Текст книги "Владимир Набоков: русские годы"

Автор книги: Брайан Бойд

Один из лучших исследователей творчества Владимира Набокова заметил, что благодаря семейным связям он получил возможность наблюдать революцию с первого ряда трибун⁵⁷. Это действительно так, но на главный поединок Набоков не явился.

Во время революции ученик Тенишевского училища – некто Соломон Фридман, кадет, неглупый и непричесанный, взобрался на помост, сооруженный из ящиков на одной из городских площадей, и обратился к собравшимся с пылкой речью. Очень скоро его сбросили вниз. Такая вовлеченность в политику была столь же исключительной, как и аполитичность его знаменитого одноклассника. Семидесятилетний Набоков писал:

Я не без удовлетворения вспоминаю, как гневно и как часто во время моего последнего школьного года (который был также первым годом революции) большинство моих учителей и некоторые из моих соучеников называли меня иностранцем, потому что я отказывался присоединиться к политическим декларациям и демонстрациям.

И вновь Владимир Гиппиус оказался самым неистовым. Чтобы пробудить в юноше политическую сознательность, он задал ему в качестве наказания дополнительную работу – сочинение о восстании декабристов, вдохновившем революцию 1905 года, а затем, вместе с ней, и Февральскую революцию 1917 года. Прочитав его работу, Гиппиус прошипел, едва скрывая ярость: «Вы не тенишевец»⁵⁸.

Подобное давление на Набокова принесло лишь один результат – он преисполнился еще большей решимости сохранить свою независимость. Судя по его воспоминаниям о темах сочинений по русской литературе – особенно по Гоголю, изучавшемуся в выпускном классе, даже в то время он ненавидел социальный подход, который он будет позднее осуждать как критик и как преподаватель. Уже тогда его позиция была точно такой, как сорок лет спустя: литература обращается к воображению, к мысленному взору.

Я вспоминаю не без удовольствия, как в гимназические годы получил двойку – или как у нас в Тенишевском училище говорилось «весьма неудовлетворительно», за сочинение как раз на ту же тему, которую выбрал теперь. Царствовал в те дни какой-то остроумный, но безвестный гений, изобретавший такие темы сочинений, как, например, «Плюшкин и Скупой Рыцарь» или «Онегин и Печорин». Когда задавалась нам тема «Мертвые души», то требовалось от нас, чтобы в нас звучала, так сказать, общественно-морально бухгалтерская нотка. Бухгалтерия состояла в том, что гоголевская поэма делилась на удобнейшие рубрики – Плюшкин был скуп, Манилов – мечтателен, Собакевич – мешковат и т. д. Выходило в конце концов так, будто Гоголь был безжалостным обличителем скупости, мечтательности, мешковатости русских помещиков. Литература оказывалась интересна только тем, что писатели выводят, как говорилось, – чудное словцо! выводят – типы, причем непременно нужно было установить, отрицателен ли данный тип или положителен. Безвестный гений, изобретатель классных тем, иногда задавал нам еще глубокомысленный вопрос, что хотел показать автор, изображая, скажем, генерала Бетрищева, – и когда я ответил на это, что автор хотел нам показать малиновый халат генерала Бетрищева, то и получил двойку⁵⁹.

Даже тогда Набоков понимал, что в жизни важны не широковещательные обобщения, но отдельные детали, которые никакая логика не способна предсказать, ибо они и составляют самую основу человеческого существования. Никто, например, не смог бы предвидеть такое яркое воспоминание:

Когда мы с тобой уже были постарше, в старших семестрах [Набоков пишет Розову в конце 1930-х годов] …ты и я очень любили посещать зал маленьких (которые как-то по-птичьи, все вместе, пищали, метались, хватались иногда за рукав – пестренький пронзительный гомон, в котором проплывала голова в седом пуху, – как его звали, этого воспитателя маленьких, этого тоже маленького старика? – Николай Платоныч[45]45
  Николай Платонович Вукотич.


