Текст книги "Владимир Набоков: русские годы"

Автор книги: Брайан Бойд

Первые четыре книги Набокова-Сирина вышли одна за другой в течение четырех месяцев: в ноябре 1922 года – «Николка Персик», в декабре – «Гроздь», в январе 1923 года – «Горний путь» и в марте 1923 года – «Аня в Стране чудес»¹⁷.

Переводы Сирина были приняты хорошо, но те несколько рецензентов, которые откликнулись на его сборники, с недоумением говорили об отсутствии непосредственности и глубины в стихах, хотя и отмечали проблески таланта и техническое мастерство. Критика была справедливой: молодой Сирин так часто повторял чужие прилагательные, чужое чувство удивления перед жизнью, чужие восторги и печали, что его стихи больше похожи на поэтическую бутафорию, чем на подлинную поэзию. Однако проницательные рецензенты уже тогда смогли рассмотреть некоторые черты того Набокова, которого мы знаем: смелая звукопись («В Назарете – на заре»), острое видение (след на песке, постепенно наполняющийся мерцающей водой), неожиданные детали (распятый Христос вспоминает вдруг стружки на полу, под верстаком отца). Заметив такие достоинства, автор лучшей рецензии на сборники Сирина Ю.И. Айхенвальд говорил о нем Ходасевичу как о талантливом молодом поэте¹⁸.

В своей рецензии Ю.И. Айхенвальд[79]79
  В эмиграции он вначале подписывался псевдонимом «Б. Каменецкий», чтобы не навлекать неприятности на семью, остававшуюся в России.


[Закрыть] предпочитает «Горний путь» (стихотворения 1918–1921 годов) сборнику «Гроздь» (стихотворения 1921–1922 годов)¹⁹. Он не ошибся. Уже в конце жизни Набоков отобрал для своего последнего поэтического сборника 153 стихотворения: 32 стихотворения – одну пятую часть книги – из «Горнего пути» и всего 7 из 37 стихотворений «Грозди». Можно было бы предположить, что в более тонкую книжку стихи попадали после более строгого отбора, но на самом деле это было не так; стихотворения сборника «Гроздь» написаны в течение десяти месяцев (конец июня 1921 – апрель 1922 года), причем большая их часть – в первые два месяца этого периода²⁰. Набоков отобрал для своей книги слишком много стихов, не осознавая, что большинство из них были всего лишь поделками способного ученика. Однако сборник «Гроздь» для Набокова стал вехой на пути к организованности (хотя и не к великолепию или легкости) пушкинского стиха: набоковские метры удивительно напоминают метры «Евгения Онегина»²¹.

Несмотря на холодный эстетизм стихов «Грозди», Набоков начал писать их в пылу любовной лихорадки, в первые, головокружительно счастливые месяцы его знакомства со Светланой. Разумеется, после помолвки он погружался в суматоху литературной жизни Берлина лишь в те часы, которые не проводил вместе с ней – как и прежде, в Лихтерфельде, в доме ее родителей, или теперь уже и на Зекзишештрассе.

Позднее Набокову нравилось думать, что, возвращаясь от Светланы на трамвае из Лихтерфельде, он не раз ехал в одном вагоне с Кафкой:

Невозможно забыть его лицо, обтянутое бледной кожей, эти совершенно необыкновенные глаза, гипнотические глаза, сверкающие из глубины. Когда много лет спустя я впервые увидел фотографию Кафки, я сразу же его узнал. Представьте только – я мог бы говорить с Кафкой.

