двадцать, я снова насторожился. Ряд, по которому я шел, упирался в тупик. Впереди возвышалось длинное каменное сооружение, напоминающее казармы. Вместо окон зияли узкие вертикальные щели, расположенные необычно высоко. На потемневших черепичных скатах ворковали голуби, греясь в благодатных лучах. Я хотел уже развернуться и идти назад, как вдруг внимание привлекли новые запахи. Принюхался. Пахнет крепким потом, доспехами и оружием. Похоже, это дом рыночных стражников. Я опустил глаза – сомнения развеялись. У небольшой квадратной пристройки стояли два рослых стража. На одном мерцал бахтерец, на втором темнела кожаная клепаная куртка – бригантина. На головах мерцали стальные шляпы. Руки сжимали крючковатые алебарды. Они облокотились о деревянные перила входа, и приглушенно беседовали.

– Ты видел это, Грах? – спросил один, что был помоложе и пониже ростом.

– Никто ничего не видел, – ответил рыжеусый Грах, не оборачиваясь в сторону собеседника. Его взгляд ворошил толпу, словно пятерня взъерошенные волосы. – Все произошло как-то стремительно. Этот вопль, крики, суматоха. Все слилось. Тут шумят, там галдят, эти лают. Тот еще репу ухватил. Где ж тут уследить? А после – раз. И она уже болтается нанизанная на жало. Точно курица на вертеле.

И он с опаской взглянул на свое лезвие. Алебарда отливала синевой. Она тускло мерцала, словно предупреждала – во мне скрыта нешуточная сила. Хотя, на самом деле, сила скрыта в руках, что сжимают ее. И даже не в руках…

– Ну а ты, Найвар, ничего не увидал? – Грах повернулся в его сторону.

– Так мне откуда? Я ж с другой стороны стоял, – с облегчением отметил Найвар.

– Да, бывает. Не повезло бедняге, – сострадательно заметил Грах.

– Ты полагаешь – то случай?

– Ну да, – кивнул Грах. Сверкнула железная шляпа. – А как иначе это объяснишь?

– Мало ли, – пожал мятыми наплечниками Найвар. – Всякое может быть. Просто я случаям мало верю.

– Тогда что? – насторожился Грах.

– Что, что?! – передразнил Найвар, скривив щетинистую физиономию. – Раз не случай, то что?

– Что? – не мог взять в толк Грах.

– Судьба, дурень!

– Сам ты дурень, – обиженно вскинулся Грах. Рыжие усы жестко встопорщились.

– Только дурни в судьбу не верят, – заключил темноокий Найвар, поглаживая ясеневое древко.

– Вот ты и есть дурень, – безжалостно выдал Грах.

– С чего это вдруг я, – обиженно выпятил железную грудь Найвар. – Я как раз таки верю.

– Не веришь!

– Верю. А вот ты – нет.

– Нет, не веришь ты, – не сдавался Грах. – Потому как ты мне не веришь.

– А ты что – Судьба Всемогущая.

– Судьба не судьба, но в лоб дать могу, – с воинственной гордостью выдал Грах. Подумал и мрачно добавил, – окованным древком!

Найвар кисло усмехнулся, окатил товарища осуждающим взглядом. Опустил глаза, поглядел на внушительную кованую шишку на конце длинного древка. Покачал шлемом-шляпой.

– В лоб и я дать могу. Вопрос – кому. Вот ведь в чем загвоздка, Грах. Кому предопределено, чтоб ему в лоб дали древком. Понимаешь меня?

– Кто много лишнего болтает, тому обычно и дают, – Грах со скрипом распрямился и вызывающе посмотрел на соратника. – Или кто в меня не уверит. И в мои силы.