[Закрыть], и с каким-то странным удивленьем, восхитительно-грустный оттенок которого я потом часто в жизни испытывал, – прости скобки, но мне нужно очень много вместить), ты говорил: «Неужели и мы были так недавно такими?»⁶⁰

В мае 1917 года с Набоковым случился приступ аппендицита, и его оперировали в клинике Кауфмана – лучшей частной больнице Петрограда. Уже под эфиром, лежа на операционном столе, он отчетливо увидел себя

ребенком с неестественно гладким пробором, в слишком нарядной матроске, напряженно расправляющим под руководством чересчур растроганной матери свежий экземпляр глазчатого шелкопряда. Образ был подчеркнуто ярок, как на коммерческой картинке, приложенной к полезной забаве, хотя ничего особенно забавного не было в том, что расправлен и распорот был собственно я, которому снилось все это – промокшая, пропитанная ледяным эфиром вата, темнеющая от него, похожая на ушастую беличью мордочку, голова шелкопряда с перистыми сяжками, и последнее содроганье его расчлененного тела, и тугой хряск булавки, правильно проникающей в мохнатую спинку, и осторожное втыкание довольно увесистого существа в пробковую щель расправилки…

После этого он решил никогда снова не соглашаться на анестезию. Потеря сознания приводила его в ужас, словно самый мерзкий из мучивших его по ночам кошмаров⁶¹.

Свое последнее лето на севере России Набоковы, как обычно, провели в Выре – правда, политическая деятельность Владимира Дмитриевича держала его в городе. Еще одно стихотворение Владимира Набокова увидело свет в номере «Русской мысли» – уважаемого «толстого журнала» – за март – апрель. В конце весны и все лето он писал стихи, составившие позднее его следующий сборник; среди них было и написанное в мае стихотворение «Дождь пролетел», которое удостоилось чести открывать сборник 1970 года⁶². На поезде Набоков ездил в Петроград, – Розов вспоминал, как они вместе гуляли по городу «белыми ночами» – главным образом, вероятно, ради свиданий с Евой Любржинской. Как-то, возвращаясь в Выру, Владимир встретил в поезде Люсю Шульгину. Стоя с ней в тамбуре грохочущего вагона, он слушал «в состоянии никогда прежде не испытанного смятения», сожаления, душившего его, Люсин рассказ про контору, где она работала. Она проехала с ним до следующей станции и вышла, и «чем дальше она отходила», – по крайней мере, так он пишет в «Машеньке», где все остальные подробности этой встречи совпадают с его воспоминаниями, – «тем яснее ему становилось, что он никогда ее не забудет»⁶³. Больше он не видался с Люсей.

В Петрограде В.Д. Набоков по-прежнему работал в Юридическом совете и участвовал в составлении уголовного законодательства. В мае он от имени кадетской партии баллотировался на выборах в Петроградскую думу. Насколько плохо он подходил для революционной демагогии, которая в тот год взяла верх, можно судить по его позднему признанию: «Когда мне приходилось выступать в России на митингах, говорить в партийную агитацию, я часто испытывал чувство тягостной неловкости. Мне казалось, что я совершаю духовное насилие над слушателями, которые сами должны были бы разобраться, за какой партией идти»⁶⁴. Сам он с легкостью победил на выборах в местную Думу, но что касается кадетской партии, то она в целом по стране заняла лишь второе место, уступив умеренным социалистам.

В конце июня Милюков убедил Центральный комитет партии, что кадеты должны заявить о своем выходе из коалиционного правительства, дабы воздействовать на своих партнеров-социалистов. Он надеялся, что этот шаг заставит тех пойти на укрепление новых органов центральной власти, чтобы противостоять растущей анархии в стране, дезертирству и поражениям на фронтах и распаду Российской империи. В.Д. Набоков и некоторые другие не согласились с подобной тактикой, но они оказались в меньшинстве, и 3 (16) июля Набоков и остальные кадеты вышли из состава Временного правительства⁶⁵.

Хотя Ленин, который с самого начала призывал к свержению Временного правительства, находился в то время на отдыхе в Финляндии, рядовые солдаты-большевики воспользовались страхом своих товарищей перед отправкой на фронт для организации поспешного вооруженного восстания. 3–4 (16–17) июля вооруженные демонстранты, стреляя без разбора, бесчинствовали в столице; в бессмысленных столкновениях погибло четыреста человек. Если в феврале весь город поддержал бушевавшие толпы, то на этот раз Петроград остался безразличным или даже враждебным к демонстрантам, и это преждевременное восстание было прекращено. Когда оно было в самом разгаре, В.Д. Набоков направлялся вместе с И. Гессеном из редакции «Речи» домой. По Невскому проносились на грузовиках вооруженные до зубов солдаты и матросы, а другие, тоже с винтовками в руках, толпились на улицах, выкрикивали воинственные призывы и палили во все стороны. Когда Гессен предложил В.Д. Набокову укрыться в Публичной библиотеке, тот невозмутимо ответил, что предназначенная ему пуля еще не отлита⁶⁶. К середине июля Керенский был назначен премьер-министром. Он по-прежнему выступал за продолжение войны. Те, кого потрясли провал июньского наступления и попытка большевиков захватить власть, потребовали укрепить дисциплину в армии, и 12 (25) июля на фронте вновь ввели смертную казнь. Керенский, формировавший Кабинет министров, пригласил В.Д. Набокова, чьи политические взгляды он теперь смог лучше оценить, принять пост министра юстиции. С присущей Милюкову способностью склонять других на позиции более жесткие, чем они того хотели, он убедил Набокова и еще двоих левых кадетов выставить категорические условия, на которых они могут согласиться принять предложенные посты: отмена подотчетности Петроградскому Совету и отсрочка основных общественных преобразований (таких, как передача земли крестьянам) до созыва Учредительного собрания. Керенский не смог принять условия кадетов, и 23 июля (15 августа) сформировал новый коалиционный кабинет, в котором преобладали эсеры⁶⁷.