Набоков считал, что эти встречи в трамвае Берлин – Лихтерфельде происходили, когда он возвращался домой от Зивертов, но у них он бывал осенью 1921 или 1922 года, а не 1922 или 1923 года, как он ошибочно указал. Кафка же вместе со своей Дорой приехал в Берлин лишь в сентябре 1923 года. Набоков знал, что это были лишь «теоретически возможные мимолетные встречи с Кафкой», в которых смешаны мечта и память. Как заметила по этому поводу Вера Евсеевна Набокова, это «воспоминание родилось много лет спустя»²². За неделю до Рождества 1922 года Набоков смог подарить Светлане экземпляр только что вышедшего сборника «Гроздь», один из разделов которого был посвящен ей. Но ни сборники стихов молодого Набокова, ни его изящные переводы, выходившие один за другим, не могли удовлетворить горного инженера Романа Зиверта и его жену. Набоков не выполнил условия помолвки, не нашел себе постоянного места, и родители не решились доверить молодому мечтателю и денди свою семнадцатилетнюю дочь. Когда 9 января Владимир пришел к Зивертам, ему объявили, что его помолвка со Светланой расторгнута. Он со слезами на глазах выслушал объяснения: она молода, он не устроен. Сама Светлана вняла родительским доводам и согласилась уехать в Бад-Киссинген. Что ему оставалось делать?²³

Только писать. В тот день он написал стихотворение «Finis», в ритмических перебоях и разбитых фразах которого, столь необычных для его поэзии, печаль сливается с мучительной растерянностью. Хотя Набоков никогда не принимал романтических представлений о том, что поэзия должна быть непосредственным выражением чувств, он говорил также, что для создания шедевра нужна «большая глубина духа»²⁴. Несомненно, разрыв со Светланой высвободил в нем новую энергию. За три оставшиеся недели января он написал пятнадцать стихотворений, которые впоследствии счел возможным включить в сборник избранной поэзии, а также пять менее удачных стихов и сделал несколько переводов из Теннисона, из Байрона, Лэма и Мюссе. Гордыня и самолюбование портят его неудачные стихи, но лучшие из них полны страсти («…И все, что было, все, что будет…») и фантазии («В кастильском переулке»)²⁵.

В коротком святочном рассказе «Слово», который напоминает символические новеллы Эдгара По, герой просыпается в перламутрово-лиловом раю и безуспешно пытается обратить на себя внимание ангелов, которые «плавной поступью» проходят мимо²⁶. Один из них, еще не совсем отвернувшийся от земли, останавливается, чтобы выслушать смертного, который хочет рассказать о красоте и горе своей родной страны, но лишь лепечет что-то невнятное и путается в словах. И все же ангел понимает его и молвит ему единственное сияющее слово. Это простое решение наполняет смертного восторгом, проливается по всем его жилам, и он громко выкрикивает магическое слово – и, проснувшись в земном мире, силится, но не может вспомнить, что именно он крикнул. Казалось бы, в «Слове», как и в более раннем рассказе «Нежить», Набоков слишком прямо рисует столкновение человека с потусторонностью. Однако это в большой степени объясняется жанром: два первых рассказа Набокова появились в «Руле» в день православного Рождества (7 января нового стиля) и, по-видимому, были задуманы как святочные истории с элементом сверхъестественного в духе Диккенса[80]80
  «Слово» было напечатано в «Руле» на той же странице, что и ранее не публиковавшаяся статья В.Д. Набокова, которую он написал по случаю предыдущего Рождества. Тем самым рассказ с его мерцающим образом потусторонности становится таким же прочувствованным обращением к отцу, как и стихотворение «Пасха», написанное вскоре после его смерти. Об этом стихотворении см. с. 229–230, тема потусторонности в связи с В.Д. Набоковым обсуждается на с. 281–282.


[Закрыть]. Хотя Набоков скоро поймет, что попытки одновременно изобразить два пересекающихся плана бытия ведут его в тупик, новый рассказ предвосхищает нечто чрезвычайно важное в его зрелом творчестве: тайну всех тайн, которую, как кажется герою, вот-вот прошепчет умирающий в «Подлинной жизни Себастьяна Найта», ключ к бытию в «Ultima Thule», который прячет Фальтер и который нам, возможно, предстоит отыскать: коварное ключевое слово «фонтан» в поэме Шейда «Бледный огонь».

