Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– Ты не умираешь, – его голос – единственный островок разума в этом хаосе. – Ты рожаешь нашего сына. Посмотри на меня, Крис. Только на меня. Не по сторонам – на меня.

Я открываю глаза. Его лицо совсем близко. Серьезное. Очень сосредоточенное. В синих, потемневших глазах – ни капли страха. Только уверенность. И… все-таки – нежность. Теперь я точно ее вижу.

– Я с тобой, – шепчет Вадим, вытирая пот с моего лба. – Я никуда не уйду. Дыши. Вместе со мной. Давай. Вдох.

Я повторяю. Смотрю на него – и делаю в точности, как зеркало.

Сейчас он – мой воздух.

Сколько еще все это длится – не помню. Время сжимается в одну бесконечную, пульсирующую боль. В памяти остается только его голос, ласковые поглаживания и дыхание – как будто в какой-то момент оно действительно стало одним на двоих.

Ты – мой ориентир.

Потом, сквозь багровую пелену, слышу голос Ирины Андреевны:

– Кристина, еще немного. Еще одно усилие. Давай, милая.

Я собираю все свои силы. Все, что осталось. Так мало, господи. Но я стараюсь изо всех сил. Как не старалась никогда в жизни. И толкаю.

Крик.

Но не мой, а тонкий, пронзительный и очень требовательный.

Марик… Морковка моя любимая… ну вот, твоя прибацаная мамочка первый раз в жизни не облажалась…

Я лежу, полностью опустошенная, не в силах даже пошевелиться. Боль отступает почти мгновенно. Магия какая-то.

– Вы оба большие молодцы, – голос Ирины Андреевны звучит, как будто издалека.

И кладет сына мне на грудь.

Мой малыш похож на маленький красный сморщенный комочек. Он кричит и отчаянно размахивает крошечными кулачками.

– Привет, Морковка… – говорю шепотом, еле-еле, потому что сердце разрывается на части от нежности. Такой острой и всепоглощающей, что я совсем не могу дышать. Зато могу громко реветь. – Ты мой хороший… такой красивый… самый красивый. Лучший в мире.

Осторожно, кончиками пальцев, касаюсь его мокрой, покрытой темными короткими волосиками головки.

Он замолкает, открывает глазки и смотрит на меня, щурясь совсем как его отец.

В эту минуту я понимаю, что вся моя прошлая жизнь больше не имеет никакого значения.

Что точка отсчета чего-то совершенно нового начинается именно сейчас.

Вадим сжимает мою руку, а вторую протягивает сыну. Касается пальцем крошечной ладошки, и Марик тут же цепляется в него пальчиками. Крепко и уверенно, как маленькая обезьянка.

Глава девятнадцатая: Барби

Первые дни после рождения Марка сливаются в одно длинное, размытое, сюрреалистическое сновидение. Я плыву в этом тумане из слабости, фантомной боли и какого-то нового, оглушающего чувства, которому пока не могу подобрать подходящее название.

Но если со своей головой я кое-как могу справиться – пытаюсь, иногда довольно успешно – то с ощущениями на уровне тела происходит что-то странное. Оно как будто перестало быть моим. Вместо этого ощущается как чужой, измученный механизм, который ноет, болит и отказывается слушаться. Первым делом, как только врач разрешил мне вставать и двигаться (обошлось без разрывов и осложнений), я заперлась в ванной и долго рассматривала себя в зеркале, отыскивая каждый изъян с дотошностью патологоанатома, ищущего улики на свеженьком трупе. Мой живот… практически исчез. Остался только небольшой холмик, но он не превратился в воздушный шар, и кожа нигде не обвисла. Эта находка почему-то доводит меня до слез – насмотревшись в интернете на то, как женщины выглядят после родов (естественно, сохранив в памяти только самое ужасное), я испытала огромное облегчение. А вот обнаружение нескольких растяжек на коже возле пупка и на бедрах возле тазовых костей, заставляет плотнее, до хруста, запахнуть и завязать халат. Я помнила все, что рассказывала Лори – что это нормально, ничего страшного нет и если будет совсем никак, всегда можно попытаться немного разгладить их косметическими процедурами. Но ощущать свое тело вот таким – мне невыносимо. Я бегаю проверять эти проклятые растяжки буквально каждые пару часов, но они никуда не деваются. Мозг понимает, что они не могут исчезнуть просто так, но маленькой, до черта напуганной собственным несовершенством Крис, очень нужно, чтобы все это просто исчезло. Как будто высшие силы увидят мою панику, сжалятся и сотрут невидимым ластиком каждую лишнюю уродливую черточку.

