Текст книги "Владимир Набоков: русские годы"

Автор книги: Брайан Бойд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 59 страниц)

V

В январе Набоков вернулся из Праги с мыслью как можно скорее попытаться облегчить положение матери. Его мечта уехать с ней в Аскону оказалась несбыточной, и он планировал хотя бы навестить ее снова в Праге. В середине июня он написал ей, что слишком занят и не может прервать работу – очевидно, еще один сценарий, возможно, «Любовь карлика», – и спросил, не согласится ли она погостить у него в Берлине⁵³.

Тем временем одна из его кинематографических подруг, «восходящая звезда», решила, что и Набоков мог бы засверкать на кинонебосводе. Она познакомила его со своим режиссером и сочинила на ходу историю про то, что Набоков во время своего пребывания на юге России сыграл немало ролей. Режиссер «с энтузиазмом рассматривал меня два часа и предложил мне главную роль в новом фильме». Разумеется, из этого ничего не вышло, но весь год Набоков нимало не сомневался в своем успехе. Дядя Константин Дмитриевич расхваливал в письме его «Случайность» и попросил перевести рассказ на английский. Набоков сообщил матери: «Моя писательская карьера начинается довольно светло. У меня набралось уже 8 рассказов – целый сборник»⁵⁴.

В июле Набоков и Лукаш приступили к работе над «Китайскими ширмами» – очередным номером для «Синей птицы», музыку к которому снова писал Илюхин⁵⁵. Набоков под большим секретом сообщил матери еще об одном совместном проекте с Лукашем – тайном предприятии «Рука», для которого они уже подыскали контору и машинистку. Хотя, кажется, речь шла о каком-то журнале – все лето они занимались поисками подписчиков, – Набоков полагал, что в случае успеха ему не придется больше зарабатывать на жизнь литературным трудом и переводами⁵⁶. Что бы они тогда ни замышляли, у них ничего не выходило. Лукаш любил строить планы ради самих планов, а Набоков был не предпринимателем, а мечтателем.

Наконец 12 июля Набоков уехал в Прагу⁵⁷. Мать он нашел подавленной и раздражительной. Она мечтала приехать в Берлин, чтобы побывать на Тегельском кладбище. Ее состояние отрезвило Набокова: он решил взять больше учеников в Берлине; он «готов был бы камни расколоть, только бы помочь ей». Скорее всего, именно в тот приезд он сообщил матери о помолвке с Верой Слоним.

Новая пражская квартира ему понравилась, если не считать того, что «с пяти часов утра начинается грохочущая процессия ломовиков, фур, грузовиков, так что спросонья кажется, что весь дом катится куда-то, громыхая и дребезжа»: похоже на первую зарисовку пансиона в «Машеньке», который, казалось, дрожал, качался и кренился, как на рельсах, подчиняясь ритму поездов, проносящихся в десятке футов от него. Через несколько дней Набоков с Еленой Ивановной уехали из Праги за город и поселились в хорошем отеле в Добржиковице, где в целях экономии им пришлось снять одну комнату на двоих⁵⁸.

Вероятно, 21 июля он возвратился в Берлин и через три дня написал еще один рассказ – «Гроза»: молодой человек смотрит из окна своей комнаты на грозу и видит, как из туч спускается колесница пророка Ильи, с золотой оси соскакивает колесо, и пророк, скользя плесницами по крыше, ищет, куда оно закатилось[86]86
  Саймон Карлинский пишет: «Язычники-славяне верили, что бог грома Перун разъезжал по небу во время грозы на своей колеснице. После принятия христианства на Руси этот образ был перенесен на ветхозаветного Илью. Подобное представление продолжало бытовать среди крестьян… Мне нравится этот рассказ за остроумное использование крестьянского фольклора в неожиданной для него берлинской обстановке».


[Закрыть]⁵⁹. Набоков по-прежнему сочинял и стихи, хотя не так часто, как пятнадцать месяцев назад, и во многих по-прежнему появлялись Бог и ангелы, Петр у перламутровых врат и Иисус, распятый или снятый с креста. У некоторых из этих стихов есть религиозный привкус: то, что могло бы стать оригинальным мироощущением, передается в марионеточном представлении с участием трафаретных серафимов, которые портят все зрелище. В других – божественное обнаруживает черты человеческого и индивидуального: ангел, занозивший ногу, Петр, от которого пахнет рыбой. Если в небольших стихотворных дозах это еще и съедобно, то в рассказах типа «Грозы» быстро вызывает изжогу. Набоков продолжал искать, как совместить потусторонний мир и мир реальный, но своего собственного способа пока не нашел.

