Текст книги "Владимир Набоков: русские годы"

Автор книги: Брайан Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 59 страниц)

VIII

План следующего романа уже созрел у Набокова. Его герой Мартын Эдельвейс создает в своем воображении некую страну Зоорландию, сказочную Россию, людоедскую тиранию насильственного равенства, и отважно пересекает ее границу навстречу смерти. Эта тема впервые прозвучала в написанном в апреле стихотворении «Ульдаборг» (перевод с зоорландского): в стране, где «праздники все под запретом», осужденный смело смеется, поднимаясь на плаху³⁰. Вымышленная северная страна, казнь, смех как последнее прибежище – к этим темам Набоков будет возвращаться снова и снова.

В мае Набоков начал писать новый роман, первоначальное название которого, «Воплощение», он впоследствии заменил на «Золотой век»³¹. По крайней мере с 1926 года, когда он написал «On Generalities» («Об общих местах»), его раздражали журналистские ламентации по поводу «нашей эпохи». Он заявляет, что ему надоело слышать, как западные журналисты называют нашу эпоху «материалистической», «практичной», «утилитарной», надоели шпенглеровские причитания об упадке Запада и уж совсем опостылели дежурные страдания парижской школы русской поэзии. После романов, которые, казалось бы, инвертировали его собственные ценности и тем самым ставили его врожденный оптимизм под жесткий контроль интеллекта, в следующей книге он смог позволить себе прославить подвиги, которым есть место в его мире, романтику далекого и дерзновенного, «волнение и волшебство, которые его герой находит в самых обыденных удовольствиях и, казалось бы, бессмысленных приключениях одинокой жизни»³².

Едва начав работу над новым романом, Набоков во вторую неделю мая поехал в Прагу. Мать он нашел сильно переменившейся, спокойной, веселой, воспрявшей духом благодаря новообретенной вере в Христианскую науку, – «так что это стоит очень одобрить», как заметил он в письме, посланном из Праги в Берлин³³. В своих произведениях Набоков всегда был враждебен к религиозным условностям; в публичных же выступлениях он, помня, что значила религия для матери, старался не подорвать веру, приносящую утешение другим людям³⁴.

Мать с любовью положила несколько номеров «Энтомолога» у его постели, сестра Елена рисовала плакаты для его публичного выступления, Кирилл, которому скоро исполнялось 19 лет, красивый, элегантный, беззаботный юноша, был великолепно начитан и сочинял стихи (он «читает мне [свои стихи], а я ругмя ругаю»³⁵).

Вскоре по приезде Набоков прочел родным всего «Соглядатая». Они не поняли сюжет, решив, что герой в самом деле умер в первой главе, а его душа переселилась в Смурова. Он сходил на вечер литературного объединения «Скит поэтов», членом которого был Кирилл, и там к нему прицепился поэт Даниил Ратгауз, само имя которого было синонимом дурной поэзии. «Вас сравнивают со мной», – как ни в чем не бывало заявил Ратгауз, не понимая, что хотел сказать этим сравнением Георгий Иванов. Через три дня после этого эпизода Набоков написал Вере, что отклонил приглашение Михаила Горлина участвовать в одном начинании вместе с молодыми берлинскими поэтами: «Я не молод, и я не поэт»³⁶.

В Праге вместе со своим другом, лепидоптерологом Николаем Раевским Набоков осматривал энтомологические коллекции местного музея. Разговор зашел о тропических бабочках, и Раевский сказал, что отсутствие денег по крайней мере избавляет Набокова от опасности умереть от малярии где-нибудь в Новой Гвинее или на Соломоновых островах. Набоков засмеялся в ответ: «Не знаю, погиб ли бы я там, а поехал бы я в эти края несомненно». Раевский спросил, любит ли он Пруста. «Не только люблю, но прямо-таки обожаю. Дважды перечел все двенадцать томов»³⁷. Он копался в Русском историческом архиве – это богатейшее собрание русских эмигрантских материалов было позднее конфисковано советскими войсками – в поисках интересовавшей его статьи («Становится немного сложной эта погоня за статьями обо мне, не правда ли? В конце концов, я не актриса»). Однажды солнечным днем он поднялся на близлежащий холм и оттуда смотрел вниз на шатры бродячего цирка, слышал рев львов и тигров, видел сверкающие карусели и афишные доски с зелеными оскалившимися тиграми вокруг бесстрашного укротителя с усами и бачками – спустя годы эту картину можно будет встретить в рассказе «Весна в Фиальте». 20 мая он выступил с публичным чтением (начало «Соглядатая», «Пильграм», несколько стихотворений) перед восторженными слушателями, переполнившими Играшек-холл, на следующий день на обеде читал гостям «Университетскую поэму», а еще четыре дня спустя вернулся в Берлин³⁸.

