Текст книги "Владимир Набоков: русские годы"

Автор книги: Брайан Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 59 страниц)

VI
«Изобретение Вальса»

В своем историческом обзоре русской литературы в изгнании Глеб Струве заметил, что Набоков, несмотря на уверения в собственной аполитичности, отразил терзания политически напряженных тридцатых годов в большей степени, нежели другие писатели-эмигранты²⁹. В то время как Федор утверждал, что его «Жизнеописание Чернышевского» решает исключительно художественные задачи, Набоков этим не ограничивался. Биографию Чернышевского он написал в ответ на политику насильственного насаждения социалистического реализма в качестве государственной эстетики в Советском Союзе и прямо заявлял, что его критика Чернышевского означала «поражение марксизма и материализма»³⁰. Однако, несмотря на всю кровожадность сталинской политики последних десяти лет, Гитлер представлялся более опасным злом. В 1937 и 1938 годах, сразу после того как Набоков с семьей благополучно вырвался из нацистской Германии, он снова и снова мысленно возвращался в страну, где прошли пятнадцать лет его жизни. Первой атакой стал рассказ «Облако, озеро, башня». Затем, во второй, третьей и пятой главах «Дара», ненависть писателя к немецкой пошлости до такой степени окрасила восприятие Германии героем романа, что публикация в «Последних новостях» одного лишь фрагмента из этих новых глав вызвала в марте 1938 года бешеную критику со стороны выходившего в Берлине профашистского «Нового слова»³¹. Затем появился рассказ «Истребление тиранов», а за ним последнее произведение из этого ряда – пьеса «Изобретение Вальса», где Набоков направил оружие своего искусства против мегаломаниакальных фантазий, которые угрожали растерзать Европу.

Легкий кошмар, исследование безумия, череда коротких острот и драматических трюков, притча о тщетности политических или каких бы то ни было мечтаний, «Изобретение Вальса» кружится вокруг Сальвадора Вальса, вознамерившегося спасти мир с помощью изобретенного им аппарата, способного вызывать мощные взрывы на любом расстоянии. (Как Набоков позднее напомнит своим читателям, пьеса была написана за несколько лет до создания атомной бомбы.) В первом действии военный министр принимает Вальса и, решив, что перед ним сумасшедший, быстро его выпроваживает, но тут же посылает за ним, когда ровно в полдень взрывом сносит вершину горы, которая была видна из окна министерского кабинета. Во втором действии Вальс выполняет задания министра и его генералов, превратив в пыль намеченные ими пункты. Они готовы заплатить миллионы за его аппарат, но он хочет одного – стать благодетельным правителем мира и первым своим указом осуществить всеобщее разоружение. Им ничего не остается, как принять его условия. Действие третье. Став правителем страны, Вальс сталкивается с издержками власти – необходимостью преодолевать инерцию, народное недовольство, заниматься бумажной волокитой, принимать неприятные решения (стараясь подчинить своей воле другие страны, он уничтожил город с населением шестьсот тысяч человек). Больше всего теперь он мечтает отдохнуть от тягостных обязанностей, построить сказочный дворец, в котором он мог бы укрыться со сказочным гаремом. Однако женщины, которых приводят к Вальсу, его не устраивают: ему нужна лишь одна девушка, которую спрятал отец, готовый защищать ее от Вальса даже перед угрозой собственной гибели, гибели страны и всего мира.

В этот момент фантастический мир Вальса рушится: его сон шепчет ему, что никакой машины у него нет, и неожиданно действие пьесы возвращается к началу, к сцене, где Вальс является на прием к военному министру. Теперь разговор происходит на самом деле, а не в воображении героя, и на этот раз, когда Вальс, убеждая министра в том, что в его руках находится особое оружие, угрожает взорвать виднеющуюся вдалеке гору, министр просто обрывает его и приказывает вывести силой.

Как прокомментировал сам Набоков:

если с самого начала действие пьесы абсурдно, то причина этого в том, что именно таким – еще до того, как поднялся занавес, – оно видится безумному Вальсу, когда он сидит в кресле викинговского стиля, ждет аудиенцию, которую ему удалось устроить через старика Берга, и воображает разговор с министром и его удивительные последствия; – разговор, которого он на самом деле удостоится лишь в последней сцене последнего действия. Пока Вальс находится в приемной, перед нами последовательно разворачивается его трехактная греза, прерываемая лишь антрактами забытья, хотя время от времени ткань его фантазии вдруг истончается, на яркой материи появляются прорехи, сквозь которые просвечивает иной мир.