«Можешь сказать моим сестрам, – пишет он матери из Берлина, – что не проходит дня, чтобы я на улице не встречал бы каких-нибудь русских, которые, оглянувшись, свистящим шепотом „…Владимир Сирин…“ и в городском шуме теряется глагол». В конце июля он работал над сценарием «Любовь карлика» и закончил скетч «Китайские ширмы», который продал «Синей птице» за 100 долларов. Из них удалось получить только пятнадцать, и когда его хозяйка подняла плату до семидесяти марок в неделю, он понял, что ему придется съехать⁶⁰.

VI

Примерно в середине августа Набоков вновь приехал в Чехословакию и присоединился к своему семейству в Добржиковице. Он бродил по холмам, приветствуя знакомых бабочек, он отдыхал, он упивался мечтами о своей предстоящей жизни с Верой, он пытался не впускать к себе музу⁶¹.

Она все же приходила. За несколько дней до возвращения в Берлин он начал новый рассказ «Наташа», по всей видимости, никогда не публиковавшийся⁶². Молодой эмигрант уговаривает девушку, живущую в соседней комнате, оставить больного отца и уехать с ним на прогулку за город. В сосновом лесу она рассказывает ему о том, как ей явилась однажды Дева Мария, а он повествует о своих романтических приключениях в далеких тропиках, после чего оба признаются друг другу, что выдумали свои истории, но она все же просит его продолжать. Подойдя к дому, она с удивлением замечает своего отца у газетного киоска: он оживлен – есть поразительные новости, а он забыл дома деньги, не может ли она сходить за ними. В квартире девушка обнаруживает мертвое тело своего отца. Только что на улице она встретила его призрак: наши фантазии – ничто по сравнению с чудесами жизни.

28 августа Набоков возвратился в Берлин. Хозяйка пансиона «Андерсен» спрятала его пальто, боясь, что он не расплатится за жилье. Заплатить по счету пришлось Вере Слоним, которая, кроме того, подыскала ему симпатичный немецкий пансион на Траутенауштрассе, 9 (грязноватая лепнина внизу, пагодообразные черепичные завитки наверху), прямо за углом от дома номер 41 по Ландхаусштрассе, где она по-прежнему жила со своими родителями. Стало ясно, что одними литературными гонорарами ему не прожить и придется подыскать более постоянную работу. К концу сентября он уже набрал столько уроков, сколько хотел, и у него оставался только один день, свободный от репетиторства⁶³.

Теперь Набоков был прикован к Берлину, как никогда раньше. Вначале он поселился в Берлине потому, что его семья, дешевая жизнь и процветающая русская колония делали дальнейшие переезды бессмысленными. С конца 1923 года Вера Слоним и открывшаяся перед ним карьера драматурга и сценариста удерживали его в Берлине. Сейчас, когда многочисленные уроки приносили ему постоянный заработок, он вверил себя этому городу, пока будущее не преподнесет ему новый сюрприз. Хотя он не любил Берлин, другие города, куда он мог бы переехать, привлекали его еще меньше. Прага, наиболее оживленный студенческий и научный центр эмиграции, ему просто не нравилась: «унылый мост через унылую реку, дождь, мокрые горгульи какого-нибудь храма»⁶⁴. В Париже он был бы слишком далеко от матери, и там слишком легко можно было бы разрушить вакуумную изоляцию, которую создавал вокруг его родного языка, защищая его, так плохо усвоенный им немецкий.

Осев в Берлине, Набоков всерьез засел за прозу. В конце августа он сообщает матери, что задумал новую пьесу, однако из этого ничего не вышло. 6 сентября он написал «La Bonne Lorraine» – романтическое, но не лишенное скепсиса стихотворение о Жанне д'Арк, первое из его стихотворений, которому по праву суждена долгая жизнь⁶⁵. Но весь месяц он посвятил работе над рассказом «Венецианка», впервые опубликованным лишь недавно⁶⁶. Робкий, впечатлительный молодой студент-кембриджец, как кажется, входит в картину Себастьяно дель Пьомбо[87]87
  Как отмечает Ж. Бербедет, такая картина действительно существует это «Римлянка», которую Набоков имел возможность разглядывать в берлинском Музее кайзера Фридриха.