Хотя депрессия уже сотрясала город, Вере Набоковой в отсутствие мужа удалось устроиться на службу секретарем (5 часов в день, стенография по-французски и по-немецки, корреспонденция по-французски и по-английски, переводы) в юридическую контору «Вайль, Ганс и Дикман», консультировавшую французское посольство. Заходя за ней после работы, Набоков рассматривал пыльную диккенсовскую обстановку конторы на Ландграфенштрассе и расспрашивал Веру о фирме. Он в точности воспроизведет ее в «Даре» – хотя и через гоголевскую призму – как контору Траума, Баума и Кэзебира[111]111
  Имена, означающие «Мечта, Дерево и Сырное Пиво», столь же сюрреальны, как Weil, Gans, Dieckmann – «Потому что, Гусь и Толстяк».


[Закрыть], в которой служит Зина³⁹.

И Вера, и Владимир по-прежнему давали уроки французского языка, что было очень кстати, ибо чисто литературных заработков Набокова не хватало на жизнь. Выходившие по-русски книги приносили очень мало, переводы – немногим больше. Хотя «Защиту Лужина» переводили и на французский, и на немецкий языки, потенциально более прибыльное немецкое издание романа сорвалось из-за депрессии⁴⁰. «Руль», финансовое положение которого уже много лет было весьма шатким, мог в любую минуту потерпеть крах.

Ощутимый доход приносили лишь выходившие отдельными выпусками публикации в «Современных записках» – журнале, частично субсидируемом чешским правительством. В начале лета 1930 года один из редакторов «Современных записок», Илья Фондаминский, приехав по делам в Берлин, зашел к Сирину. С первого дня существования «Современных записок» Фондаминский целиком посвящал себя журналу. Он стал его душой и самым страстным пропагандистом. Считая главным своим делом привлечение лучших эмигрантских писателей, он выплачивал им необыкновенно щедрые гонорары⁴¹. Именно благодаря Фондаминскому журнал стал главным культурным памятником эмиграции. Позднее Набоков назвал Фондаминского «святым, героическим человеком, сделавшим для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было»⁴². Другие тоже видели в нем святого, хотя шутили, что шансов на канонизацию у него, как еврея и эсера, почти нет. Пятидесятилетний Фондаминский, горячий, живой, с копной волнистых волос, зачесанных высоко надо лбом, очаровал Набоковых и, в свою очередь, был очарован ими⁴³. Набоков, вернувшись из Праги, едва успел возобновить работу над романом, который наконец обрел название «Подвиг», а Фондаминский уже готов был купить его «на корню». «Я хорошо помню, – писал Набоков, – с какой великолепной жизнерадостностью он хлопнул себя по коленям, поднимаясь с нашего мрачного зеленого дивана, когда дело было решено»⁴⁴.

В Праге один знакомый энтомолог соблазнял его идеей летней лепидоптерологической экспедиции – мираж, в который он склонен был поверить в это время года⁴⁵. Однако он остался в Берлине, каждый день сочиняя «Подвиг» и каждую ночь читая Вере написанное.

В сентябре Союз русских писателей отмечал возвращение к серьезной работе после летних каникул постановкой «газеты-фарса в трех отделениях» в Шубертзале. Сирин не только принял участие в комедийном номере, обыгрывавшем последние новости, но и боксировал со своим другом Георгием Гессеном – благодаря чему, быть может, сцена поединка Мартына и Дарвина в «Подвиге» пополнилась некоторыми деталями. К 23 октября роман был вчерне закончен⁴⁶.

