Текст книги "Владимир Набоков: русские годы"

Автор книги: Брайан Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 59 страниц)

IV
«Соглядатай»

«Соглядатай» – первое произведение Набокова, написанное от первого лица¹⁷. Отработав негативные варианты своей собственной жизни и своих ценностей в «Короле, даме, валете» и «Защите Лужина», он на этот раз избирает точку зрения повествователя, которая позволяет ему еще сильнее инвертировать самого себя и даже свое самосознание.

После «Защиты Лужина» у Набокова, всегда необыкновенно уверенного в себе, появились достаточные основания не сомневаться в истинной ценности своего творчества и понять, что часть драгоценных сокровищ запрятана настолько глубоко, что пройдет немало времени, прежде чем читатели откроют их и отдадут книге должное. Сознавая, что в его романе есть много такого, что не в состоянии заметить первые его критики, он мог сохранять безмятежное безразличие к чужому мнению. Поскольку он был абсолютно убежден в уникальности и значительности своего призвания, ему не надо было заниматься самокопанием.

Этого нельзя сказать о герое-повествователе «Соглядатая» – молодом эмигранте, который стреляет в себя, не в силах вынести позора, когда его на глазах двух учеников избивает ревнивый муж. Хотя он и уверяет нас, что умер, он каким-то образом продолжает свой рассказ, объясняя, что больничная палата, его выздоровление, новая работа, новое жилье и новые друзья – все это лишь «посмертный разбег его мысли»: его мощная фантазия творит правдоподобное продолжение его земного существования. В этой новой жизни он заводит знакомство с русскими эмигрантами, которые живут этажом ниже; особенно нравится ему молодая привлекательная Варвара (по прозвищу Ваня). Бывая у новых знакомых почти каждый вечер, он обращает внимание на одного из гостей по фамилии Смуров, очевидно, как и он сам, нового друга семьи, и наблюдает за тем, какое впечатление производит на Ваню этот тихий молодой человек, скрывающий, как кажется, под внешним спокойствием пыл и отвагу. Другие также обращают внимание на Смурова: например, еще один поклонник Вани, Мухин, который скоро уличает Смурова, похваляющегося храбростью, во лжи, или хозяин книжной лавки, где Смуров служит приказчиком, который заподозрил в нем шпиона.

Все больше увлекаясь поисками подлинного Смурова, повествователь изучает, как на него реагируют другие, впрямую выспрашивает их о нем, даже обыскивает их квартиры и перехватывает письма в поисках свидетельств. В какой-то момент кажется, что Ваня влюблена в Смурова и собирается выйти за него замуж. Потом вдруг выясняется, что это нелепая ошибка: она любит Мухина и уже помолвлена с ним. Неожиданно повествователь теряет всякий интерес к Смурову.

Застав Ваню одну всего за неделю до ее свадьбы с Мухиным, рассказчик понимает, что больше не в силах скрывать от нее свои чувства. Он хватает ее за руку, назойливо пытается объясниться ей в любви и получает спокойный, но твердый и презрительный отказ. Мухин, слышавший его излияния из соседней комнаты, называет его негодяем. Рассказчик, испытав еще одно унижение, устремляется в свою старую квартиру и находит в стене след от пули, как «доказательство» того, что он в самом деле застрелился, что все нереально, что ему все равно. Но на улице ему встречается грозный муж, побивший его несколько месяцев назад, который окликает его («Господин Смуров!») и просит у него прощения, потому что он узнал о многих других изменах своей жены и развелся с ней. Недогадливые читатели наконец узнают тайну: рассказчик и Смуров – это одно и то же лицо.

Набоков лишь посмеялся, читая статью Кирилла Зайцева, которого привел в ужас унылый и мрачный мир Сирина. Отлично зная, что ничто (меньше всего непонимание критиков) не способно повлиять на его жизнерадостность, Набоков не счел нужным отвечать. Со Смуровым все было наоборот. Он заканчивает свой рассказ отчаянным, пронзительным протестом:

И все же я счастлив. Да, я счастлив. Я клянусь, клянусь, что счастлив. Я понял, что единственное счастье в этом мире – это наблюдать, соглядатайствовать, во все глаза смотреть на себя и на других, – не делать никаких выводов, – просто глазеть. Клянусь, что это счастье. <…> Мир, как ни старайся, не может меня оскорбить, я неуязвим. И какое мне дело, что она выходит за другого? У меня с нею были по ночам душераздирающие свидания, и ее муж никогда не узнает этих моих снов о ней. Вот высшее достижение любви. Я счастлив, я счастлив, как мне еще доказать, как мне крикнуть, что я счастлив, – так, чтобы вы все наконец поверили, жестокие, самодовольные…¹⁸

Может быть, Набоков начал свою повесть с выворачивания самого себя, но он понимал, что его читателям нет до этого никакого дела, – Смуров и его мир должны быть убедительны сами по себе.