[Закрыть] и прогуливается по нарисованному пейзажу, пока не начинает высыхать, превращаясь в сгусток пигмента; специалист-реставратор стирает инородное тело, слишком поздно понимая, что он натворил, однако все это оказывается литературным трюком, и в конце рассказа мы находим естественное объяснение. Этот рассказ с яркими характерами и хорошо выстроенными романтическими коллизиями напоминает Пиранделло остроумными метафизическими ходами, но в нем отсутствует ореол мистического смысла, который привнесет в свои произведения зрелый Набоков.

Это была первая попытка писателя использовать тему искусства per se[88]88
  Как такового (лат.)


[Закрыть], чтобы возмутить гладь бытия. Гораздо удачнее оказалась следующая попытка – написанный в октябре рассказ «Бахман». В этой истории о гениальном музыканте, испытывающем болезненную неловкость вне ему одному доступной гармонии, Набоков не только создает эскизный портрет героя «Защиты Лужина», первого своего шедевра, но и впервые по-настоящему уверенно демонстрирует свое мастерство: в мягком комизме, с которым он изображает «неземную робость» Бахмана в земном мире, в остроте и уверенности его соперничающих с самим Яном Стеном набросков «сомнительных кабачков», столь любимых Бахманом, во внутреннем конфликте между антрепренером Заком, циничным собеседником рассказчика, и сентиментальным рассказчиком, который по капле извлекает всю нежность, которую только можно извлечь из нелепых отношений Бахмана и госпожи Перовой. Струны, затронутые этим рассказом, продолжают дрожать: запредельная сила и мощь искусства Бахмана, ограниченность и беспомощность его жизни и встреча двоих на краю небытия:

Я думаю, это была единственная счастливая ночь во всей жизни Перовой. Думаю, что эти двое, полоумный музыкант и умирающая женщина, нашли в эту ночь слова, какие не снились величайшим поэтам мира⁶⁷.

Однако развитие Набокова в тот год было непредсказуемо. В ноябре он написал рассказ «Дракон»⁶⁸. Все еще пробуя различные приемы, все еще не зная точно, как преодолеть границы реализма и передать тайну и необычность сущего, он придумал уловку, к которой никогда больше не прибегнет. Один дракон, тысячу лет крючившийся в своей пещере в страхе перед окружающим миром, наконец вылезает из нее и оказывается неподалеку от современного города, куда он боязливо бредет. В городе табачная фирма наклеивает ему на бок свою рекламу, а ее конкуренты нанимают циркового наездника, чтобы тот, нарядившись рыцарем, проткнул, как они предполагают, надувное резиновое чучело. Лошадь наездника, которая лучше разбиралась в драконах, отпрянула назад, и дракон, вспомнив, что его мать погибла от удара рыцарского копья, засеменил к себе в пещеру, где и умер. Незамысловатая притча Набокова опровергает представление о жизни как о борьбе за выгоду – представление, убивающее все, что есть в этом мире чудесного.

В середине декабря Набоков посылает матери продолжение рассказа «Удар крыла» – очевидно, оно уже было опубликовано, но где именно, пока неизвестно⁶⁹. К этому времени он закончил первый черновой вариант «Рождества» – лучшего из всех написанных к тому моменту рассказов⁷⁰. Отец, потерявший сына, решает покончить с собой, чтобы не продолжать жизнь, «горестную до ужаса, унизительно бесцельную, бесплодную, лишенную чудес», но в это мгновение кокон индийского шелкопряда, который хранился среди любимых вещей сына, согревшись у натопленной печи, прорвался, и из него вылупилась и поползла вверх по стене бабочка, и крылья ее постепенно наливались воздухом и дышали. Представляя английский перевод рассказа, Набоков заметил, что он «странным образом напоминает тип шахматной задачи, известной как „обратный мат“». Слепцов ставит мат своему собственному отчаянию: среди вещей, которые он переносит к себе из комнаты сына, чтобы лелеять свое горе, жестяная бисквитная коробка с коконом бабочки, которая опровергает его мрачный вывод. Характерно, что именно точное научное знание позволило Набокову подготовить чудо, совершающееся в рассказе. То же достоверное знание природы позволяет ему описать зимний день с блистательными и точными подробностями, которые бросают вызов отчаянию Слепцова еще до появления бабочки: несмотря на боль, мир преисполнен радостей.