– Да ладно тебе, мессия нашелся, – махнул латной рукой Найвар. – Уверовать в него…

– Я не мессия! – со злостью отчеканил широкоплечий Грах. – Я просто в лоб дать могу. То есть судьбу определить того, кто на это напрашивается. А это, Найвар, куда как доходчивее звучит, чем все проповеди…

Я постоял еще немного рядом, подумал, и продолжил свое бесцельное блуждание по рынку. Впереди крались таинственные слухи о странной смерти рыночной гадалки. Многие ее знали. Многим она предсказывала судьбу. И у многих она сбылась. Поэтому и толков возникало много. Чего я только не наслушался. Однако потому и слушал, силясь понять, насколько у каждого богато воображение. Ведь оно напрямую связано с желаниями человека. Мы воображаем прежде всего то, чего желаем более всего. И случается – воображение становится началом его воплощения. Мы начинаем претворять в жизнь то, чего так страстно желали. Пусть не все из этого получается так, как задумали. Пусть. Главное – мы не опускаем рук. А кто опускает, тот попросту предает свою мечту. Или признает ее несостоятельность.

Я развернулся и поспешил назад. Не хватало еще привлекать внимание любознательных стражей. Тем более Грах окатил меня столь пристальным взором, словно обвинял во всех смертных грехах. Хотя, чему удивляться? Во все времена люди искали виновников всех своих бед, спеша винить кого угодно, лишь бы не себя.

Снова потянулись бесконечные ряды полотняных пологов и дощатых козырьков. Некоторое время над рынком темной тучей нависал суеверный страх. Люди говорили тише обычного, чаще оглядывались по сторонам и пристальнее всматривались друг другу в глаза. Странным образом исчезли зазывалы, прекратили игру менестрели и бродячие артисты. Зато прибавилось стражи. То и дело путь преграждал конный воин или пара – тройка пеших. Они придирчиво осматривали всякого подозрительного, некоторых даже подзывали и строго расспрашивали. Приходилось вместе с остальными учтиво уступать дорогу, прячась в пестрой толпе.

Но через некоторое время зловещие тучи разошлись, стражи поубавилось, тут и там снова напевно заголосили зазывалы. Сначала тихо и осторожно. Но после увереннее и громче. Люди стали чаще подходить к прилавкам, интересуясь уже товарами, а не последними новостями. (Хотя слухи будут жить еще долго, со временем переродятся в домыслы и даже легенды). Где-то послышались звуки мандолины и голос менестреля. Но песня его была какой-то грустной и печальной. Рынок оправился от потрясения, скинул оковы оцепенения и вскоре вернулся к обычной бурной жизни.

Неспешно блуждая вдоль рядов, я оказался в той части, где торговали домашней птицей. В ивовых и тростниковых клетях, устланных соломой, кудахтали куры и петухи, крякали утки и селезни, кричали белые и серые гуси. В корзинах попискивали пушистые цыплята, возились утята и гусята. Птицам, похоже, было все равно, что творится вокруг. Их жизнь шла своим чередом. Их волновало лишь зерно и чистое питье. Судьба же их вовсе не интересовала.

Я посматривал на пернатых невольников. Если бы они знали свою судьбу, вели бы они себя иначе? Если б задумались о своем конечном предназначении, изменилось бы их поведение? Да, интересно. Может, потому им не дано заглядывать в будущее и ведать истину о себе? Чтобы те, кто знает правду, использовали их в своих интересах.

Я остановился напротив камышовой плетенки. Внутри на боку лежал крупный рябой петух, вытянув когтистую лапку. К нему прижалось три курицы. Внешняя жизнь их совершенно не интересовала. Впрочем, как и многих из людей, которые запираются в тесные клети своих лачуг, хижин и даже замков.

Никто не упрекает их за это. Особенно тот, кто с легкостью распоряжается их судьбами. Как торговец распоряжается жизнью птиц.