В небольшом по объему «Соглядатае» Набокову удается достичь и концентрации, и широты обзора. Он сжимает повествование без ущерба для сцен, требующих размаха: связь Смурова с Матильдой, его избиение мужем Матильды и попытка самоубийства умещаются на нескольких страницах, но мы переживаем каждый удар кашмаринской трости и каждую секунду той сцены, когда двое мальчиков безотрывно смотрят на своего съежившегося учителя. Хотя вся повесть, с навязчивостью бреда, настроена по камертону главного героя, в ней звучат и многие другие ноты эмигрантского звукоряда (педантичный Роман Богданович, русский эмигрант из Прибалтики; Мухин, инженер, бывший белый офицер; Вайншток, еврей, хозяин книжной лавки, эксцентрик, спирит; чуткая, но не слишком умная аристократка Ваня – вот лишь некоторые из них), по-разному перекликающиеся с основной нотой Смурова.

Техническое новаторство Набокова, его смелое обращение с точкой зрения предвосхищает многое в более позднем искусстве писателя: его почти до безумия эгоцентричных повествователей, его незаметные переходы от первого к третьему лицу, его внезапные смещения фокуса, которые ввергают одну реальность в конфликт с другой и заставляют нас задуматься над разрешением этого конфликта. Умирает ли повествователь «Соглядатая» на самом деле? Если нет, верит ли он сам в свою смерть? Является ли его существование после смерти фактом, метафорой, навязчивой идеей или обдуманным приемом? Действительно ли повествователь и Смуров – это одно лицо, а если так, то знает ли «каждый» из них о «другом»?

После публичной экзекуции, которой его подвергли, Смуров решает покончить с собой, но и это ему не удается. В качестве компенсации он воображает себя всесильным, способным после смерти создать иллюзию продолжающейся жизни. Это дает ему и другие преимущества. Он сразу избавляется от всех сердечных бурь: «Меня необыкновенно утешало, что беспокоиться теперь не о чем». Конечно, он не может скрыть даже от самого себя, что, по крайней мере, какое-то эхо его земного существования, как кажется, не умолкает – потребность в еде, папиросах, необходимость найти работу и жилье. Но он пытается сохранить отстраненность от скучного и анонимного физического присутствия (это лишь точка зрения, которую избрало его воображение, лишь глазница, из которой соглядатайствует его око) и в то же время смотрит на самого себя, как на Смурова, незнакомца с неведомыми возможностями.

Набоков назвал английский перевод повести «The Eye»[109]109
  Букв: глаз, в переносном значении сыщик, детектив (англ.)


[Закрыть], каламбурно обыграв созвучие этого слова с местоимением «I» (я). Смуров думает, что если он отвлечет внимание от «я», которое продолжает существовать и рассказывать свою историю, то ему удастся бежать от неумолимо следящих за ним глаз – забыть незабываемый взгляд двух мальчиков, которые все смотрят и смотрят на то, как его унижают. Хотя повествователь участвует в жизни Вани и ее семьи, его, кажется, никто не замечает. Поскольку все внимание сосредоточено на Смурове, внимательный повествователь-соглядатай, наблюдающий за Смуровым и за наблюдающими за Смуровым, сам может чувствовать себя защищенным от чужих взглядов.

Представив Смурова незнакомцем, повествователь обретает не только иммунитет против постороннего внимания, но и возможность убежать от самого себя, найти для своего существа более приемлемую личину. Претендуя на абсолютную объективность, он пытается окутать Смурова дымкой бравады, соблазнительной загадочности, но его выдает стиль:

Смуров, слушая, одобрительно кивал, и было видно, что такой человек, как он, несмотря на внешнюю скромность и тихость, таит в себе некий пыл. Ваня, если разбиралась в людях, должна была это заметить.