VII

Теперь Набоков мог давать уроки без какого-либо умственного напряжения. В течение осени 1924 года он неплохо заработал репетиторством и располагал временем и свободой, необходимыми для литературных трудов. По-видимому, он собирался навестить мать на Рождество и вернуться в Берлин числа 10 января, когда возобновятся занятия с учениками. Он также собирался по возвращении переехать на новую квартиру. Ни поездка, ни переезд не удались – вероятно, из-за того, что Вера заболела бронхитом⁷¹.

23 января 1925 года Набоков написал матери, что работает над рассказом, «который войдет в тот большой роман, который давно я задумал». Через шесть дней рассказ «Письмо в Россию» был напечатан[89]89
  «Письмами из России» в эмигрантской прессе обычно называли анонимные статьи о советской действительности, написанные людьми, которым не удалось эмигрировать, и тайно переправленные через границу.


[Закрыть]⁷². Больше чем пятьдесят лет спустя Набоков так описал историю его создания: «Году так в 1924… я начал роман под предположительным названием „Счастье“, некоторые важные элементы которого я потом перекроил для „Машеньки“. <…> Примерно к Рождеству 1924 года у меня были готовы две главы „Счастья“, но затем по какой-то забытой причине я выбросил Главу первую и большую часть второй»⁷³. Это звучит как реконструкция подзаголовка опубликованного рассказа: «Из Главы второй романа „Счастье“». Хотя замысел романа родился намного раньше, из писем Набокова явствует, что «Письмо в Россию» создавалось как самостоятельное произведение, а не выкраивалось из большой главы и было напечатано сразу же. Нет также никаких оснований предполагать, что Набоков вообще написал Главу первую или еще один фрагмент Главы второй. Скорее всего, Набоков держал в голове план всего романа и лишь вычленил часть целого, как он это будет делать впоследствии.

Несмотря на малый объем рассказа, это уже великолепный ранний Набоков: письмо молодого эмигранта женщине, с которой ему пришлось расстаться, когда он покидал Россию в 1917 году. В предыдущем письме он поклялся никогда не вспоминать прошлое (те несколько деталей, о которых он все же обмолвился, – это воспоминания о Люсе Шульгиной) и вместо этого просто посылает ей зарисовки берлинской жизни. Вот для примера один абзац:

Прокатывает автомобиль на столбах мокрого блеска, – сам черный, с желтой полоской под окнами, – сыро трубит в ухо ночи, и его тень проходит у меня под ногами. Теперь уже совсем пуста улица. Только старый дог, стуча когтями по панели, нехотя водит гулять вялую, миловидную девицу, без шляпы, под зонтиком. Когда проходит она под красным огоньком, который висит слева, над пожарным сигналом, одна тугая черная доля зонтика влажно багровеет.

Творческое воображение Набокова здесь уже налицо: мир его создан не по шаблонам. «Прокатывает автомобиль на столбах мокрого блеска» – метафора, без малейшего усилия сжатая до одного слова, позволяет четко увидеть и два слабых конуса света, отбрасываемого фарами и рассеянного моросящим дождем, и их отражения, мерцающие на сыром асфальте. Точно найденные детали создают ощущение нашего присутствия внутри изображения: когда мы читаем, мы слышим постукивание собачьих когтей по панели, задающее мелодию этой ночи, и видим тень, которая проходит под нашими ногами. В этом совершенном и гармоничном микрокосме все естественно перетекает из одного состояния в другое – звук или тишина, свет или тень, размытые краски или яркие цветовые пятна, движение или покой. И мир этот наблюдает человек, который в своем сознании оживляет все вокруг себя, рискуя увидеть все по-новому: ухо ночи, собаку, ведущую на прогулку девицу, – человек, который способен испытать чистое, доступное лишь живописцу удовольствие, заметив багровеющую долю зонтика.

Здесь Набоков вновь замешивает мир по своему тайному рецепту счастья: отделите сознание от однообразной вереницы сменяющих друг друга мгновений, отрешитесь от них, и все станет чудом – шедевром точности и гармонии, до абсурда щедрым даром. И одновременно уникальное сочетание подробностей превращается в невыносимо хрупкое и пронзительное мгновение, тут же блекнущее в памяти, – но ведь, правда, непременно сохраняющееся в прошлом? Рассказ заканчивается так:

Прокатят века, – школьники будут скучать над историей наших потрясений, – все пройдет, все пройдет, но счастье мое, милый друг, счастье мое останется, – в мокром отражении фонаря, в осторожном повороте каменных ступеней, спускающихся в черные воды канала, в улыбке танцующей четы, во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество.