Но птица не наделена мышлением. Желания же ее попросту называются природной необходимостью. И все. Но человек ведь не птица. Не животное. И отличие его в том, что дано ему постоянно стремиться быть выше себя. Человек растет и совершенствуется благодаря своим желаниям. Истинным желаниям. Которые не прозябают в пустоте сознания, а рвутся наружу, в мир сладкой реальности. Но не все используют сей дар. Вернее все, но не в равной степени. Кто-то стремится вперед. Кто-то топчется на месте. А кто-то ждет, чтобы его тянул тот, кто стремится. Да только не понимает, что тот, кто стремится сам, может поднять ленивого лишь на пинках. Но никак не на крыльях своей мечты…

Птичьи ряды закончились, и я свернул в сторону. Но не успел пройти и пары шагов, как услышал позади жалостный оклик. И таким он оказался жалостным, что затрагивал самые далекие струны души. Даже у того, у кого души и вовсе нет. По крайней мере, с первого взгляда. Голос умоляюще взывал:

– Мил человек, не проходи мимо.

Я остановился, поискал глазами и увидел грязного попрошайку, в истлевшей изодранной одежде непонятного цвета. Он расположился у деревянного забора, что разграничивал ряды. Хм, похож на меня. Интересно, чего ему надо? Хотя, любому понятно, чего жаждет нищий, сидящий на рынке. Однако я решил действовать иначе, чем обычно. Ведь действуя изжитыми методами, мы получим изжитые результаты. Если они нас не устраивают, то следует обновлять сами методы.

– Как я могу не пройти мимо, если я иду мимо? – весело полюбопытствовал я.

Мой простой вопрос вызвал глубокое замешательство. Блеклые глаза замерли, рот приоткрылся. Пока он пребывал в таком состоянии, я изучал его: волосы грязные и нестриженные; лицо заросшее и чумазое; под щетиной и грязью угадывался большой синяк, пара ссадин и пунцовый окрас. Мешки под глазами вздулись. Возраст бродяги угадывался с трудом. Да, он выглядел уже старым, но таковым не был. От него не пахло старостью. От него пахло слабостью и кислым перегаром.

Наконец он оправился и отрывисто заговорил:

– Я… того. Я ведь… другое имел в виду.

– Чего же? – насторожился я. – Ты хочешь предупредить меня об опасности? Ты хочешь сказать, что проходить дальше опасно?

– Я… нет. Я просто… Подай, Бога ради бедному и бездомному сироте, я потерял свой кров и близких, и давно ничего не ел.

Последнюю фразу он произнес слитно, без заминки, даже с интонацией. Видать не раз повторял. Я окинул его внимательным взглядом.

– Бога ради? – подчеркнул я.

Он тут же кивнул.

– Ты взываешь к самому высокому идеалу?

Нищий задумался. Нет, не над ответом – над вопросом. Я продолжал:

– Ты прикрываешься самым святым, желая принудить меня к тому, чего ты хочешь?

Его перекосило. Но не от смысла – от непонимания. Потому как не привык он глубоко задумываться. Я усмехнулся и спросил:

– А если я Бога ради не подам?

Нищий снова стушевался. Глаза его мучительно закатились. Он хрипло вздохнул и застонал:

– Но ведь мы все должны быть милосердны?

– Правильно. Должны. Причем все. В том числе и ты.

– Да не оскудеет рука дающего, – попытался извернуться он, с трудом вспомнив заученное.

– Правильно, не оскудеет, – соглашался я. – Особенно, если она пуста. Куда дальше оскудевать?

Он часто заморгал и недоумевающее мотнул головой.

– Ведь дающих мало, а берущих много, – продолжал я. – Человек в большей мере желает брать, чем давать. Ведь так… не ведаю твоего имени.

– Хват, – с затаенной гордостью выдал он.

– Ведь так, Хват? – повторил я вопрос. – Ты же не склонен отдать мне все, что собрал за сегодня?

Он грозно сверкнул глазами и на всякий случай придвинул к себе грязную дырявую шапку. На дне уныло поблескивала медная кучка. Монеты старые – позеленевшие. Но все одно – монеты.

– Не склонен, – подытожил я его безмолвное действие. – Это радует. Выходит, и я не должен ничего давать.