В конце февраля Набоков закончил самую длинную – 850 строк – из своих поэм, «Солнечный сон», написанную в жанре средневековых видений²⁷. Седовласый король посылает своего воина Ивэна разрешить в поединке спор с соседним королевством и его чернобородым королем. По условиям поединка первый, кто выиграет десять партий в шахматы, считается победителем. Мечтательный Ивэн одерживает победу, однако во время поединка он все больше и больше попадает во власть колдовских чар города, звуки которого он слышит вокруг шатра, разбитого им на пустынной равнине. Вернувшись к невесте, Ивэн уговаривает ее разделить с ним его уединение. Несколько недель она делает вид, что слышит те же звуки, что и он, но потом признается, что для нее равнина так и осталась безмолвной. Когда она покидает Ивэна, тот еще глубже погружается в грезы, слышит и даже видит город странных созвучий, в блаженстве протягивает к нему руки, – и его мертвое тело находят на заросшей травой равнине. Здесь чувства, которые испытал Набоков, когда его оставила Светлана – невеста, не способная воспринимать божественную гармонию, явленную ему, – трансформируются в историю, предвосхищающую видения одинокого героя «Приглашения на казнь». При этом Набоков хочет сказать: хотя проблеск иного, потустороннего мира может быть вспышкой подлинного видения, лишь безумец абсолютно уверен в том, что из земной жизни есть доступ в потусторонность.

В марте Набоков в третий раз за три месяца заканчивает довольно большую работу в новом для него жанре – пьесу «Смерть», романтическую драму для чтения, напоминающую «Фауста». Место действия ее – Кембридж времен Байрона, и тень поэта скользит в одной-двух ярких стихотворных строчках²⁸. Становится известно, что у Гонвила, ученого и университетского дона, умерла жена Стелла, и его лучший ученик Эдмонд, который стыдится своих пылких потаенных чувств к ней, заходит к наставнику, чтобы выразить соболезнования и покончить с собой, ибо существование без Стеллы не имеет для него никакого смысла. Прежде чем хладнокровно налить Эдмонду яд из какого-то пузырька, Гонвил предупреждает его, что после смерти человека его сознание, возможно, продолжает некоторое время жить. Сцена погружается в темноту. Действие второе. («Прошло всего несколько мгновений».) Эдмонд видит ту же комнату и в ней Гонвила, но воспринимает эту картину только как лихорадочное порождение его земного сознания, работающего и за порогом смерти. Продолжая свою игру, Гонвил выпытывает у Эдмонда, насколько далеко тот зашел в своей любви к Стелле, и узнает, что ему нечего было опасаться: один лишь страстный взгляд Эдмонда, оставшийся без ответа, вот и вся его вина. Тогда Гонвил, которому больше незачем притворяться, объясняет Эдмонду, что дал ему не яд, а безвредный раствор. Эдмонд, однако, отказывается поверить ему, принимая это объяснение и все происходящее за грезу, ловко сотканную сознанием как продолжение земной жизни. Раздраженный Гонвил спрашивает его: «А если я скажу тебе, что Стелла не умерла?» – и зовет жену. Эдмонд слышит, как она спускается по лестнице, и в этот момент чувствует, словно он низвергается в бездну смерти. Затемнение на сцене. Занавес. Происходило ли второе действие по эту или по ту сторону смерти?

Набоков попытался придумать сюжет, который мог бы развиваться за пределами земной жизни и одновременно не выходил за эти пределы: задача трудная, оказавшаяся для него непосильной. Больше, чем сюжетные повороты, Набокову удались раздумья героя в первом акте; его стих здесь черпает новую силу в простоте и прозрачности стихотворных драм Пушкина. Эдмонд говорит об ужасе, который вызывают у него тайны бытия:

 
И страшно мне не только
мое непониманье, – страшен голос,
мне шепчущий, что вот еще усилье —
и все пойму я…
 

Немногим более чем за полгода Сирин потерял и отца и Светлану, и хотя затяжной приступ вдохновения и заглушил боль утраты, нервы его совсем сдали, и он понял, что ему пора освежить голову и душу. Соломон Крым, возглавлявший в 1918–1919 годах Крымское краевое правительство, до революции был агрономом и виноградарем и в эмиграции работал управляющим в большом поместье Беспаловых на юге Франции. Набокову пришла в голову «превосходная» идея наняться в это поместье сезонным рабочим на лето²⁹.