IX
«Подвиг»

Мартын Эдельвейс – русский, несмотря на фамилию, – с раннего детства представлял жизнь романтическим приключением. Когда мать читала ему сказку о «картинке с тропинкой в лесу прямо над кроватью мальчика, который однажды, как был, в ночной рубашке, перебрался из постели в картинку, на тропинку, уходящую в лес», он боялся, что она заметит точно такую же картинку над его кроватью и снимет ее и тогда он не сможет пройти по ее лесной тропинке и затеряться среди нарисованных на ней стволов. Его влечет все далекое, запретное, недостижимое: драгоценные камни огней, через которые громыхает поезд, каменный лик скалы, приглашающий взобраться на него, все опасности любви⁴⁷.

Читатели «Других берегов» заметят, что Набоков передал Мартыну свой собственный романтизм, свою картинку с изображением лесной тропинки, свои драгоценные камни огней в темноте. Однако он не одарил героя своим талантом: посторонним Мартын кажется неромантическим и неинтересным.

В апреле 1919 года, когда большевики готовились к захвату Крыма, Мартын с матерью бежит на юг. После остановки в Греции, где Мартын сошелся с немолодой замужней дамой, он проводит лето в Швейцарии, где двоюродный брат отца, дядя Генрих, предоставил им с матерью прибежище и помощь. В октябре 1919 года Мартын отправляется в Кембридж и в Лондоне влюбляется в эмигрантку Соню Зиланову, ветреную насмешницу, обольстительницу и кокетку, которая кружила голову, но не сулила надежды на успех. Скоро он заметил, что она флиртует – и гораздо более серьезно, чем с ним за все время их знакомства, – с его лучшим другом Дарвином: старше других студентов, сонный и медлительный на первый взгляд, он хорошо знал жизнь, был храбр, успел побывать в окопах, получил боевой крест и подавал большие надежды как писатель. Однако когда Дарвин делает Соне предложение, она отказывает ему и вместе с семьей переезжает в Берлин, а Мартын, окончив университет, не может устоять перед искушением и едет за ней.

Несколько лет назад Соня спросила Мартына, почему он в отличие от ее родственника не пошел в Белую армию. Мартына не интересует ни политика, ни чужие идеалы и цели, но он мечтает о приключениях и особенно о подвиге ради прекрасной девы и задумывает в одиночку перейти запретную границу России. Они с Соней придумывают свою игру, превращая Советскую Россию в фантастическую Зоорландию – кошмар насильственного равенства под пронизывающей моросью декретов. Каким бы фантазером он ни был, его планы принимают реальные очертания: он лесами проберется в Россию и проведет там 24 часа. Мартын уезжает из Берлина, посвятив в свои планы одного Дарвина, которому не удается его остановить. Что было дальше, никто не знает. Дарвин не может проследить его маршрут дальше Латвии и через несколько недель приезжает в Швейцарию, чтобы сообщить матери Мартына о его исчезновении. На этом роман заканчивается.

На первый взгляд «Подвиг» кажется чисто реалистическим повествованием. Наедине с собой Мартын дает волю своему воображению, благодаря которому можно испытать азарт приключения даже сидя в валкой ванне, разложенной на полу, грязного тесного туалета в покачивающемся поезде, зато когда он говорит или пишет, то производит впечатление «юноши уравновешенного, солидного». Его натура лишена, кажется, тех особых оттенков, которые придают неповторимую индивидуальность Лужину или Смурову. Своим ярким краскам роман обязан внешней экзотике меняющихся пейзажей – Санкт-Петербург, пляж в Биаррице, Ялта, Афины, Швейцария, Лондон, Кембридж, Берлин, ферма на юге Франции, – а также таким персонажам, как Алла, Соня и Дарвин, и гораздо более многочисленному составу действующих лиц, чем в любом из ранних набоковских романов[112]112
  В апреле 1971 года, работая над переводом «Подвига», Набоков поделился со Стивеном Паркером своим беспокойством по поводу того, что нарисованная им в романе картина кембриджской жизни не покажется его новым английским читателям такой экзотичной, какой она, несомненно, виделась его русским читателям-эмигрантам.