Моя палата похожа на цветочную оранжерею, в которой заперли перепуганного и раненного экзотического зверька. Она утопает в букетах, и их сладковатый аромат смешивается со стерильным запахом больницы – этот странный коктейль не душит и не отвращает, но он ощущается… странно. Огромные, пышные шапки гортензий, нежные, как первый поцелуй, пионы, строгие, аристократичные лилии. От Шутовых и Лори – сразу три букета, потому что они, как написала Лори в сообщении, «не смогли выбрать, какой лучше, и решили взять все». Рядом с ними – связки гелиевых шаров под потолком и огромный, почти в мой рост, плюшевый заяц с глупыми, длинными ушами. Он «наказан» – сидит в углу, потому что смотрит на меня то с сочувствием, то с насмешкой. А еще у него нет этих дурацких растяжек.

Цветы от Вадима тоже есть. Один-единственный букет, но он затмевает все остальные. Темно-бордовые, почти черные розы, тугие, бархатные, с острыми, злыми шипами. Они стоят в специальной широкой вазе в стороне от окна, и именно их терпкий аромат мой нос ощущает острее всего. Они – как продолжение его самого, такие же красивые, хищные и «не трогай – будет больно».

Он тоже здесь. Не постоянно. Появляется и исчезает, как призрак. Иногда приезжать рано утром, иногда – поздно вечером. Сидит на диванчике с ноутбуком, пока я, неумело и неловко, пытаюсь менять Марку подгузник или переодеваю, потом забирает его и носит, давая мне отдохнуть. Иногда остается на ночь, спит на диване, и я, просыпаясь от плача сына, вижу, что иногда он просыпается раньше меня и, если я киваю – сам к нему встает.

Кресло-качалка, которую Вадим когда-то сказал сюда привезти, оказывается просто спасением. Во-первых, она со встроенной функцией массажа и в первые дни после родов суперкруто расслабляет позвоночник и спину. Во-вторых, в ней бесконечно удобно качаться с Марком на руках, глядя на море и пересказывая ему сказки, даже если он спит большую часть времени.

Но на третий день начинается ад.

Молоко не приходит. Марк кричит. Не плачет, а именно кричит. Отчаянно, надрывно, до хрипоты. Этот крик похож на сверло, которое ввинчивается прямо в мой мозг и сердце. Я прикладываю его к груди снова и снова, но он только жадно хватает сосок, делает несколько судорожных глотков и снова заливается криком, полным голодного отчаяния.

Я не знаю, что мне делать. Пару раз заглядывающая Романовская сказала, что так бывает, что молоко не приходит сразу, что нужно разминать грудь и даже прислала ко мне акушерку – женщину таких лет, что, глядя на ее морщинистые руки, мнущие мою грудь, я чувствовала себя пленницей Кощея, но в женском обличие. Она все время хмурилась, мотала головой, и я готова покляться, что пару раз слышала сцеженное сквозь зубы: «Понапихивают гвоздей в грудь, а потом – плачутся…».

Единственным, что хоть как-то во всем этом радовало – бОльшая часть манипуляций припали на то время, когда Вадима не было рядом, а в те часы, когда был – он всегда забирал Марка и выходил в коридор.

На четвертый день, когда осмотр показывает, что я готова к выписке, оказывается, что к выписке не готов Марк – потому что потерял в весе. Кажется, Романовская готова собираться по этому поводу целый консилиум, но мне плевать – я просто хочу, чтобы мой сын перестал так горько плакать от голода. Господи.

Я ношу его на ручках, качаю, но теперь не помогает даже кресло-качался. Если он и успокаивается, то совсем ненадолго. Замечаю, что Вадим тоже начинает нервничать – он не дурак, понимает, что происходит и что это – моя вина. Никогда в жизни я не была настолько готова добровольно повесить на себя всех собак, если бы только это хоть как-то помогло решить проблему. Жду, что он не выдержит – выльет на меня ведро упреков, в духе: «Я же дал тебе все, а ты даже ребенка нормально накормить не можешь!» Но Вадим ничего такого не говорит. Только терпеливо забирает Марка из моих рук, как будто чувствуя, когда я уже на грани и мне нужна передышка. Не знаю, в чем магия, но с ним сын успокаивается, и даже если кричит, то хотя бы не так отчаянно.