По-видимому, именно в то время, когда Набоков ожидал начала сбора фруктов, он сперва поработал статистом в расцветающей кинопромышленности Берлина. Для одной картины понадобилась театральная публика, и поскольку Набоков оказался единственным обладателем подходящего вечернего костюма – на нем был старый, купленный еще в Лондоне, смокинг, – то он попал в кадр. «Помню, как я стоял в ложе бутафорского театра и хлопал, а на воображаемой сцене что-то происходило»: «настоящее» убийство, которое театральная публика должна была принимать за сцену спектакля. Спустя некоторое время Набокову случилось смотреть этот фильм вместе с Лукашем. Он увидел, как его лицо осветилось и померкло, и указал Лукашу на экран. Но кадры промелькнули так быстро, что Лукаш только фыркнул, решив, что Набоков выдумал момент своего кинотриумфа³⁰. Скоро Набоков вмонтирует этот эпизод ради местного колорита в первый свой роман «Машенька».

Работа другого рода оплачивалась хуже, но приносила больше радости. 20 апреля в «Руле» была впервые напечатана шахматная задача Сирина, относящаяся к типу задач на ретроградный анализ. Чтобы найти ключ к ее решению – белая пешка берет черную на проходе, – нужно было по позиции на доске догадаться, что предшествующим ходом черные должны были сыграть пешкой на два поля – Б7 – Б5³¹. В годы эмиграции Набоков потратил много ночей напряженного творчества на сочинение шахматных задач и позднее жалел лишь о том, что это время он отнял от своих литературных трудов. Не случайно, однако, что первая из его опубликованных шахматных задач предполагала ряд дедуктивных умозаключений, вытекающих из взаимосвязанных деталей прошлого, – то есть точно такой анализ, которого требует его проза.

В своих мемуарах редактор «Руля» Иосиф Владимирович Гессен не без удовольствия вспоминает «весьма остроумные шахматные задачи» Сирина³². Хотя позднее Набоков не придавал большого значения произведениям молодого Сирина, он навсегда сохранил благодарность Гессену за его готовность печатать их, намекнув, впрочем, что тот брал их скорее из милости, почти не читая:

Иосиф Владимирович Гессен был моим первым читателем. Задолго до того, как в его же издательстве стали выходить мои книги, он с отеческим попустительством мне давал питать «Руль» незрелыми стихами. Синева берлинских сумерек, шатер углового каштана, легкое головокружение, бедность, влюбленность, мандариновый оттенок преждевременной световой рекламы и животная тоска по еще свежей России – все это в ямбическом виде волоклось в редакторский кабинет, где И.В. близко подносил лист к лицу, зацепляя написанное как бы с подола, снизу вверх, параболическим движением глаза, после чего смотрел на меня с полусаркастическим доброхотством, слегка потряхивая листом, но говорил только «Н-да» – и не торопясь приобщал его к материалу³³.

Гессен был другом Владимира Дмитриевича еще со времени основания «Права» и на протяжении двадцати лет тесно сотрудничал с ним и в «Праве», и в «Речи», и в «Руле». Набоков тепло вспоминал Гессена – две точки улыбающихся глаз за двумя маленькими кружками линз – как часть непонятного ему в детстве мира черных сюртуков и серьезной политики. Теперь молодой Набоков понял, что ему даже больше, чем когда-то его отцу, нравится этот глуховатый близорукий человек. Со своей стороны, Гессен чрезвычайно гордился тем, что, когда тот избалованный ребенок, которого он впервые увидел двадцать лет назад, принялся выращивать на бесплодной эмигрантской земле свой талант, он смог прийти ему на помощь – и не только как редактор «Руля», но и как глава издательства «Слово», а также бессменный президент Союза русских писателей и журналистов в Берлине, время от времени выделявшего своим наиболее достойным членам небольшую материальную помощь. После смерти Владимира Дмитриевича никто так не заботился о том, чтобы Сирин нашел своего читателя, как Гессен. «Редактор, издатель, советник, друг – вот как, в преломлении моей личной судьбы, постепенно яснеет ваш образ…», – сказал Набоков в застольной речи в день семидесятилетия Гессена³⁴.