Пока Временное правительство боролось за выживание, Владимир Набоков оставался вместе с семьей в Выре, где сочинял стихотворение за стихотворением и, судя по одному из них, все еще чертил ее имя (Люся? Ева?) на песке. Место действия говорит в пользу Люси, статистика – в пользу Евы: подсчитав в феврале следующего года стихи, он обнаружил, что за время между июнем 1916 года – когда у них с Люсей впереди оставалось всего несколько месяцев – и июлем 1917 года – когда минуло шесть месяцев после его знакомства с Евой, 31 из 172 его стихотворений он посвятил Люсе, а 39 – Еве⁶⁸. Все стихи были написаны на отдельных листках, но 1 (14) августа он начал тонкую тетрадку, первую из череды рукописных стихотворных альбомов, которые он непрерывно заполнял – по одному стихотворению в два дня – с 1917 по 1923 год.

Наступила дождливая осень, и Набоковы переехали в город. В небе над Петроградом лучи прожекторов скрещивались, подобно гигантским шпагам. Однажды к Набоковым зашел Корней Чуковский и принес с собой свою знаменитую «Чукоккалу», в которой оставили автографы очень многие выдающиеся писатели и художники – от Горького до Евтушенко. Старший и младший Набоковы внесли в нее свою лепту: Владимир – стихи «Революция», подписанные «сын предшествующего» и явившиеся откликом на Июльское восстание:

 
Я слово длинное с нерусским окончаньем
нашел нечаянно в рассказе для детей.
И отвернулся я со странным содроганьем.
В том слове был извив неведомых страстей:
рычанье, вопли, свист, нелепые виденья,
стеклянные глаза убитых лошадей,
кривые улицы, зловещие строенья, к
ровавый человек, лежащий на земле,
и чьих-то жадных рук звериные движенья…⁶⁹
 

Хотя Набоков не остался слеп к событиям, разворачивающимся вокруг него, он ушел в поэзию глубже, чем когда-либо. Он отобрал дюжину стихов, написанных в Выре между маем и августом, для совместной публикации с Андреем Балашовым, еще одним своим школьным товарищем. Этот второй сборник стихов – «Два пути» вышел в свет лишь в 1918 году, когда Набоков уже находился в Крыму. Кажется, сохранился один-единственный экземпляр этой книги – самой редкой из всех книг Набокова.

Еще не закончив свою первую тетрадь, он попросил кого-то – возможно, библиотекаря отца – перепечатать на машинке больше ста стихов, написанных между сентябрем 1916 и августом 1917 года. Их переплели в альбом, хотя обложка, если таковая была, так же как первые и, возможно, последние его страницы, утрачена, и сырость с плесенью проели несколько из сохранившихся страниц⁷⁰. Как только Владимир закончил в конце сентября свою первую тетрадь, он начал новый альбом, посвященный Еве Любржинской⁷¹. Не успел он его заполнить, как разразилась еще одна революция.

После нелепого поражения корниловского мятежа в конце августа левые настроения в столице еще больше усилились. Теперь, когда Милюков покинул Петроград, такие лидеры, как В.Д. Набоков, были готовы, объединившись с социалистами, возвести линию обороны против нарастающей волны большевизма и положить конец войне. В сентябре Керенский попытался хоть как-то восстановить свой престиж, сильно пошатнувшийся во время корниловских событий, и, объявив Россию республикой, учредил Совет Российской республики – предпарламент, которому должно было стать подотчетным следующее, четвертое по счету, Временное правительство. Этот предпарламент собрался лишь 7 (20) октября (В.Д. Набоков был одним из четырех членов президиума) и не принял никаких решительных мер, несмотря на полную анархию в стране (бандитизм, мародерство, мятежи, поджоги) и очевидные приготовления большевиков к захвату власти. За 4–5 дней до переворота В.Д. Набоков спросил Керенского, считает ли тот возможным большевистское восстание. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», – ответил он мне. «А уверены ли вы, что можете с ним справиться?» – «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно»⁷².