Ткань истончается, например, когда Вальсу мерещится игрушечная машина, и он испытывает почти истерический страх: осознает ли Вальс, что он всего лишь ребенок и что инфантилизм его простой мечты виден на просвет? Нарушает иллюзию и двусмысленная фигура Сна (Trance в английском переводе): якобы репортер, он предлагает Вальсу свои услуги в качестве импресарио и становится его доверенным слугой, конфидентом, мефистофелем-суфлером и режиссером его грезы и наконец будит его ото сна. В каком-то смысле Сон представляется скрытым скептицизмом сознания, которое отчасти понимает, что все происходящее лишь сон, но готово до какого-то момента подавлять это понимание ради фантазии.

В том, что касается комедийного языка и пластических приемов, Набоков как никогда изобретателен. Когда занавес поднимается, перед зрителями предстают в странных позах военный министр и его верный секретарь, который, как мы вскоре понимаем, пытается достать соринку из глаза начальника («Ну хотите, попробую языком?» – спрашивает он несколькими строками ниже). В зыбком мире Вальса диалог раскачивается между обыденным и поэтизированным, давая почти бесконечный простор словесной фантазии Набокова, несмотря даже на ограничения, накладываемые драмой. Речь Вальса в особенности приближается к речи поэта или книги.

К сожалению, остроумие и фантазия, не подкрепленные правдоподобными ситуациями, вскоре начинают приедаться. В первом действии удовольствие доставляет само ожидание момента, когда подтвердится могущество Вальса. Во втором действии фарсовая ситуация военного совета (генералы Берг, Бриг, Брег, Герб, Гроб, Граб, Гриб, Горб, Груб и т. д.) способна удовлетворить только зрителей, которые пришли посмеяться, однако вскоре возникает ощущение, что шутки лишь заполняют время. В третьем действии Вальса начинает изводить само несовершенство его мечты, но сцены сменяют друг друга без видимой цели и со все убыстряющейся бредовой скоростью. Для того чтобы фантастическая череда не связанных между собой сновидческих образов удержала наше внимание, необходимо чем-то компенсировать отсутствие сюжетного развития. Набоков конечно же избегает тяжеловесного символизма «Игры грез» Стриндберга и гораздо ближе подходит к фантасмагории джойсовского Найттауна (по сути дела, сон Вальса, кажется, отчасти ведет свое происхождение от того места в эпизоде «Улисса», где Блум берется реформировать мир). Но если у Джойса заваренный макбетовскими ведьмами словарь и его бурлящие метаморфозы без труда перевешивают отсутствие естественного драматического напряжения, то Набокова связывает присутствие реальных актеров на сцене, и колдовские чары сна в его пьесе испаряются.

И тем не менее мы вздрагиваем от неожиданности, когда нас прямо из сна выталкивают назад в кабинет военного министра, куда вводят и Вальса. Когда Вальс начинает говорить, от его былой словесной магии не остается и следа. Он всего-навсего жалкий сумасшедший, который в мечтах вообразил себя гением.

В каком-то смысле Вальс – это образ каждого из нас, мера расстояния, отделяющего наши желания, буйно расцветающие в наших грезах, от реальности яви, с которой, как мы знаем, нельзя не считаться. Вальс олицетворяет собой бесплодность безудержного воображения, поддавшись которому мы сначала вылезаем из коконов собственного «я», а потом видим весь мир у наших ног.

Набоков ценит воображение в каждом из нас, способность любого сознания воссоздавать свой собственный мир. Но он также знает разницу между обычным мечтателем, художником и сумасшедшим. Художник, способный создать своим произведением особый мир, кажется, близок к преодолению конечности бытия – неоспоримого условия, навязанного всему живому. Вальс воображает, что он пересоздает мир, но его фантазии вырождаются в самые безвкусные мечтания о всесилии и роскоши. Безумец, он не способен увидеть разницу между своим внутренним миром и миром внешним, который неподвластен его фантазиям. Еще один шаг, и он превратится в диктатора, чья цель – переделать окружающий его мир в соответствии с банальными представлениями, которые он лелеет в себе. Набоков приступил к работе над «Изобретением Вальса» после того, как Гитлер проглотил Австрию и готов был вонзить зубы в Чехословакию. Его Вальс – это не только трагический мечтатель, живущий в каждом из нас, но и инфантильный безумец, из тех, кого история так часто спускает с цепи на наш мир. В его образе больше от какого-нибудь Гитлера, Ленина или Сталина, чем в диктаторе из «Истребления тиранов», ибо Набоков показывает здесь, что – перифразируя Шекспира – безумцев, и тиранов, и поэтов на свет рождает их воображенье.