– Но… я ж как раз и вымаливаю милосердия. Разве твоя мошна оскудеет от одного медяка?

– Не оскудеет, – усмехнулся я. – Ибо уже оскудела. А все из-за таких, как ты. Кто жаждет брать, но не желает давать. Понимаешь?

– Нет, – искренне признался он, с опаской придвигая шапку еще ближе.

– Тогда найди того, кто поведал тебе высказывание о руке, – посоветовал я.

– Зачем? – удивился он.

– И попроси продолжения. Получается то не полная истина.

– Ааа…?!

– Да, понимаю – не найдешь, – прискорбно отметил я. Воззрился в небо, улыбнулся и вновь взглянул на попрошайку. – Тогда я сам поведаю продолжение. Хочешь?

Он молчал. Я расценил это за согласие и провозгласил:

– Да будет знать меру рука берущего.

Хват сжался, словно ожидал удара. Но то и был удар – сильный удар по его сознанию. Благо, оно не велико, не то боль стала бы нестерпимой. Он дрожал, метал на меня подозрительные взгляды, кривился и стонал. Наконец, собрался с силами и выдохнул:

– Так всего ж медяк-то?

– Правильно, всего-то медяк, – посмотрел я на шапку. – Но когда каждый такой, как ты, схватит по медяку, то рука-то и оскудеет. А таких, как ты много. Изначально все склонны брать. И даже не подозревают, что это дает такое же право другим.

– Но…

– Хочешь оспорить? – снова обратился я к нищему. – Хочешь сказать – это не так? Хочешь заявить, что вы должны хватать без меры? Рвать столько, сколько вырвете?

– Нет, но… всего медяк… – с невероятным упорством твердил он.

– Вот тебе и медяк, – тяжело вздохнул я, вытягивая перед ним руку. – Вот она, рука моя. И она пуста. Даже линий нет. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Хват усиленно замотал головой. Он действительно не все понимал. Причем, далеко не все.

– То, что был я милосерден к таким, – спокойно продолжал я свое повествование. – Искренне милосерден. Да только не ведали такие, что меру знать надо. И закон равновесия. Ведь если что-то берешь, надо и что-то давать. Разумеется, если еще раз взять пожелаешь оттуда же. Но, к сожалению, мало кто его ведает. Потому как до сих пор все только и берут, если выпала возможность. Не выпала – ищут ту возможность. Словом – вот тебе и результат. Все выгребли подчистую. Ничего не осталось. Одни лишь желания. А все потому, что меры не знали. То есть не соизмеряли. Не скрою – бывало и давали. Но меньше, гораздо меньше, чем брали. А потому и иссякло все со временем. Все. Даже линии судьбы.

Хват сиротливо и мастерски сжался. Да, научился. Молодец.

– Оскудела рука дающего, которая не должна была оскудеть – я демонстративно тряс перед ним уже обеими руками. – А потому и не дам тебе ничего. Нету. О, нет, я не жаден. И не думай, что я лишился милосердия. Напротив, оно лишь крепче стало во мне. Просто… тебе ничего не осталось, благодаря таким, как ты. Кто меры не знал. Ты просто в очередь не успел. А потому обижайся не на меня, а на себя. И на тех, кто так же мыслит, как и ты.

Вокруг шли люди, но на разговор двух нищих вряд ли кто обратит внимание. Поэтому нас не перебивали. Я осмотрелся, и продолжал:

– Да, Хват, правильно. Человеколюбие должно жить в наших сердцах. Но не стоит забывать, что любовь не пустое слово. И она далеко не то, о чем обычно думают люди. Любовь – это прежде всего желание. Причем неважно какое: плохое или хорошее. Потому как уместны все они. Желание влечет за собой действие. Человек действует и живет. Так и движется жизнь. То есть жизнь – это череда бесконечных желаний, что вспыхивают в душе каждого. И когда мудрецы говорят – миром правит любовь, они имеют в виду именно это. Я не поверю, чтобы миром правила изменчивая и противоречивая любовь одного пола к другому. Я очень редко сталкивался с честностью в этой любви. Я очень редко встречал ту чистоту отношений, что воспета в легендах и сагах. Да, это тоже проявление любви, но лишь однобокое и очень малое.