Его тайная любовь к Ване и любовь, которую она могла бы испытывать к нему – нет, не к нему, а к обворожительному Смурову, сулят, кажется, новую возможность побега от самого себя. Однако в погоне за любовью он разрушает свои фантазии, в которых он представлял себя равнодушным творцом мира, неуязвимым, стоящим над неистовством и трясиной человеческих желаний.

Вымышленный Смуровым мир, в котором его земная оболочка могла избежать унижений, лопнул как мыльный пузырь. И это подводит нас к главной цели «Соглядатая» – сами обстоятельства неудачи героя должны характеризовать условия человеческого существования, противопоставленные подлинной потусторонности, которая для Набокова была совершенно несовместима с туго спеленутой самостью Смурова.

Смуровский сыск, навязанная им самому себе попытка освободиться от самого себя, разумеется, начинаются тогда, когда он убеждает себя, что он уже переступил порог смерти, однако в повести они связаны и с другими сомнительными попытками завладеть бессмертием – спиритическими сеансами Вайнштока и дневником Романа Богдановича. Хозяин книжной лавки Вайншток одержим, во-первых, параноидальной подозрительностью – он убежден, что Берлин кишит советскими агентами, а во-вторых, спиритизмом – с воодушевлением обращается он со своими вопросами к мертвым. Во время одного из его почти ежевечерних сеансов дух двойного агента Азефа предупреждает его о том, что Смуров может быть опасен: «Он следит, обманывает, предает».

Смуров, несомненно, и есть соглядатай, но следит он за собой или, скорее, за тем, как его воспринимают окружающие. Частый гость Вани и ее сестры Роман Богданович ведет дневник и, во избежание соблазна что-нибудь в нем впоследствии изменить, каждую неделю отсылает новые записи своему приятелю в Ревель. Новая идея завладевает Смуровым: а что, если Роман Богданович – это современный Пепис, «умеющий… увековечить какой-нибудь воздушный пейзаж… или причуды знакомого. От одной мысли, что образ Смурова может быть так прочно, так надолго запечатлен, меня прохватывал озноб, я шалел от желания». Настойчивый до неистовства, он выхватывает у Романа Богдановича письмо и, сделав вид, что бросил его в почтовый ящик, уносится в ночь, чтобы поскорее его прочесть. Хотя ему неожиданно повезло и в письме, которое попало ему в руки, анализировался Смуров, однако представление Романа Богдановича о нем как о гомосексуалисте бесконечно далеко от представления Смурова о самом себе.

Так же как эта отчаянная попытка ухватить бессмертие, терпит крах и болезненное самообольщение Смурова. И тем не менее, по мысли Набокова, сама сила смуровского стремления бежать от условий человеческого существования – саднящее самосознание, муки одиночества, головокружительная качка эмоций – свидетельство наличия у него души, которая работает с полным напряжением, что само по себе служит ей вознаграждением. Набоков полагает, что нежелание примириться с ограниченностью жизни может служить одним из самых верных признаков ее полноценности.

V

Еще задолго до того, как Германию охватила депрессия 1930 года, русский Берлин все больше и больше пустел, и вечер 27 февраля, когда Сирин читал первую главу «Соглядатая» в шумном, битком набитом, прокуренном зале кафе Шмидта, был первым, организованным Союзом русских писателей за последние несколько месяцев¹⁹.

Кроме того, в конце февраля в спокойной обстановке Кружка Айхенвальда Набоков прочел свою статью «Торжество добродетели». Один абзац в «Соглядатае», пародирующий исторический детерминизм Маркса, вероятно, послужил толчком к созданию этой сатиры на советскую литературу, которая начинается с подражания советскому жаргону и заканчивается вопросом: «Стоило ли человечеству в продолжение многих столетий углублять и утончать искусство писания книг… когда так просто вернуться к давным-давно забытым образцам, мистериям и басням?»²⁰

В марте 1930 года в Париже начал выходить журнал «Числа», открыто бросавший вызов «Отечественным запискам». Первый номер журнала, редактором которого был Николай Оцуп, а вдохновителями – его друзья Адамович и поэт Георгий Иванов, вызвал скандал из-за одной небольшой заметки – рецензии Иванова на четыре последние книги Сирина²¹.