[Закрыть].

«Подвиг» лишен мрачноватых оттенков, которые у Набокова сопутствуют герою со странной психикой, и поэтому, видимо, ему недостает и сюжетной напряженности. «Машенька» запечатлела неделю из жизни Ганина; «Король, дама, валет» охватывает год; «Защита Лужина», показав дальним планом, как Лужин в детстве учился играть в шахматы, быстро сужает фокус, в который попадают лишь несколько последних месяцев жизни Лужина, и с упорной безжалостностью прослеживает его путь к смерти. Набоков начинает отказываться от детализации и имплицитного детерминизма драматической фокусировки и в более поздних произведениях предпочитает скорее изображать непредсказуемые повороты жизни (а иногда и не одной) во всей ее протяженности: и «Дар», и «Ада» охватывают каждый по сто лет, и линии жизней, сходящиеся в точке смерти, в них уступают место оборванным или незавершенным линиям развития, бессмысленным закорючкам и зигзагам случая. «Подвиг» – это первый роман Набокова, само построение которого должно отражать отсутствие порядка в человеческой жизни. Роман даже не имеет конца – он растворяется в красках, в гениальных чеховских гризайлях.

Отказавшись от соблазнительной стройности сочетания драматического действия и противодействия, Набоков то и дело пришпоривал воображение, стремясь к новым, более свежим способам достижения формальной гармонии. В «Подвиге» такими способами стали ассоциативные переходы, резкие смены планов, которые определяют структуру романа. Мягкие, иногда незаметные, иногда ослепительно блистающие, эти переходы отражают причудливость внутренней жизни Мартына и придают скрытую напряженность повествованию, ритмы которого предвещают попытку Мартына совершить рейд через границу и вернуться. Ограничимся рассмотрением одной из таких линий.

В главе 18 Ольга Павловна Зиланова, прощаясь с Мартыном на перроне вокзала в Кембридже, куда они с Соней приезжали его навестить, просит его передать в письме поклон матери; Мартын поклона не передает, вообще письма ему плохо удаются. Он «намарал» несколько строк, и «ему вдруг представилось, как почтальон идет по снегу, снег похрустывает, остаются синие следы, и он об этом написал так: „Письмо принесет почтальон. У нас идет дождь“. Подумавши, он почтальона вычеркнул и оставил только дождь». Мартын обладает воображением, но не может облечь его в слова. До поры до времени кажется, что этим дело и ограничивается, но воображенная Мартыном картина, не воплощенная в слове, отзовется позднее, уже после его исчезновения.

Закончив письмо, он нечаянно поставил в углу конверта кляксу и «сделал из нее черную кошку, видимую со спины». Затем следует неожиданный переход: «Софья Дмитриевна этот конверт сохранила вместе с письмами. Она складывала их в пачку, когда кончался биместр, и обвязывала накрест ленточкой. Спустя несколько лет ей довелось их перечесть». Это первый отблеск того выходящего за рамки романа времени, когда мать Мартына будет переживать потерю сына. Перечитывая его письма, она «пронзительно вспомнила, как, бывало, она с Генрихом идет по искрящейся дороге, между елок, отягощенных пирогами снега, и вдруг – густой звон бубенцов, почтовые сани, письмо».

Есть здесь ощущение какой-то тайны. Сначала кажется очевидным, что шагающий по снегу почтальон Мартыновых видений был заблуждением, – и только позднее мы убедимся, что Мартыну открылось нечто, чего никто не мог знать: Дарвин, отослав заранее написанные другом открытки, должен в последней сцене романа повторить тот же путь, чтобы сообщить матери Мартына, что ее сын пропал, – он будет идти, оставляя следы на снегу, которые Мартын задолго до этого уже каким-то образом увидел.