Я все больше и больше чувствую себя полным, абсолютным ничтожеством. Потому что не могу. У меня ничего не получается. Я даже сына своего накормить не могу, не в состоянии решить даже одну-единственную его базовую потребность. Мое тело, которое все-таки смогло нормально его выносить и родить, окончательно сломалось. Я – бракованная. Неправильная, неправильная Таранова.

В конце четвертого дня в палату заходит педиатр. Я мысленно захлопываю свой разум на замок, потому что за последних два дня она сделала то, что мой норвежских психотерапевт скрупулезно лечил несколько месяцев – абсолютно лишила уверенности в том, что я могу хотя бы что-то контролировать в своей жизни. Она считается каким-то очень охуенным специалистом по грудному вскармливанию (странно, что под ее «чутким руководством» до сих пор не появилось ни одного кормящего отца), но на меня ничегошеньки не действует. Кроме бесконечных расспросов о моем прошлом. Как будто все дело в том, что я не знаю, кормила ли меня мать грудью или нет.

У нее жесткое лицо и поджатый рот, а взгляд, которым она сканирует меня и орущего Марка, абсолютно лишен сочувствия. Пару раз ловила себя на мысли, что я ее боюсь. Не сомневаюсь, что она действительно первоклассный специалист – в этом месте даже санитарки с дипломами о высшем образовании – но у нас с ней явно не складывается «мэтч».

– Нужно стараться, Кристина, – она смотрит на меня голодным взглядом, как на машину, которая отказывается ехать несмотря на то, что ей подкрутили все гайки. – Грудное вскармливание – это залог здоровья и иммунитета вашего ребенка. Это ваша главная материнская обязанность. Вы же не хотите, чтобы к году ваш сын собрал «букет» из всех детских болезней.

– Я стараюсь, – слышу плаксивость в голосе. Ничего не могу поделать – действительно держусь из последних сил.

– Ваш малыш каждый час теряет в весе, вы же понимаете? – Она слегка кривится в ответ на мою подступающую истерику.

«Я понимаю, но что я могу сделать?!» – безмолвно ору ей в лицо.

Потому что в воздухе витает: «Ты плохая мать, ты не справляешься, ты все портишь».

Я стою возле окна, баюкая кричащего сына и слишком поздно соображаю, что все-таки реву. Не потому, что чувствую, а потому что вижу направленную на меня брезгливость. Типа, она все равно рано или поздно меня «добьет» и молоко обязательно материализуется в моей абсолютно пустой груди.

Ненавижу себя. Ненавижу свое бесполезное тело. И эту женщину с ее прописными истинами – тоже ненавижу.

В этот момент в палату входит Вадим.

Он останавливается на пороге. Ему хватает секунды, чтобы оценить обстановку, а потом его лицо каменеет. Смотрит на меня, на плачущего Марка, на это «Гестапо в белом халате».

– Что здесь происходит? – Я четко слышу угрозу в его голосе. Ту самую, которые он так любит раздавать по телефону, когда на кону стоят большие деньги и важные сделки.

– Плановый осмотр, Вадим Александрович, – ее тон тут же меняется на подобострастный. – Объясняю молодой мамочке важность грудного вскармливания. У нас небольшие трудности, но мы…

– Трудности? – перебивает он, делая шаг в комнату. – Я вижу не трудности. Я вижу, что мой сын голоден, а его мать – в слезах и до черта напугана.

Он подходит ко мне, смотрит с высоты своего роста. Я всхлипываю.

Несколько секунд мы смотрим друг на друга.

Я держу губы плотно сжатыми, и рада, что руки заняты Марком, а не то бы точно бросилась к нему на шею, чтобы только он решил эту проблему. Он же всегда все решает. Я не виновата, что бракованная, недоженщина. От того, как старательно акушерка мнет мою грудь, я ее уже почти не чувствую, но это все равно не помогает. Что мне еще сделать, господи?!

Вадим протягивает руку, большим пальцем мягко растирает лужицу у меня под глазом.

Я всхлипываю, и одними губами говорю: «Убери ее, пожалуйста, она меня пугает…»

– Вы закончили? – Авдеев разворачивается к ней. Он такой большой, что мне становится капельку легче в безопасном тылу у него за спиной.