Когда пришло время переворота, в ночь с 24 на 25 октября (6–7 ноября), силы Керенского оказались иллюзорными. Если в феврале народные волнения потрясли весь город, то теперь в театрах и ресторанах было по-прежнему оживленно и хорошо обутые люди разгуливали по хорошо освещенным улицам. Тем временем, почти незаметно, без единого выстрела большевики овладели стратегически важными пунктами города – вокзалами, государственным банком, телефонной станцией.

В тот момент очень многие желали падения агонизирующего Временного правительства; идея многопартийных демократических Советов – Советов рабочих и солдатских депутатов пользовалась широкой поддержкой, и большинство считало, что большевики берут власть от имени Петроградского Совета, – подлинные намерения Ленина откроются лишь через несколько месяцев. Петроградский гарнизон, разделявший эти популярные взгляды, не поддержал правительства и уже самим своим невмешательством способствовал захвату власти большевиками. В 10 часов утра 25 октября два офицера пришли к В.Д. Набокову с просьбой разрешить им воспользоваться его автомобилем и отвезти Керенского в район Луги, где находились верные ему войска, однако старый и маломощный набоковский «бенц» с открывающимся верхом, в котором Владимир Дмитриевич ездил по городу, в этой ситуации был бесполезен⁷³. К 11 часам Керенский нашел машину в посольстве США и немедленно покинул город.

25 октября, во второй половине дня, В.Д. Набокова и других членов Совета республики вызвали в Зимний дворец, где уже собрались министры Временного правительства, чтобы провести заседание под охраной военных. Набоков был единственным из членов Совета, кто откликнулся на это приглашение. Когда через два часа стало ясно, что министров устраивает позиция «поживем – увидим», он покинул дворец и вернулся в свой особняк, расположенный менее чем в километре от Зимнего. Двадцать минут спустя большевики перекрыли выходы из дворца, готовясь начать его штурм (не похожий на героические описания советской иконографии). В.Д. Набоков едва избежал заключения в Петропавловскую крепость вместе с членами Временного правительства. То здесь, то там происходили отдельные стычки – город готовился к спорадическим ночным боям. В доме 47 на Морской юный Владимир Набоков сочинял стихотворное послание своему другу Самуилу Кянджунцеву про мостовые, залитые кровью, и, как обычно, отшлифовывал стихи для альбома. Написав за ночь 90 строк, он заметил: «Пока я писал, с улицы слышалась сильная ружейная пальба и подлый треск пулемета»⁷⁴.

На следующий день группы кронштадтских моряков рыскали по улицам, занося революционный штык над буржуазной нечистью, – если выражаться языком того времени. Возможно, именно в то утро Владимир в кабинете отца барабанил по туго набитой боксерской груше, не думая о том, что пулеметные серии ударов могут показаться подозрительными, как вдруг какие-то до зубов вооруженные уличные бойцы через окно ворвались в дом, и лакею пришлось убеждать их, что молодой человек – не урядник в засаде⁷⁵.

В ту тревожную осень Набоков по-прежнему ходил в Тенишевское училище. Это был бы его последний семестр, даже если бы большевики не захватили власть, но, вероятно, из-за переворота, – когда стало очевидно, что семье оставаться в Петербурге небезопасно, он сдал выпускные экзамены на месяц раньше формального срока. Он закончил училище с четверкой по физике, пятеркой с минусом по Закону Божьему и пятерками по всем остальным предметам⁷⁶.

Еще до большевистского переворота выборы в Учредительное собрание были назначены на 12 (25) ноября. Эти выборы, как ничто другое, выявили несоответствие между идеализмом либералов и демократических социалистов – между В.Д. Набоковым и всем, что он защищал, всем, чем восхищался в его политике его сын, и циничным манипулированием, которое принес в политику Ленин с его фанатическим стремлением к власти.