Именно «Руль» вывел Сирина к широкой аудитории читателей во всем мире. Однако у него была и более узкая аудитория. 4 апреля он читал свои стихи в Шубертзале на Бюловштрассе на посвященном России литературном вечере, организованном Русским национальным студенческим союзом. Кроме Сирина в нем участвовали также Лукаш, Горный, Кречетов, Г. Струве и Амфитеатров-Кадашев³⁵. Во время таких вечеров Сирин, «высокий, на диво стройный, с неотразимо привлекательным тонким, умным лицом», заставлял учащенно биться сердца многих женщин. Одной из них была Рома Клячкина, миловидная белокурая еврейка, с которой у Набокова примерно в это время завязался недолгий роман, другой – Данечка (девичья фамилия неизвестна), тоже еврейка, и очень чувственная, связь с которой была еще короче³⁶. Зато третьей девушке-еврейке, которая тоже слушала его выступление, было суждено не расставаться с ним куда дольше прочих.

8 мая, дня за два до отъезда на юг Франции, Набоков посетил один из тех благотворительных балов, которые устраивали в то время различные объединения русских эмигрантов. На балу его внимание привлекла женщина в черной маске с волчьим профилем. Они не были знакомы, и она, наблюдая за ростом его поэтического таланта, знала его лишь по публикациям и литературным чтениям. Она отказалась снять маску, словно желая, чтобы он реагировал лишь на то, что она говорит, а не на то, как она выглядит. Он вышел вслед за ней в ночной город. Ее звали Вера Евсеевна Слоним.

Три недели спустя, уже на ферме Домэн Больё, Набоков написал в память о том вечере стихотворение. Подходящий эпиграф к нему он взял из «Незнакомки» Блока:

ВСТРЕЧА

И странной близостью закованный…

А. Блок

 
Тоска, и тайна, и услада…
Как бы из зыбкой черноты
медлительного маскарада —
на смутный мост явилась ты…
 
 
И ночь текла, и плыли молча
в ее атласные струи —
той черной маски профиль волчий[81]81
  Французское loup (волк) означает также черные маски итальянской комедии dell'arte и современных костюмированных балов.


[Закрыть]
и губы нежные твои…
 
 
И под каштаны, вдоль канала,
прошла ты, искоса маня;
и что душа в тебе узнала,
чем волновала ты меня?
 
 
Иль в нежности твоей минутной,
в минутном повороте плеч —
переживал я очерк смутный
других – неповторимых – встреч?
 
 
И романтическая жалость
тебя, быть может, привела
понять, какая задрожала
стихи пронзившая стрела?
 
 
Я ничего не знаю… Странно
трепещет стих, и в нем – стрела…
Быть может, необманной, жданной
ты, безымянная, была?
 
 
Но неоплаканная горесть
наш замутила звездный час…
Вернулась в ночь двойная прорезь
твоих – непросиявших – глаз…
 
 
Надолго ли? Навек?.. Далече
брожу – и вслушиваюсь я
в движенье звезд над нашей встречей…
И если ты – судьба моя…
 
 
Тоска, и тайна, и услада,
и словно дальняя мольба…
Еще душе скитаться надо.
Но если ты – моя судьба…
 

Хотя Набоков вряд ли успел повидать ее до отъезда во Францию, он уже почувствовал, что будущее с этой женщиной может быть столь же волшебным, как и их встреча. И более пятидесяти лет спустя он все еще продолжал отмечать тот день, когда они встретились³⁷.

Когда в середине мая Набоков ехал в поезде на юг – через Дрезден, Страсбург, Лион и Ниццу, мысли о прошлом и о Светлане вытеснили мысли о будущем³⁸.