Хотя романы Сирина и могут показаться чем-то новым для русской литературы, начинает Иванов (паля из любимых орудий Адамовича, но без его артиллерийской сноровки), однако по-французски и по-немецки так пишут почти все. За этим следовала неприцельная пальба оскорблениями. Сирин – пошляк-журналист. Он – самозванец-простолюдин из кинематографа, выдающий себя за графа, кухаркин сын, черная кость, смерд. В поэзии его учителями были князь Касаткин-Ростовский, Ратгауз и Дмитрий Цензор (все поэты незначительные), в прозе – до тех пор пока он не открыл для себя немцев и французов, он подражал Каменскому и Лазаревскому[110]110
  Анатолий Каменский был известен своей откровенно эротической прозой. Борису Лазаревскому, журналисту и другу Чехова, принадлежит несколько рассказов с эротической тематикой. Называя этих двух незначительных писателей, Иванов намекает на полупорнографический характер набоковской прозы – странная инсинуация, тем более что она исходит от писателя, который в своем «Распаде атома» (1938) мог бы соперничать в «порнографичности» с Генри Миллером.


[Закрыть].

Возмущенные отклики на атаку Иванова несколько месяцев не замолкали в эмигрантской прессе, а когда они наконец стали утихать, на защиту Иванова встала Зинаида Гиппиус, и снова поднялся шум²².

Набоков догадывался о причинах злобной брани Иванова. Несколько месяцев назад жена Иванова, поэтесса Ирина Одоевцева, послала Набокову свой первый роман с дарственной надписью: «Спасибо за „Король, дама, валет“», словно в ответ на его последнюю книгу, якобы подаренную ей. По мнению Веры Набоковой, «это подношение должно было бы положительно повлиять на рецензию моего мужа на книгу Одоевцевой. Однако если оно и возымело какое-то действие, то скорее прямо противоположное», Набоков ответил на непрошеный дар – роман, несомненно, слабый – публикацией разгромной рецензии. Иванов пришел в дикую ярость и набросился на обидчика. Набоков «рассматривал возможность дуэли, но внял тем, кто уверял его в недуэлеспособности Иванова»²³.

Теперь, когда начала выходить отдельными выпусками «Защита Лужина», а первый сборник рассказов позволял судить об эволюции писателя, критики заинтересовались Сириным и целый год усиленно его обсуждали. Любопытно, что эта ситуация предвосхитила ту, что возникла в конце 1950 годов, когда ярко вспыхнула звезда Лолиты: долгие годы восхищения среди немногих ценителей литературы, неожиданная слава, открытие старых вещей, громкая хвала и непомерно резкая хула.

Крайности оценок лишь забавляли Сирина. Иванов сначала обвинял его в подражании тем писакам, которые работали в былые времена на иллюстрированные еженедельники, потом – в копировании всех французских писателей подряд; с другой стороны, Левинсон, русский, глубоко вобравший в себя французскую культуру, находил сиринское творчество удивительно свежим, а его стиль – «чрезвычайно индивидуальным, несмотря на его толстовские истоки». Один автор статьи в варшавской газете нашел рецензию Иванова блестящей, другой же назвал Иванова Сальери. Один парижский критик заявил, что Сирин не способен создавать живые характеры, в то время как другой поставил Лужина в один ряд с толстовскими Наташей и Пьером. Некоторые рецензенты не видели в Набокове русского писателя, другие заявляли, что он неожиданно дал ответ на вопрос, способна ли русская литература – эмигрантская или советская – удержаться на том высоком уровне, которого она достигла в XIX веке²⁴.

Всю жизнь Набоков неосознанно собирал материал для самого значительного из всех написанных им по-русски произведений – романа «Дар». В 1930 году идея романа еще не зародилась у него, а жизнь стала все чаще поставлять для него материал. В главе 5 «Дара» он трансформирует рецензии на «Защиту Лужина» в фарсовый Вавилон, обрушившийся на первую из книг Федора, растревожившую стаю критиков, среди которых будет и свой Адамович (названный Христофором Мортусом, но сохранивший его странности и страхи), автор рецензии, вызвавшей критическую свистопляску.

VI

Когда вышла рецензия Иванова, мысли Набокова были далеко. 20 марта он начал писать рассказ «Пильграм» («The Aurelian»), который закончил через десять дней²⁵.