VII

Когда Набоков работал над «Изобретением Вальса», аппетит, с которым Гитлер поглядывал на Чехословакию, вызвал волну паники в Париже. Волнение быстро улеглось после подписания Мюнхенского соглашения, и Набоков, ставший наконец обладателем carte d'identité, решил обосноваться в Париже³². Набоковы покинули Кап д'Антиб в середине октября и по пути в Париж заехали погостить на несколько дней к своим друзьям, Михаилу и Елизавете Каминкам на ферму в Л'Онор де Ка, недалеко от Монтабана, где провели несколько дней в крестьянском доме под одной крышей с хозяевами, их скотом и собакой³³. Снять квартиру в Париже было непросто, и Набоковым пришлось довольствоваться тем, что удалось найти. Один знакомый подыскал для них квартирку в шестнадцатом округе, в доме 8 на рю де Сайгон, между площадью Этуаль и Булонским лесом. Фешенебельная однокомнатная квартирка в модном районе города вполне подходила балерине, которая занимала ее до Набоковых, но для семьи из трех человек она была слишком мала. Как впоследствии вспоминал Набоков, квартира состояла из единственной

огромной красивой комнаты (служившей гостиной, спальней и детской), по одну сторону которой была небольшая кухня, а по другую – большая солнечная ванная. Вечерами гостей приходилось принимать в кухне, чтобы не мешать спать моему будущему переводчику³⁴.

Не раз сидел за этим кухонным столом Ходасевич:

Физически болезненный, с презрительными ноздрями и нависающими бровями, он – когда я воскрешаю его в памяти – никогда не поднимается со стула, на котором сидит скрестив ноги: глаза поблескивают злостью и остроумием, длинные пальцы вправляют в мундштук половинку «Зеленого капораля»³⁵.

Среди тех, с кем Набоков часто встречался в Париже, были два неразлучных друга, принадлежавших к поколению его отца, – «my chaps»[154]154
  Мои приятели (англ.)


[Закрыть], как Набоков их называл, – Илья Фондаминский и Владимир Зензинов, а также Георгий Гессен, Марк Алданов, поэтесса Алла Головина, сестра знакомого Набокова, поэта Анатолия Штейгера, и писательница Галина Кузнецова, в прошлом любовница Бунина, которая жила в его семье³⁶.

Не позднее октября Набоков написал рассказ «Посещение музея»³⁷. Как-то в Ментоне, где они жили летом, он зашел в местный музей, который его изрядно позабавил: в нем «все есть, начиная от картин Фердинанда Бака и кончая ветхой коллекцией выцветших бабочек, и знаете, какие две статуи стоят у входа: Пушкин и Петр I (спасающий совершенно диким способом двух утопающих – это стояло в скверике на набережной в Петербурге)»³⁸. Именно эта смесь России и Франции разожгла воображение Набокова.

В рассказе «Посещение музея» русский эмигрант приезжает в небольшой французский городок и по просьбе своего приятеля, тоже эмигранта, которого он считает полубезумцем, заходит в местный музей, чтобы разыскать среди экспонатов портрет деда его знакомого. Он находит картину, но мало-помалу, незаметно для посетителя, переходящего из одного музейного зала в другой, крохотный музей становится бесконечным и устрашающим пространством. Герой-рассказчик долго мечется по музею, пока наконец не оказывается на улице. Идет снег, и герой, прочитав вывеску над какой-то лавкой, понимает, что он очутился в России. Мечта эмигранта о возвращении в Россию прошлого оборачивается кошмаром, в котором он попадает в Советскую Россию настоящего. Хуже того, этот кошмар происходит наяву. Отказываясь описывать арест и последовавшие за ним испытания, рассказчик заключает: «Достаточно сказать, что мне стоило необыкновенного терпения и трудов обратно выбраться за границу и что с той поры я заклялся исполнять поручения чужого безумия». Этот преисполненный горькой иронии и тревоги рассказ об одиночестве и толпе, безумии и здравомыслии, времени и пространстве удался Набокову: проводя нас шаг за шагом по коридорам музея, он создает настолько яркую и правдоподобную картину происходящего, что мы не в состоянии сказать, в какой именно момент он выводит нас за пределы реальности. Даже в конце рассказа, когда мы оказываемся в Ленинграде и понимаем, что произошел некий сдвиг, Набоков спокойно констатирует, что да, невозможное на самом деле свершилось и что оно – часть нашего мира.