Воспоминания госпожи Эдельвейс о письмах Мартына, о разделявших отдельные связки писем каникулах, которые он проводил с ней, служат еще одним переходом во времени – назад к первому его приезду из Кембриджа, к сцене, увиденной его глазами. В Швейцарии «ему мерещилось, что он вернулся в Россию», и, прилаживая новые лыжи, он вспоминает занесенный снегом Крестовский остров в Петербурге и легкие лыжи своего детства. Он размашисто скользит по снегу: «…да, он опять попал в Россию. Вот эти великолепные ковры – из пушкинского стиха, который столь звучно читает Арчибальд Мун». Свежие кембриджские впечатления (профессор, декламирующий Пушкина) мешаются с настоящим, которое взывает к далекому прошлому.

Швейцарский пейзаж, однако, не сразу уходит из повествования: «Крепкий наст сладко засвистел под лыжами, Мартын несся по скату все быстрее, – и сколько раз потом, во сне, в студеной кембриджской комнате, он вот так несся и вдруг, в оглушительном взрыве снега, падал и просыпался. Все было как всегда. Из соседней комнаты доносилось тиканье часов. Мышка катала кусок сахару…». Еще один стремительный переход, и, прежде чем успели остановиться его лыжи, Мартын уже лежит в своей постели в Кембридже.

Воображение Мартына переносит его через границы времени и пространства, дополняет тот узор, смысл которого проявится лишь после его смерти.

Когда Мартын стоит на футбольном поле в Кембридже, защищая ворота Тринити-колледжа, он вновь переходит в мыслях через границу в Россию своего прошлого, своих футбольных грез, которые в настоящем он воплощает в жизнь, той мечты,

которой он, бывало, так длительно, так искусно наслаждался, когда, боясь дойти слишком поспешно до сладостной сути, останавливался подробно на приготовлениях к игре: вот натягивает чулки с цветными отворотами, вот надевает черные трусики, вот завязывает шнурки крепких бутс… В детские годы сон обычно наступал как раз в эти минуты начала игры, ибо Мартын так увлекался подробностями предисловия, что до главного не успевал дойти и забывался.

Сейчас, поймав мяч, посланный в его ворота капитаном команды колледжа Святого Иоанна, он подмечает «некую особенность своей жизни: свойство мечты незаметно оседать и переходить в действительность, как прежде она переходила в сон».

Самая важная мечта Мартына о том, чтобы в одиночку нелегально перейти советскую границу, тоже перейдет в действительность. Для других его поступок остается непостижимым и бессмысленным, однако Набоков видел свою задачу в том, чтобы доказать, что этот молодой человек, который ведет внешне спокойное существование и принимает вроде бы бессмысленную смерть, несет в себе подвиг. Казалось бы, Дарвин призван был совершить великие деяния на земле – он человек действия, герой войны, тогда как Мартын бежит из охваченной гражданской войной России в безопасную Швейцарию; Дарвин – одаренный и оригинальный писатель, тогда как Мартыну не хватает силы воображения, чтобы выразить себя; Дарвину, очевидно, везет в любви, тогда как Мартын навсегда остается в глазах Сони чем-то вроде великовозрастного друга детства. Однако Дарвин довольствуется образцовой невестой, вялой респектабельностью и самодовольными видами на успех в качестве комментатора по экономическим и государственным вопросам. Мартын, с другой стороны, остается верен неугомонному, яркому воображению детства. Не наделенный особыми талантами, Мартын мог бы показаться одним из тех героев Набокова, которые служат противоположностью своему творцу, однако именно он, а не Дарвин сохраняет верность заповеди Годунова-Чердынцева и самого Набокова: «О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена»⁴⁹. И именно его жизнь оказывается непреходящей победой.

Как это произошло? Когда Мартын уезжает из Берлина, чтобы наяву прожить свою мечту, он исчезает из романа. После его исчезновения Дарвин приезжает в Швейцарию, проходит еловым лесом к усадьбе Эдельвейса и сообщает матери Мартына, что ее сын пропал. Час спустя он возвращается той же тропой, причем тяжелого разговора мы так и не услышали. Осталась лишь картинка с тропой да гнетущее ощущение того, что Мартына нет больше. И это все.