Герой рассказа, Пильграм, немец, всю жизнь безвыездно проживший в Берлине, пятьдесят лет мечтал поохотиться на экзотических бабочек, которых он продает в своем магазине. В конце концов, заработав кругленькую сумму, он решает потратить ее на экспедицию за бабочками в Испанию, оставив магазин на жену, хотя и знает, что ей одной не управиться. Когда Пильграм тащит тяжелый чемодан, сердце его не выдерживает. Жена находит его мертвым, но это совершенно неважно: «Да, Пильграм уехал далеко. Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Альбарацин… вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам и увидел всех тех бабочек, которых мечтал увидеть, – бархатно-черных с пурпурными пятнами между крепких жилок, густо-синих и…»

Этот рассказ – своего рода торжество великолепно сочетающихся между собой тем: внешне ничем не примечательный человек, который носит в себе тайну; восторг открытия; мечта о совершенном счастье, недостижимом в этой жизни; ужасный эгоизм, свойственный подчас нашим мечтам; и смерть, которая обрывает наши мечты или же, наоборот, их осуществляет. Все здесь кажется убедительным: Пильграм, задуманный без всякой сентиментальности, черствый, злой, эгоистичный, жестокий по отношению к жене и при этом живущий ради своей мечты; неожиданные перспективы, открывающиеся вокруг каждой детали, промелькнувшие перед глазами картинки другой жизни (трактирщик, резинка, которую покупает школьник, воспоминания, разбуженные свадьбой соседа); очарование сцен, которые рисует воображение Пильграма. Возможно, лучше всего в рассказе – и, не уловив этого, невозможно понять Набокова – то, что мрачность пильграмовского житья на тоскливой улице, его магазин, его убогая квартира, жена, не понимающая его, – все это превращается в сокровища, столь же редкостные и чудесные, как те, что можно увидеть в его лавке или в джунглях Суринама.

«Пильграм» также обращен к «Дару», к несравненной красоте, которая окружает отца Федора в его лепидоптерологических экспедициях по Средней Азии, к удивительному сну Федора о том, как он сопровождает отца в той последней экспедиции, из которой тот не вернулся.

VII

Позднее Набоков вспоминал, что он никогда не входил ни в какие союзы, группировки и общества. На самом же деле он участвовал в первом, втором и третьем, хотя и постарался свести свое участие к минимуму. В «Даре» Ширин, председатель правления Общества русских литераторов в Германии, обращается к Федору за помощью в

довольно забавной (по мнению Федора Константиновича) и абсолютно неприличной (по терминологии Ширина) истории с кассой Союза. Всякий раз, как поступало от какого-нибудь члена прошение о пособии или ссуде (различие между коими было приблизительно такое, как между арендой на девяносто девять лет и пожизненным владением), начиналась погоня за этой кассой, делавшейся при попытке ее нагнать до странности текучей и беспредметной, словно она всегда находилась где-то на полпути между тремя точками, представляемыми казначеем и двумя членами правления²⁶.

Ширин просит Федора помочь избавиться от подозрительной тройки, выдвинув свою кандидатуру в члены правления. Федор отказывается: «Не хочу валять дурака». – «Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака…» – «Если войду в правление, то валять буду непременно, так что отказываюсь как раз из уважения к долгу»²⁷. Возможно, такое отношение сформировалось у Набокова к 1935 году, однако когда в реальной жизни его саркастичный друг, писатель Виктор Ирецкий (Вера Набокова не смогла с уверенностью сказать, был ли это Ирецкий или другой хороший знакомый Набокова, писатель и художник Иосиф Матусевич) попросил его войти в правление Союза русских писателей и журналистов в аналогичной ситуации, он, по крайней мере, согласился баллотироваться в состав Ревизионной комиссии на общем ежегодном собрании в апреле 1930 года, а в 1931 и 1932 годах был избран членом правления Союза²⁸. Собрание, изображенное в «Даре», граничит с малоправдоподобным фарсом; на самом же деле Набоков почти с протокольной точностью написал его с натуры. Существенное различие состоит в том, что Федор ушел с него, тогда как Набоков остался – скорее из писательского интереса, чем из солидарности.

Подобно романному персонажу Ширину, Ирецкий назначил предварительное обсуждение стратегии Союза в Берлинском зоологическом саду. Выслушав страстные речи своего друга по поводу состава комитета, Сирин обратил его внимание на гиен. Ирецкий, словно до него только что дошло, что в зоологическом саду держат животных, скользнул взглядом по клетке и проронил: «Плохо, плохо наш брат знает мир животных» – вряд ли можно было бы сказать Набокову что-нибудь более нелепое²⁹.