В ноябре Набоков закончил работу над еще одним рассказом – «Лик», который он тоже задумал на Ривьере³⁹. Герой рассказа, русский эмигрант Лик – невротик, страдающий неизлечимой болезнью сердца, актер труппы, приехавшей на гастроли в небольшой приморский городок, – чувствует себя обделенным жизнью и надеется, что смерть уведет его прямо со сцены в другую, истинную реальность. Он думает, что если он умрет на сцене, то сможет перенестись через смерть в мир пьесы, где его ждет счастье во всем – в объятиях героини, даже в компании других персонажей, хотя актеры, играющие их роли, вне сцены его просто не замечают. Когда Лик выходит из лавки, где он только что купил белые ботинки для последнего в этом городе спектакля, он сталкивается с бывшим своим соучеником, этаким громилой, который в гимназии не давал ему проходу и который сейчас затаскивает его в свое убогое жилище, поит его, несмотря на больное сердце, вином, бранит его за то, что сам он бедствует, в то время как Лик, по его мнению, купается в роскоши. Наконец Лику удается вырваться; в голове у него туман, сердце готово остановиться. В тот момент, когда смерть кажется неизбежной, он вспоминает, что забыл у Колдунова свои ботинки, берет такси, едет к нему – и видит его мертвым: он лежит на полу, обезображенный выстрелом в рот, широко раскинув ноги в новых ботинках Лика. Лик, считавший, что ему суждена центральная роль героя, которому предстоит умереть, обнаруживает, что даже сама смерть низводит его на вторые роли⁴⁰. Финал рассказа, казавшийся неизбежным, оборачивается неожиданным событием, которое лучше, чем любая другая концовка, подводит итог жизни Колдунова и самого Лика. Судьбу невозможно предсказать заранее, сколько бы нам ни казалось, что она подает нам знаки, однако, оглядываясь назад, можно, будто по мановению волшебной палочки художника, увидеть, что случайности судьбы соответствуют уникальной и словно бы существующей изначально гармонии каждой отдельной жизни.

На декабрь была назначена премьера «Изобретения Вальса», однако Анненков, который должен был ставить пьесу, поссорился из-за каких-то мелочей с дирекцией Русского театра и отказался от ее постановки⁴¹. Найти ему замену не удалось. В качестве компенсации Набоков 2 декабря сам выступил в доме 5 на рю Лас-Кас: в первом отделении он читал «Лик», во втором – «Посещение музея»⁴².

В декабре Набоков также собирал впечатления для нового рассказа. Больше десяти лет назад в Берлине он написал стихотворение в честь Надежды Плевицкой, чрезвычайно популярной певицы кабаре, исполнительницы русских народных песен. Теперь в Париже проходил суд над нею – Плевицкую обвиняли в пособничестве мужу, генералу Скоблину, организовавшему в сентябре 1937 года похищение главы Всероссийского военного союза в Париже генерала Миллера (чей предшественник на этом посту, генерал Кутепов, также был убит в 1930 году). Плевицкую признали виновной и приговорили к двадцати годам каторги. Пять лет спустя Набоков превратит ее фантастически-невероятное прошлое в рассказ «Помощник режиссера», первый из написанных им по-английски.

Уже в декабре 1938 года Набоков приступил к работе над первым английским романом – «The Real Life of Sebastian Knight» («Подлинная жизнь Себастьяна Найта»). Решение стать англоязычным писателем – хотя тогда оно еще не означало, что он перестает писать по-русски, – оказалось одним из самых трудных в его жизни. Конечно, первые сказки, которые читала ему мать, были английскими, так же как английскими были первые книги, которые он сам начал читать. Воспитанный в семье страстных англофилов, Набоков учился в Кембридже и, став Сириным, заслужил репутацию наиболее западного из всех русских писателей. С другой стороны, он изо всех сил стремился вопреки всем обстоятельствам стать великим русским писателем. В течение двух десятилетий Набоков неустанно оттачивал свой талант, хотя он был вырван из родной почвы, лишен достаточно широкой читательской аудитории, чтобы зарабатывать на жизнь литературным трудом, и не имел надежды на то, что его труды, каким бы признанием они ни пользовались среди эмигрантов, попадут в обозримом будущем в национальную литературную сокровищницу России или выйдут на международный литературный рынок. Страницу за страницей он штудировал четырехтомный словарь Даля, строку за строкой анализировал ритмику русского стиха. На пятнадцать лет он заточил себя в Германии, которую ненавидел, ибо, отказываясь выучить ее язык, он тем самым спасал родной язык от выцветания. За это время он довел до совершенства собственный прозаический стиль, равного которому – по мускулистой гибкости – еще не знала русская литература, и открыл новые литературные формы, не имеющие прецедента даже в великой традиции Пушкина, Гоголя, Чехова и Толстого, формы, которые позволили ему выразить новые литературные истины. Единственный из своего поколения, он стойко перенес и горький воздух, и бесплодную почву изгнания, не помешавшие ему вырасти в писателя первого ряда.