Как он и надеялся, несколько месяцев, проведенных в Домэн Больё, позволили ему окунуться в настоящее. Земля на ферме была цвета красного бургундского вина и молочного шоколада, плоский участок с одной стороны упирался в поросшие кустарником горы, а с другой – примыкал к городку Солье-Пон в пятнадцати километрах от Тулона, известному своим фруктовым рынком. Набоков полюбил простой распорядок дня на ферме: он вставал в шесть утра, вместе с другими работниками, молодыми итальянцами, трудился в поле, в полдень пил с ними дешевое вино и, раздевшись донага, плавал в огибающей ферму реке, загорал на берегу и голый по пояс возвращался на работу³⁹.

Когда он приехал, черешня уже созрела.

Сбор черешни – это настоящее искусство… В первый раз я работал довольно быстро, срывая самые зрелые черешни и наполняя ими специальную корзину, обитую клеенкой. Я нацепил ее на сук. Она упала, и все черешни погибли. Пришлось мне все начать сначала⁴⁰.

Затем пришла пора собирать абрикосы и персики, пропалывать молодую кукурузу, обрезать секатором ростки яблонь и груш. Больше всего ему нравилось проводить из круглого дворового бассейна воду к питомнику; он поднимал железный щит, и вода растекалась по неглубоким бороздам. Владимир подружился с Соломоном Крымом. Крым ничего не имел против, если время от времени его молодой соотечественник бросал работу, чтобы половить бабочек, жуков или мотыльков. Однажды, когда он трудился в поле, какой-то англичанин с сачком для ловли бабочек соскочил со своей виктории[82]82
  Легкий двухместный экипаж. (Прим. перев.)


[Закрыть] и попросил Владимира придержать лошадь, а сам погнался за двухбунчужным пашой, вившимся вокруг фигового дерева. Каково же было удивление пожилого джентльмена, когда молодой работник, загорелый до черноты, худой, лохматый, в закатанных холщовых штанах, вдруг поинтересовался, блеснув великолепным знанием таксономической латыни, не попадался ли ему в здешних местах такой-то вид бабочек⁴¹.

По вечерам Набоков вслушивался в гуттаперчевый квох лягушек и сочный свист соловьев. Когда меланхолические сумерки опускались на пробковую рощу или на оливы, кипарисы или пальмы, его тянуло уехать, покинуть Европу. Он жил вместе с другими работниками в доме из песчаника, крытом черепицей, – нечто среднее между величественным особняком и бараком. Но хотя он и находил ни с чем не сравнимую отраду в том, что загорел не меньше других и ничем не отличается от других рабочих, его все время тянуло к перу. Он послал Светлане письмо, полное страсти и печали, словно бы само расстояние, разделяющее их, давало ему на это право. Он писал стихи, которые вбирали в себя сумерки, стихи, которые были температурной кривой его выздоравливающего духа. Лирические стихи он мог сочинять и в уме, но уже к середине июня ему захотелось засесть за что-нибудь более серьезное. Ему негде было работать по ночам, и он решил было в следующем месяце возвращаться в Берлин⁴².

Ему подыскали отдельную комнату, и к концу июня он закончил еще одну стихотворную драму – «Дедушка»⁴³. Испытанное им чувство обновления, кажется, определило настроение пьесы, действие которой происходит в начале девятнадцатого века на ферме во Франции. В пьесе отразилось восхищение гармонией природы, которая открылась ему в Домэн Больё, и увлечение его поколения Французской революцией. К крестьянину заходит, спасаясь от дождя, какой-то путник. Он оказывается дворянином, проскитавшимся по миру двадцать пять лет, с того самого дня, как ему удалось спастись от ножа гильотины в дыму и панике счастливо вспыхнувшего пожара. Крестьянин, гостеприимно принимающий прохожего, еще раньше приютил в своем доме безобидного слабоумного старика, которого в семье величают «дедушкой». Оказывается, этот старик – не кто иной, как тот самый палач, который двадцать пять лет назад упустил свою жертву. Теперь он узнает эту жертву в случайном прохожем, приходит в неистовство и, пытаясь его обезглавить, кидается на него с топором, но в схватке умирает. Роковой неизбежности не существует – говорит автор: даже неминуемая смерть упускает свою жертву, и не один раз, а дважды. Изобретательная, колоритная, сочетающая в белых стихах естественность речи и поэтические порывы, эта драма, однако, интересна скорее своими недостатками, чем достоинствами. По неуклюжим приготовлениям к центральному событию в «Дедушке», так же как и в «Смерти», можно судить, насколько зрелый Набоков преуспел в искусстве повествовательной преамбулы.