– Я просто хотела помочь…

– Вы поможете, – его голос настолько жесткий, что, кажется, каждое слово звучит как молот для заколачивания свай, – если за пять минут организуете моему сыну адекватную детскую смесь. Если этого не будет сделано через шесть минут – вы потеряет работу, а эта клиника огребет массу проблем. Время пошло.

– Но, Вадим Александрович, грудное молоко…

Слышу, как она пятится к двери.

– Я вырос на бутылочке, – обрывает Вадим. – Дебилом не стал. Вон отсюда, и чтобы я вас здесь больше не видел.

Она вылетает из палаты, как ошпаренная.

Вадим ждет, пока за ней закроется дверь.

Вижу, как медленно поднимает и опускает плечи, но не слышу ни звука.

Поворачивается, после моего молчаливого кивка, забирает кричащего Марка. Делает это так легко и уверенно, как будто занимался этим всю жизнь – он вообще все делает гораздо легче и правильнее, чем я. Приходится все время напоминать себе, что он уже проходил через все это с дочерью. А еще, что справляться с ребенком хуже, чем я, кажется в принципе невозможно.

Я наблюдаю за тем, как он прижимает Марика к своей широкой, начинает его покачивать, что-то тихо нашептывая.

И сын потихоньку замолкает, только изредка всхлипывает – точно так же, как и я. Мы вообще, как будто делаем это в унисон.

Через несколько минут приходит Ирина Андреевна, медсестра и какая-то новая женщина, лет тридцати. В этой небольшой суете успеваю понять только что она – новый педиатр. А еще вижу, как у нее загораются глаза и розовеют щеки, когда смотрит на Вадима. Злющего – просто капец, но ей это как будто даже нравится. А я даже ничего сделать не могу – ни тронуть, ни поцеловать, потому что он больше не моя территория, и, кажется, вся больница в курсе наших «договорных» отношений. Даже если внешне все выглядит как у всех.

Еще через минуту Марку приносят бутылочку, и Вадим парой коротких приказов спроваживает всех за порог. Я уже столько раз мысленно обозвала себя дурой, что сбилась со счета. Не представляю, что бы делала одна.

Он держит сына в одной руке, в другой – бутылочка. Каким-то образом смазанным движением проводит по запястью, скорее рефлекторно, но я замечаю этот жест и мотаю на ус. Наверное, вот так нужно проверять температуру, да? Чтобы, не было слишком горячо?

Замечаю направленный на меня вопросительный синий взгляд, и тут же слишком энергично мотаю головой – нет, давай сам. Боюсь, что я настолько неуклюжая, что сын из моих рук даже смесь есть не будет.

Смотрю, как он удобнее устраивает Марика на сгибе локтя, чтобы голова была чуть-чуть приподнята, подносит бутылочку к его рту. Марк тут же жадно присасывается к соске. Ест. Слышу, как сопит и жадно, торопливо глотает.

– Ты на кукушонка похож, Марк Вадимович, – посмеивается Авдеев. – Все, мужик, проблема, считай, решена. Не ори и не пугай больше маму, ладно?

Маленькую порцию, кажется, как будто с наперсток, наш сын уделывает в считанные секунды. Начинает протестующе пищать, когда Вадим забирает бутылочку, но быстро успокаивается, уткнувшись в его плечо.

Мое сердце разрывается от благодарности и нежности.

И от острой, пронзающей боли: Вадим лучший отец, чем я – мать. Абсолютно во всем.

Когда Марк засыпает, сытый и умиротворенный, Вадим осторожно перекладывает его в прозрачный пластиковый кювез рядом с моей кроватью. В палате есть красивая детская кроватка, но мы ни разу ей не воспользовались – она просто для декора, для ощущения уюта. А вот эта прозрачная медицинская штука кажется максимально подходящей.

Я смотр на сытую мордашку Марка, и что есть силы прикусываю нижнюю губу, потому что в голове вспыхивает страшный, но совершенно логичный вопрос: «Я тебе совершенно не нужна, да?» Мы с Вадимом договаривались, что он не будет забирать Марка хотя бы первое время – предполагалось, что из-за того, что я буду его кормить. А как теперь, когда меня благополучно заменила смесь и бутылка, и Марику вообще не принципиально, в чьих она руках? Выписка домой, которую я жду как праздник, начинает пугать. Вадим же видит, какая я беспомощная. Он переодевает сына за секунду, хоть подгузник, хоть одежки. А мне только чтобы добраться до памперса нужно потратить полдня. Это абсолютно законный повод забрать сына – мне даже возразить на это нечего.