Хват пристыжено засопел. Он дал понять, что ничего не понимает. Я победно усмехнулся, сжалился и подытожил:

– Словом мы все должны быть милосердны. Равно как разумны и расчетливы. То есть меру должны подсчитывать во всем. Или чувствовать ее, если считать не умеем. Сколько взяли – столько и вернули, чтобы снова потом взять. Это и есть суть взаимной благодарности. Такими мы должны быть, понимаешь? По крайней мере, если речь идет о ценностях материальных. Не оскудеет лишь мудрый, кто мудростью обогатит нуждающегося в совете. Так вот. И как следствие такого отношения к жизни – мы должны быть богаты. Чтоб не сидеть как ты.

Он пристально вглядывался в меня. Я тоже посмотрел на него. Он покорно опустил взгляд. Знает, что по иному не заработаешь медяка.

– Что поделаешь? – пожал он истрепанными плечами. – Я ж не желаю, но приходится. Такова жизнь.

– Нет, таков ты, – жестко парировал я. – Ты не лучше и не хуже тех, кто торгует на рынке. Не лучше и не хуже меня. Вернее, в чем-то может и хуже, но, как следствие равновесия – в чем-то должен быть лучше. Почему ты не торгуешь?

– Куда мне… – попытался вставить он. – Оборванцу.

– Но ты человек! – я уверенно ткнул в него пальцем. – И должен тем гордиться. Чего я по тебе не вижу.

– Чем мне гордиться? – обиженно поджал он губы.

– Потому ты и сидишь тут, – подытожил я, горько вздохнув. – Тебе уже нечем гордиться. А точнее – ты не стремишься. А жаль.

– Эх, жаль. Так я и прошу жалости, – едва не со слезами взмолился он, указывая на дырявую шапку. Медные монеты отзывались сиротливым блеском. Их было не больше дюжины. Интересно, это весь его дневной заработок? Или специально убирает их, показывая всем, насколько он нищ.

– Так я и сочувствую, – вежливо поклонился я, с интересом заглядывая в шапку и принюхиваясь.

– Но…оно ж… оно…

– Но ты ведь испрашиваешь жалости? – бегло напомнил я. Он вновь сжался, выражая согласие, но, не желая его признавать. Я снова весело заговорил:

– Так вот я и даю ее. Разве по мне не видно. Я искренне сочувствую тебе, и то справедливо. Ибо есть то твое же желание. И многие тебе сочувствуют, ибо сами слабы. Сильные презирают. Ведь… так?

– Так, так, – закивал он. – Редко когда богач медяк бросит. Очень редко такое бывает.

– Потому что они цену им знают, – пояснил я. – И ведают, что за этим стоит. Ведь каждый медяк – это капля пота. Капля труда. И здесь они ценят не каплю – они ценят труд. А любой, даже самый малый медяк – символ его.

– Но ведь ни один богач не обеднеет, если бросит медяк? – стоял на своем Хват, не желая вдумываться в мои слова.

– Медяк? – удивленно переспросил я. – Но зачем тебе медяки? Разве могут они заменить жалость? Ведь ты ее испрашиваешь прежде всего.

– Но… мне ж… мне ж… жить надо, – проскулил он.

– Так тебе жалость нужна, или жизнь? – настойчиво переспросил я.

– Ну да, жизнь более, – голова его обреченно упала на грудь.

– Тогда, чего не живешь? – допытывался я.

– Живу, как могу, – сипло выдавил он. Окинул себя взглядом, и тяжело вздохнул.

– Нет, – перебил я его. – Ты живешь, как хочешь. Да, все так живут. Это закон, не мною придуманный, но мною излагаемый.