Теперь Набоков в совершенстве овладел той лирической пульсацией прозы, которая впервые стала прослушиваться в «Звуках». Он мог уверенно изображать тот мир, который он видел, то, как он себя в нем ощущал, те выводы, которые он делал из увиденного. Ему еще предстояло заново изобрести искусство повествования, построения характера и структуры, но он уже был на правильном пути.

VIII

Хотя истинная жизнь Сирина-писателя начиналась, когда он оставался наедине с собой, он по-прежнему работал с соавторами. В середине февраля возникло литературно-издательское объединение «Арзамас», названное так в память о кружке поэтов и критиков, в который входил лицеист Пушкин. В числе немногих членов объединения были Айхенвальд, Лукаш и Сирин. Через неделю в Кенигсберге состоялась премьера балета Лукаша – Сирина – Илюхина «Кавалер лунного света», прошедшая с большим успехом⁷⁴. Иногда его творческое затворничество нарушали дела актерские, вносившие в его жизнь разнообразие, в котором он едва ли нуждался. 12 марта, например, он уехал из города в семь утра сниматься статистом в каком-то фильме, возвратился домой в пять часов вечера с десятью долларами в кармане, жирным гримом на лбу и ослепительным светом юпитеров в глазах; до восьми часов он занимался с учениками, после чего репетировал пантомиму «Балаган», которую ставила начинающий режиссер Лидия Рындина, жена сиринского знакомого Сергея Кречетова. Когда пять дней спустя пантомиму сыграли перед членами Литературно-художественного клуба, ее разругали в пух и прах. Юрия Офросимова, режиссера и театрального критика, особенно возмутило то, что постановщица, очевидно, совершенно незнакомая с азбучными основами пантомимы, тратила время талантливых людей, которое они могли бы с большей пользой посвятить собственному творчеству⁷⁵.

Накануне третьей годовщины смерти отца Набоков написал матери, что он собирается провести целый день на Тегельском кладбище:

Вот прошло три года – и каждая мелочь, относящаяся к папочке, все так же жива во мне. Я так уверен, моя Любовь, что мы еще увидим его, – в неожиданном, но совсем естественном раю, в стране, где все – сиянье и все – прелесть. Он войдет к нам, в нашу общую свежую вечность, слегка подняв плечи, как бывало, – и мы без удивленья поцелуем родимое пятнышко на его руке. Ты должна жить в предчувствии этого нежного часа, моя Любовь, и никогда не поддаваться соблазну отчаянья. Все вернется…⁷⁶

IX

15 апреля 1925 года Владимир Набоков и Вера Слоним сочетались браком в берлинской мэрии. Они не хотели привлекать внимания к этому событию и пригласили двух дальних знакомых. Когда после окончания церемонии они покидали Ратхаус, толстый швейцар, мечтая о чаевых, поздравил новобрачных. Набоков ничего не ответил, и тогда один из свидетелей, «настоящий немец», попытался намекнуть на требования этикета: «Он вас поздравил». Набоков сказал: «Как это мило». «Мы просто прошли мимо. У меня не было ни копейки в кармане! Полагалось заплатить определенную сумму. Мы и заплатили. Больше у нас денег не было»⁷⁷.

Когда в тот же вечер Владимир обедал у Слонимов, Вера обронила: «Кстати, мы сегодня утром поженились»⁷⁸. Остальные могли узнать об этом из отпечатанной в типографии карточки: двое русских в Германии сообщали по-французски о своем бракосочетании и указывали дату по старому и новому стилю:

Monsieur Vladimir Nabokoff

Mademoiselle Véra Slonim

mariés le 2/15 Avril 1925

Berlin, 13, Luitpoldstrasse⁷⁹

Больше года назад Набоков написал Вере из Праги, что видел сон, как будто он играет на пианино, а она переворачивает ему ноты⁸⁰. В реальности Вера Набокова сделала для искусства мужа много больше. Шестьдесят лет спустя она продолжала транспонировать его произведения для других инструментов, других языков.