Хотя весь роман и вся жизнь Мартына кажутся длинной чередой грез, которые подготавливают его последнее приключение, перед нами лишь предисловие, основной же текст – переход через границу в Россию и смерть Мартына – отсутствует. Вся суть, однако, именно в этом. Финал означает иррациональное претворение в действительность детской фантазии Мартына: он просто исчезает в картине, словно мальчик в ночной рубашке, который перебрался из постели в нарисованный лес[113]113
  Бартон Джонсон указывает на то, что Мартын с его мечтой о подвиге напоминает кузена Набокова Юрия Рауша, который осуществил роковым образом свою детскую мечту, погибнув в кавалерийской атаке.


[Закрыть]⁴⁹.

Что-то здесь вырывается из силков реализма. Но почему? Почему у Набокова Мартын умирает, сливаясь с узором своей судьбы? Почему писатель лишь намекает на далекую русскую границу по ту сторону швейцарского пейзажа, который мы видим, на далекую смерть по ту сторону жизни, продолжающейся перед нашими глазами?

Именно благодаря тому, что вместо Мартына, переходящего границу, перед нами знакомый швейцарский пейзаж, где его больше нет, и создается впечатление, что он воплотил в жизнь детскую фантазию о мальчике, который исчезает в картине, висящей на стене. Исчезновение Мартына оказывается исполнением его, казалось бы, неосуществимой мечты: сама по себе невозможность прочесть «главную часть текста» его приключенческой повести, увидеть, хотя бы мельком, как он переходит через границу, становится завершением этой повести. Неожиданный поворот логики – и все, что происходило до того, как Мартын перешел границу жизни и смерти, вдруг ретроспективно превращается в основной текст, в ту картину, где он исчезает, в триумф мечты. Что же Набоков хотел этим сказать?

Два фрагмента из более поздних произведений могут подсказать ответ на этот вопрос. Синеусов в «Ultima Thule» просит Фальтера, чье сознание, кажется, зашвырнуло его в такие сферы бытия, где ему открылись все загадки мира, сказать ему, что «жизнь, родина, весна, звук ключевой воды или милого голоса – все только путаное предисловие, а главное впереди». «Перескочите предисловие, – отвечает на это Фальтер, – и дело в шляпе»⁵⁰. В «Смотри на арлекинов!» Вадим заявляет, что «в этом-то и состояло простое решение, что и бухта, и боль, и блаженство Безвременья – все они открываются первой буквой бытия»⁵¹. Быть может, то, что лежит по ту сторону смерти, и есть основной текст, а жизнь лишь предисловие к нему, поскольку после смерти жизнь можно прочитать в любом порядке – с начала до конца и с конца до начала, так что вневременная версия жизни сама становится главным, недосягаемым в земном времени текстом, через который просвечивает неповторимый замысел жизни.

Мартын, этот, казалось бы, рассудочный молодой человек, смотрит на мир как на рискованное приключение, когда то, что находится рядом, не должно восприниматься как нечто рядовое, когда хрупкому настоящему угрожает, с одной стороны, прошлое, уже закрытое от нас, а с другой – будущее, в которое мы не в состоянии заглянуть. Всю жизнь он тайно путешествует из близкого в далекое, из настоящего в память о прошлом или мечты о будущем. Он добирается до Швейцарии, не успев покинуть Грецию, или переносится в швейцарскую осень, тогда как его телесная оболочка пребывает в Кембридже. Он переживает взрослую любовную связь, оставаясь ребенком, и возвращается в мечту из своего русского детства, стоя на футбольном поле в Англии. Он сочетает в себе все, что есть героического даже в воображении, не наделенном, как представляется, особой силой, и в конце романа смело переводит всю свою жизнь в неизвестное будущее и – через закрытую границу – в прошлое, в смерть, где, быть может, сосуществуют все временные планы его жизни и где хранится вся картина.