– Я хотел бы иной жизни, – честно признался нищий, с завистью посматривая на богато одетых прохожих. – Но куда мне?

– А зачем тебе иная жизнь?

– Ну… ну просто, как человек жить хочу, – глаза его на миг вспыхнули, но тут же погасли.

– Но ты и есть человек, – я смерил его обвиняющим взглядом. – Ты полноценный человек. У тебя все руки и ноги целы. У тебя все пальцы на месте. И все остальное. А ведь человеческое тело есть образец совершенства. Лишь оно одно пригодно для труда. Ни одно животное, птица или рыба не сможет трудиться, даже если и наделить его человеческим разумом. Потому как нет у них рук – сложного и уникального приспособления. С другой стороны у человека есть и мышление. Ведь если зверям дать это совершенное тело, они все равно не добьются того, чего добились люди, так как не имеют таких мозгов. А точнее – таких желаний. Наглядный пример – обезьяны. Ведь их тело схоже с людским. Понимаешь меня, Хват? Не понимаешь! Ладно. Словом, человек – это удачное сочетание, как тела, так и ума. Это верх замысла Творца. Не даром говорят, что создан он по образу и подобию его. Я склонен подтверждать это. Равно как и то, что Творцу не по нраву, когда человек не использует ни то, ни другое. Он расценивает это как предательство его изначальной мечты. И воздает должным образом. То есть самым страшным, что только возможно. Чем? Ты хочешь знать – чем? Очень просто – равнодушием. Он не наказывает – он проявляет равнодушие. И то справедливо по закону равновесия желаний. Ведь ты проявляешь то же самое. Ты равнодушен к жизни и не хочешь ничего желать, не хочешь стремиться к своей мечте. Ничего не хочешь, кроме жалких объедков да мутного вина. Однако их ты имеешь. Потому как они – верх твоих мечтаний. Хотя можешь работать и дворником, и разносчиком, и лесорубом, и камнетесом. Да кем угодно, даже если ничего не умеешь и ничего не знаешь. Для таких всегда полно черной работы. Кого таковая не устраивает, начинает развивать мышление – учится чем-то более сложному. Но ты не хочешь ничего. Ни работать, ни думать, ни развиваться. Ничего, кроме жалкого существования и хмельного забытья. Так ведь?

– Да я…

– Да, правильно, – безжалостно давил я, нависая над ним грозной тенью. Мои лохмотья мало отличались от его обносков, но они устрашающе трепетали и заставляли его сжиматься. Плащ вился, словно обгоревший, посеченный, но выстоявший стяг над поверженным врагом. – Ты предпочитаешь жить на подачки милосердных. Причем все их без остатка пропиваешь.

– Ну да… а какая еще мне радость осталась? – философски подчеркнул он. – Иных радостей-то нет больше.

– Радостей очень много, – пояснил я, широко раскинув руки. – Все не счесть. Жаль только, что ты их не видишь.

– У меня одна радость, – голос его исполнился скорби и покорности. – Вот и прошу – помоги, чем можешь.

– Вот я и помогаю, – с такой же скорбью пояснил я. – И ничем иным помочь не могу.

– Но… чего мне с твоей помощи? – сморщилось его темное заросшее лицо. – Хоть самый маленький медяк бы дал. То и станет проявлением жалости.

Я испытывающее посмотрел на него. Он тяжело вздохнул и снова уронил голову на грудь. Я усмехнулся, и указал в сторону темнеющих крыш таверны.

– Чтобы ты тут же побежал его пропивать? Ты просишь меня ублажить твое единственное желание? Причем глупое и бездарное. Которое, ко всему прочему, никому блага не принесет. Лишь продавцу вина.

– Пусть и так, – тихо простонал он, с тоскою взирая в ту же сторону. – Говорю ж, нет более радостей.

– Говорю ж – есть, – поучительно передразнивал я. – Надо их только увидеть.