ГЛАВА 11
Сцены из эмигрантской жизни: Берлин, 1925–1926

I

Эмиграция для Владимира и Веры была чередой наемных комнат. За несколько месяцев до Вериного замужества ее родители переехали из просторной квартиры в более скромную, а сама Вера с кузиной Анной Фейгиной сняла две комнаты у немецкой семьи на втором этаже дома № 13 по Луитпольдштрассе в районе Шенеберг. Поскольку Анна Фейгина в конце апреля 1925 года уезжала в Лейпциг, молодые почти две недели после свадьбы продолжали жить врозь, дожидаясь, пока Владимир получит в наследство ее комнату¹. В течение почти всей своей совместной жизни Набоковы спали в разных комнатах. Подобно одному из своих героев, Вадиму Вадимычу, Набоков страдал бессонницей, «предпочитая (из принципа и по склонности) спать в одиночестве» и в годы эмиграции часто ночи напролет курил и работал за письменным столом².

К работе над «Машенькой», как вспоминал Набоков десятилетия спустя, он приступил весной 1925 года. Ранее в том же году он отказался от первоначального замысла романа «Счастье», но передал его название своему новому роману, который сохранял его еще на стадии исправленного черновика, и лишь в беловике Набоков окрестил его «Машенькой»³. Судя по рукописям Набокова и его письмам матери, писать «Машеньку» он начал только осенью, хотя, возможно, задумал ее несколько раньше. Вскоре после свадьбы он напечатал работу совершенно иного масштаба – «загадку перекрестных слов». Седьмое слово по горизонтали – некое учреждение (ГПУ); четырнадцатое по вертикали – то, что сделают большевики (исчезнут). Английское слово «кроссворд» не имело соответствующего эквивалента в русском языке, и Набоков изобрел слово «крестословица», вошедшее в обиход среди русских эмигрантов. В стране ГПУ, где слово «крест» было табу, «кроссворд» одержал верх⁴.

На протяжении 1925-го и вплоть до осени 1926 года Набоков выступал в роли учителя и наставника сына богатых евреев-эмигрантов из России. В семь утра он вставал «с точностью швейцарских часов», чтобы в семь тридцать уже быть у Александра Зака, семнадцатилетнего юноши, умного, но слишком робкого, чтобы блистать в гимназии. Примерно до половины двенадцатого Набоков занимался с ним английским, гимнастикой, теннисом и боксом. Между ними царило полное согласие, и Набоков стал для Зака «школой одного учителя». Во второй половине дня Владимир обычно давал частные уроки английского или французского, разъезжая на автобусе или трамвае от одного ученика к другому – от девушек, строивших ему глазки, к бизнесменам, пытавшимся растянуть урок сверх того времени, за которое они платили. Он подсчитал, что в годы европейской эмиграции у него было 85 постоянных учеников.

Если не считать Александра Зака, то наиболее интересным его учеником был Сергей Каплан, еще один юноша из богатой еврейской семьи (его отец в бытность свою в Петербурге принадлежал к кадетской партии и был знаком с Августом Каминкой). С 1925 по 1927 год Набоков раз в неделю давал ему уроки английского, а потом и французского языка. Вечером после занятий Капланы нередко угощали роскошными обедами учителя своего сына, который продолжал оставаться его другом и постоянным партнером по теннису вплоть до отъезда из Германии в 1933 году⁵.

Каплан стал учеником Набокова, когда ему было 16 лет, и он уже мог свободно, хотя и заикаясь, говорить по-английски. Во время их первого часового урока Набоков сначала просто беседовал с юношей, в основном о литературе, а потом начал рассказывать ему о романе Синклера Льюиса «Бэббит», который Каплан купил в таухницевском издании. Ученик читал роман вслух, а Набоков исправлял его произношение, на каждом занятии они обсуждали несколько глав. Затем они перешли к «Американской трагедии» Драйзера, которая вызвала восхищение ученика и отвращение учителя. После этого Набоков стал придерживаться собственной программы: сначала они читали и обсуждали Шелли, Китса и Байрона, а затем перешли к Киплингу, Моэму, Уэллсу, Стивенсону, Конраду и, наконец, к «Улиссу» – непростая задача для школьника. Около года прозанимавшись со своим подопечным английским языком, Набоков начал работать с ним и над французским, которым Каплан владел слабее, заставив его одолеть сначала Флобера, в то время самого любимого своего писателя, а затем «Беллу» Жироду, вступление к Прусту и некоторые произведения Ростана, Рембо, Верлена и Моруа. Школьные учителя Каплана удивлялись успехам, которые он сделал во французском языке. Он знал, кому он этим обязан: набоковский «энтузиазм, – как он вспоминал впоследствии, – не уступал его блестящей методике»⁶.