В начале двадцатых годов эмигранты еще могли надеяться, что советская власть вскоре рухнет. К концу этого десятилетия и в начале тридцатых годов сами произведения Сирина воспринимались как доказательство того, что эмиграция, несмотря на все бедствия и унижения, смогла, благодаря своей свободе, дать больше литературе, чем крупнейшая страна мира со всеми ее казенными свитерами и трубками для казенных писателей. Однако теперь Германия, вынашивающая планы завоевания мира, ставила под сомнение само существование эмигрантской читательской аудитории. Набоков, которому приходилось думать о сыне, вынужден был искать другой заработок. Место преподавателя русской литературы в Англии или Америке – если бы он таковое нашел – дало бы ему и хлеб насущный, и пищу для души. Однако, если вокруг него все будут говорить по-английски, ему сложно будет сохранить свой русский язык без потерь, даже если эмиграция продолжит свое существование. Способен ли он стать английским писателем?

Он обнаружил, что переводит собственные произведения на английский язык лучше, чем кто-либо из англичан. Он даже переписал один из своих русских романов по-английски и получил в качестве аванса сумму, которую он и не мечтал заработать в эмигрантской Европе. Теперь, когда в глазах Запада престиж Советского Союза, как последнего оплота в борьбе против фашизма, возрастал день ото дня, роман об эмигрантах был попросту невозможен. Но как писать для английских читателей, если он знал их среду хуже, чем они сами? Он уже написал автобиографические очерки о первом знакомстве русского с Англией. Нельзя ли из этого материала – если к тому же попробовать смонтировать его со свежими впечатлениями от литературного Лондона – извлечь ядро английского романа?

«Подлинная жизнь Себастьяна Найта» дала утвердительный ответ на этот вопрос. При всей английскости этого романа он был плодом чисто русских обстоятельств: реального исследования, которое Набоков провел для годуновского жизнеописания Чернышевского, и воображенных трудностей, с которыми столкнулся Федор как биограф своего отца; связи Набокова с Ириной Гуаданини и его решимости сохранить этот факт биографии в тайне. Более всего роман опирается на опыт «Дара», где Набоков попытался создать развернутую и подробную биографию писателя. Теперь он производит перегруппировку сходных тем, но при этом стремится не к масштабности «Дара», а к пародийной легкости, освоенной им в «Событии» и «Изобретении Вальса». Никогда раньше ему не удавалось с такой непринужденностью вписать столь сложную структуру в столь небольшое текстуальное пространство. Принимая во внимание скорость, с которой роман был закончен, кажется весьма вероятным, что Набоков тщательно подготавливал для него почву еще весной в Ментоне, оставив другие замыслы под паром.

В Париже поиски двухкомнатной квартиры ни к чему не привели. Пока Дмитрий играл или спал в единственной комнате, Набокову приходилось работать в ванной, где письменным столом ему служил положенный поверх биде чемодан. С наступлением вечера комната быстро выстужалась, и у Набокова от холода и долгих часов работы немели пальцы⁴³. Все это время его угнетали мысли о тяжело больной матери, которую он не мог навестить, поскольку Гитлер все сильнее сжимал Чехословакию в своем кулаке⁴⁴. Кроме всего прочего, ему приходилось писать роман не на своем первоклассном русском, а на английском языке, который казался ему второсортным. Несмотря на все эти обстоятельства, он непреклонно продолжал работу. Согласно условиям объявленного в Англии литературного конкурса, в котором он намеревался принять участие, рукописи должны были быть получены в Лондоне к концу января 1939 года. 29 января он сообщил одной из своих знакомых, что закончил работу над книгой и отослал рукопись⁴⁵.