– Да вижу я их, – понуро поднял он глаза – рядом как раз прошелся разодетый в долгополые одежды сборщик податей. На шее его висела тяжелая цепь из массивных золотых блях. На цепи болталась золотая обвисшая собачка – видимо, знак гильдии или высокого дома. Хват поднял на него погасший взгляд. – Но то не про мою честь.

– То не про твои желания, – уточнил я. – А точнее – не про твои силы, которых у тебя нет. Вернее есть, но вином ты загнал их далеко в глубь свой сущности. Однако они могут снова оттуда воспрянуть и изменить твою жизнь. Нужно лишь жгучее желание. Нужна искра. Толчок. Или, в твоем случае – пинок под зад.

– Ох, и не говори, – согласно молвил он, провожая шелестящие наряды знатного человека. Затем взглянул на свои лохмотья и передернул плечами. Я заметил смену его выражений и чистосердечно предложил:

– Хочешь – пну?

– Нет! Нет! Нет! – живо отозвался он. Глаза приоткрылись, и в них я прочел первый проблеск силы. – Не надо.

– Так сам же признал, что надо, – напомнил я.

– Я… меня и так часто пинают, – грязное изможденное лицо озарил проблеск далеких мук. Глаза мои хищно сузились.

– Ага, значит все ж пинают.

– Эх, пинают!

– И что? – не верилось мне. – Разве то не умаляет твоего человеческого достоинства? Разве ты готов все это терпеть? Ради пустого и губительного опьянения? Ради того, чтобы в этот краткий миг мир вокруг тебя исказился, преобразился, и утонул в дурмане? Чтобы все твои проблемы и невзгоды растаяли в этой дымке. Чтобы твоя жалкая жизнь обернулась иллюзорной слащавой дремой? Ты предпочитаешь ее реальности? Своей великой и чарующей реальности? Она-то как раз и есть проявление мысли того Бога, к милости которого ты взываешь. Выходит, ты предаешь того, кого молишь о помощи? Ты пытаешься найти отклик Бога в моем сердце, но тут же предаешь его мечту, отрицая ее. Разве это справедливо по отношению к Богу. Повторяю – ему то не по нраву.

Он внимательно слушал меня, распахнув рот. Я улыбнулся, покачал головой и повторил:

– Бог на стороне сильных. Запомни это, Хват. Хорошо запомни, ведь слаб ты. Как и то запомни, что сила живет в каждом. Сила истинных желаний. Она исчезает лишь со смертью, да и то не полностью. А ты, как погляжу, все еще жив.

– Ну да, жив, – согласился он. – Но… я же слаб.

– Тогда тебя ждет смерть, – предостерег я. – Хочешь, я убью тебя?

Он поперхнулся невысказанным словом. Долго давился, силился что-то произнести. Но после все ж взял себя в руки, и сказал:

– Ты… ты какой-то необычный.

– Метко подмечено, – согласился я. – Каждый человек по-своему необычен.

– Ты… страшный.

– Не страшнее тебя, – пояснил я. – Ты посмотри хорошо. Я ж такой нищий, как и ты. Поэтому глупо страшиться меня. Равно как и просить медяк.

– Но… ты какой-то…

– Какой? – не терпелось мне.

– Ты выглядишь как нищий, – он смерил меня оценивающим взглядом. – А говоришь, как проповедник. Ты был им?

– Нет.

– Но… какой-то ты все равно… живой, что ли, – уточнил он, почесав за ухом.

– Как и ты, – отразил я.

– Я имею в виду – бодрый, жизнерадостный, – перечислял он с легкой завистью.

– Да.

– Но… как так? Раз ты такой же бездомный скиталец?

– У меня есть дом, – с загадочным лицом пояснил я. – Только он очень большой.

– Неужели ты переодетый граф? – глаза его распахнулись. В них отразилось замешательство. Я чуть улыбнулся.

– Нет.

– Твой дом – замок?

– Нет. Гораздо больше.

– Ты герцог?

– Нет.