Одно из обвинений, которое Ленин предъявлял Временному правительству, состояло в том, что оно затягивает с проведением этих выборов. Действительно, подготовка к ним велась слабо, но на это были свои причины. Поскольку выборам предстояло определить основу политической и общественной организации России на следующее столетие, организаторы старались провести их со скрупулезной честностью и избежать их срыва в стране, где большинство населения было политически безграмотным и значительная его часть находилась на фронте. Комиссия по составлению Закона о выборах в Учредительное собрание была, к несчастью, удивительно нерасторопной и многочисленной, словно парламент, – но лишь из-за попытки политических идеалистов представить в ней как можно больше самых разнообразных групп. Первое заседание комиссии откладывалось не потому, что буржуазное Временное правительство затягивало всенародные выборы, но потому, что Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов слишком поздно выдвинул в нее своих представителей⁷⁷.

После переворота В.Д. Набоков, возглавлявший редакционный комитет конференции, ожидал, что большевики развернут кампанию против Учредительного собрания. «Они оказались хитрее, – заметил он позднее, – …и в течение первого месяца после переворота они афишировали свое стремление к этому созыву». До разгона Учредительного собрания в первый же день его работы⁷⁸ вооруженными матросами-большевиками оставалось еще два месяца, но в ноябре казалось, что выборы совершенно необходимы как противодействие октябрьскому перевороту. Выдвинутый в Учредительное собрание В.Д. Набоков, которому предстояло сыграть важную роль в проведении выборов, должен был задержаться в Петрограде.

Его семью, однако, ничто не удерживало в городе. Многие ожидали, что большевики продержатся не больше нескольких недель, и поскольку сами большевики не были уверены в своих силах, им приходилось действовать осторожно. Однако, хотя массовый террор был еще впереди, опасность революционной ненависти уже стала очевидной. Графиня С.В. Панина, одна из руководителей кадетской партии, предложила Набоковым пожить в Гаспре, ее поместье в Крыму, которое все еще оставалось свободным. Было решено Владимира и Сергея отправить первыми – как позднее вспоминал Набоков, причиной такой поспешности была опасность мобилизации в новую «красную» армию⁷⁹.

2 (15) ноября, в свой последний день в Петрограде, Владимир написал последнее стихотворение на севере России, посвященное матери, – в нем он скорбел о том, что ей, быть может, больше не гулять среди берез любимой Выры. На Николаевском вокзале В.Д. Набоков провожал сыновей и, чтобы не терять времени в ожидании поезда, спешно писал в привокзальном буфете редакционную статью для «Речи» или какое-то воззвание – очередной отчаянный залп в битве, которая становилась все более безнадежной. Перекрестив сыновей, он сказал спокойно, что они могут никогда больше не увидеться, повернулся и вскоре скрылся в клубах пара и тумана⁸⁰.

Мальчики ехали первым классом в спальном вагоне симферопольского поезда. У Владимира были с собой маленькие рукописные альбомы его стихов, недавно законченных или незавершенных, а также целая кипа белых книжечек поэтов-символистов. Вагон был жарко натоплен, и куколка сумеречной бабочки, которая семь лет пролежала у него в коробке, из-за необычного тепла неожиданно раскрылась⁸¹.

Где-то в середине России настроение испортилось: в поезд, включая наш спальный вагон, набились какие-то солдаты, возвращавшиеся с какого-то фронта восвояси. Мы с братом почему-то нашли забавным запереться в нашем купе и никого не впускать. Продолжая натиск, несколько солдат влезли на крышу вагона и пытались, не без некоторого успеха, употребить вентилятор нашего отделения в виде уборной. Когда замок двери не выдержал, Сергей, обладавший сценическими способностями, изобразил симптомы тифа, и нас оставили в покое⁸².

На третье утро, где-то недалеко от Харькова, Владимир, перешагнув через людей, храпящих на полу в коридоре, вышел на платформу подышать свежим воздухом. Он был в котелке и белых гетрах, а в руках держал принадлежавшую когда-то дяде Василию Ивановичу трость с круглым коралловым набалдашником в золотой коронообразной оправе. Набоков пишет:

Признаюсь, что будь я на месте одного из тех трагических бродяг в солдатской шинели, я бы не удержался от соблазна схватить франта, прогуливавшегося по платформе, и уничтожить его. Только я собрался влезть обратно в вагон, как поезд дернулся, и от толчка тросточка моя выскользнула из рук и упала под поплывший поезд. Особенно привязан к ней я не был (через пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на меня смотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил меня сделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползти вагону, сонным или насмешливым лицам, следующему вагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда, как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когда наконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость и бросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкая пролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романов наперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадку последнего вагона⁸³.

К 5 (18) ноября Владимир с Сергеем добрались до Крыма.