Уроками с Заком и Капланом, а также с другими своими постоянными учениками Набоков зарабатывал больше, чем ему требовалось на жизнь. Излишек он отправлял матери – иногда двести марок в месяц, иногда даже больше. Убежденный противник абстрактного милосердия, он писал позднее: «Я сам никогда не испытывал потребности поделиться чем бы то ни было с чужими. С другой стороны, с 1922 по 1939 год я помогал матери сколько и чем мог. Ее жизнь в Праге – сначала с тремя детьми, затем с младшим сыном, внуком и любимой, преданной, но до слез беспомощной Евгенией Гофельд была трагедией бесхозяйственности». В середине мая 1925 года Елена Ивановна навестила сына и молодую невестку в Берлине. Хотя встреча была счастливой, лицо ее даже через три года после смерти мужа все еще выражало потерянность и беспокойство⁷.

В этом году ведущие центры эмиграции впервые отметили день рождения Пушкина 8 июня, и отныне именно это число станет юбилейным днем[90]90
  В расчете была допущена ошибка, на которую в свое время указал В. Ходасевич: Пушкин родился 26 мая 1799 года (по старому стилю), т. е. по западному календарю – 6 июня.


[Закрыть] – Днем Русской Культуры, который должен был объединить эмиграцию и знаменовать ее решимость сохранить культурное наследие, оказавшееся под угрозой в Советской России. Набоков внес свою лепту в общее дело, прочитав в Флюгвербанде стихотворение «Изгнанье», в котором он представляет Пушкина одним из эмигрантов⁸. В те годы Сирин мог легко и быстро состряпать стихи по случаю и потчевать своих соотечественников, столь охочих до юбилеев.

В письме своему другу Глебу Струве Набоков с горькой иронией обрисовал оскудевшую литературную жизнь русского Берлина:

Наша берлинская литература хромает. Лукаш написал «исторический», с потугой на «легкость» роман, в котором ни история, ни легкость не ночевали, Жак Нуар – милый человек в жизни, но скучнейший пошляк в стихах – обличает нравы берлинцев, которых он знает по беженским жалобам на хозяек и на бутерброды. Сергей Горный все тот же нестерпимо-однообразный популяризатор частных воспоминаний. В. Сирин пишет все те же очень правильные стихи⁹.

В конце июня – начале июля Набоков написал рассказ «Драка»¹⁰. Рассказчик-писатель загорает, купается в озере Груневальд и, наслаждаясь чувством отрешенности, с живыми подробностями описывает все, что видит вокруг себя: пожилого немца с мясистым брюхом, который каждое утро располагается рядом с ним на песке, ковыляющего мимо младенца с «мягким клювиком» между ног, внезапно вспыхнувшую драку хозяина кабачка – того самого пожилого немца-солнцепоклонника – с любовником его дочери, не заплатившим за рюмку коньяка. Исследуя взаимосвязь труда и неги, жестокости и гибкости, вовлеченности и отрешенности, Набоков здесь предвосхищает один из пассажей последней главы «Других берегов», когда, прежде чем вновь упомянуть Груневальд, он размышляет о том, что человеческий рассудок, скорее всего, зародился не как оружие в жестокой борьбе за существование, но как игрушка, которой забавляются в минуты лени. Он постулирует «лентяйничанье и праздность», сделавшие возможным, прежде всего, появление Homo poeticus – без которого не было бы эволюции sapiens[91]91
  Человека поэтического… разумного (лат.)


[Закрыть]. «„Борьба за существование“ – какой вздор! Проклятие труда и битв ведет человека обратно к кабану, к хрюкающей твари, одержимой поисками еды»¹¹. «Драка» заканчивается словами: «А может быть, дело не в страданиях и радостях человеческих, а в игре теней и света на живом теле, в гармонии мелочей, собранных вот сегодня, вот сейчас единственным и неповторимым образом». Рассказ в целом кажется двусмысленным – неясно, подтверждает ли автор этот вывод или, наоборот, осуждает рассказчика за его бесчувственное упоение процессом жизни, как если бы боль и радость другого существовали лишь ради его художнических утех.