Девять дней спустя Набоков набросал еще одну короткую пьесу в стихах, «Полюс». Несколько лет назад он был потрясен, увидев под стеклом в Британском музее дневники Скотта, и теперь он стихами поведал о последних часах жизни английского путешественника и его товарищей⁴⁴. Точно найденные детали, дополняющие реальные события, придают диалогу естественность и гладкость, даже несмотря на то, что его ведут полуживые люди в занесенной снегом палатке. В этой пьесе впервые возникают темы бремени смелости, притягательности открытия, вечной романтики, которой осталось место и в наше время, – темы, которые позднее снова зазвучат в произведениях Набокова, но уже в более виртуозном исполнении. Из последних строк драмы можно понять, почему Набоков здесь ближе к документальности, чем где бы то ни было.

 

КАПИТАН СКЭТ

        Люди сказки любят, – правда?
Вот мы с тобой – одни, в снегах, далеко…
Я думаю, что Англия…
 

Вспомним, что первые литературные впечатления раннего детства Набокова – это английские сказки⁴⁵. Самим фактом смерти, считает Набоков, Скотт и его спутники переносятся в область легенды, сказки, искусства, где скорбь о погибших обретет постоянство и бессмертие. Эта идея раскрывается в контексте более поздних произведений: все в жизни, считает Набоков, может быть спасено, если, переходя в безвременье прошлого или в смерть, превращается в искусство. Так, в романе о Мартыне Эдельвейсе герой совершает подвиг ради подвига и уходит в смерть, словно в картину. Однако в «Полюсе» Набокову еще не удалось достичь подобного многозвучия.

Пока Набокова не было в Берлине, в «Руле» появился новый автор, напечатавший несколько переводов «Богомильских легенд» болгарского писателя Н. Райнова, – Вера Слоним. Она подписывалась просто «В.С.» – не путать с В. Сириным. 24 июня в «Руле» было напечатано новое стихотворение самого Сирина – «Встреча», и по крайней мере одна читательница безошибочно увидела в его строках свидетельство того, что она, почти незнакомка, вызвала у автора страстный интерес. Они обменялись письмами. 29 июля в «Руле» появилось новое стихотворение Сирина, написанное десятью днями ранее в Тулоне и помещенное рядом с переводом В.С. рассказа Эдгара По «Безмолвие», – поистине безупречная литературная преамбула к их роману, в уединении и на людях, в письмах и в газете, в стихах и прозе.

В конце июля Набоков заехал в Марсель и здесь, в самой мрачной части города, набрел на крошечный русский ресторанчик, который его околдовал. Он написал Вере Слоним, что стал завсегдатаем этого заведения:

…с русскими матросами, и никто не знает, кто я и откуда, и сам я удивляюсь, что когда-то носил галстук и тонкие носки… С улицы тянет кисловатой свежестью и гулом портовых ночей, и, слушая и глядя, я думал о том, что помню наизусть Ронсара и знаю названия черепных костей, бактерий, растительных сортов… Очень тянет меня в Африку и в Азию. Мне предложили место кочегара на судне, идущем в Индо-Китай⁴⁶.

Набокову не суждено было стать ни Мелвиллом или Конрадом, ни Джеком Лондоном или О'Нилом, но даже этого порыва морского ветра ему хватило, чтобы написать несколько месяцев спустя рассказ с солоноватым привкусом моря – «Порт».

Во второй неделе августа Набоков отправился в Берлин, остановившись по дороге в Ницце и Париже. Он приехал домой 19 августа и разыскал Веру Слоним сразу же, как только она вернулась в Берлин после летнего отдыха⁴⁷.