Но накрутить себя еще больше уже не успеваю – успокоенная тем, что Марк, наконец, сладко сопит, проваливаюсь в сон вслед за ним.

А просыпаюсь, когда за окнами уже темно, разбуженная голосом Вадима – приглушенным, сосредоточенным, таким знакомым, что сердце на секунду спотыкается, и тут же пускается в галоп. За последние четыре дня мы рядом плюс-минус постоянно, но такая острая реакция почему-то именно впервые.

Глаза не открываю. Просто лежу, притворяясь спящей, и слушаю.

Он ходит по палате. Медленно, из угла в угол. Я слышу его шаги – осторожные, но уверенные.

– Нет, я сказал, никаких отсрочек, – говорит по телефону тем самым «авдеевским тоном» – жестким, командным. – Мне плевать на их проблемы с поставщиками. Это их риски. Если контракт не будет выполнен в срок, они заплатят неустойку. Полную.

Я все-таки осторожно приоткрываю ресницы.

Палата залита мягким, ночным светом города. Вадим стоит у окна, в пол-оборота ко мне. Одной рукой держит телефон, а на предплечье другой лежит Марк. Спит на животике. Его крошечная головка, в смешной белой шапочке с длинной кисточкой, покоится у Вадима на ладони. В руках своего двухметрового великана-отца кажется крохотным, беззащитным и… абсолютно спокойным. Маленькая щечка, с которой уже сошли новорожденные шелушения, смешно растеклась по большому пальцу его отца.

Вадим держит его легко и естественно, как будто носил вот так всю жизнь. Даже слегка покачивает, как ни в чем не бывало продолжая отдавать безжалостные приказы.

– И еще. Проверь счета «Nordic Trust». Мне кажется, они мутят что-то с оффшорами. Хочу утром увидеть полный отчет. Все.

Отключается, кладет телефон в карман, и продолжает ходить по комнате, баюкая Марка. А я так крепко уснула, что даже не услышала, как он проснулся.

А Вадим вот так запросто – одной рукой рушит чужие империи, другой – нежно качает своего сына.

Без него я бы ни черта не справилась. Просто утонула бы в своем страхе, позволила отчаянию сожрать остатки своего здравомыслия, расковыряла бы ядерный могильник чувства вины. А он просто пришел и решил все проблемы. Жестко и безапелляционно, но решил.

Даже не представляю, что бы я без него делала.

Но открыть рот и сказать «спасибо, что ты рядом», почему-то, не получается.

Глава двадцатая: Барби

Мой телефон вибрирует входящим как раз в ту минуту, когда я уже совершенно отточенным жестом прикладываю бутылочку Марика к запястью, чтобы проверить температуру, хотя за месяц научилась доводить ее до нужной уже на уровне инстинктов.

– Сейчас, моя ты вечно голодная Морковь, – смеюсь, когда сын начинает выразительно, как моя личная золотая рыбка, открывать и закрывать рот.

Знаю, что в месяц большая часть, как мне кажется, его осознанных действий, это просто маленькая случайность, помноженная на мое бесконечное воображение, но мне все равно нравится думать, что он улыбается не просто так, потому что начинает изучать рефлексы, а потому что узнает мое лицо и запах.

Проверяю сообщение. Оно от Вадима, как всегда короткое и по делу: «Приземлился, буду примерно через час».

Ничего такого, но я перечитываю его пару раз. Пишу короткое «Ок», отправляю и беру Марка на руки.

– Папа вернулся, Морковка, – улыбаюсь, протягивая ему бутылочку, и к которой он тут же жадно присасывается, причмокивая, и его уже аппетитные щечки работают как у хомячка. – Точно чт0-то тебе привез. Как думаешь, что можно привезти из Нью-Йорка? Думаешь, «Форд»?

Он жмурится, длинные – совсем как у Вадима – ресницы, падают на щеки.

А еще у него такие же как у отца голубые глаза, их цвет уже стал заметно более выразительным, сочным, хотя какими они будут в конце концов, станет понятно только ближе к году. Так я прочитала в интернете. Я вообще много чего там прочитала, но для себя решила, что, как и что происходит с моим сыном – это наша с ним история, и в какие рамки он вписывается, а в какие – нет, мы решим сами, опытным путем.

Я быстро спускаюсь в гостиную, захожу на кухню.

Глина Петровна уже колдует у плиты, но, когда замечает нас – тут же бросает все дела и идет навстречу. Марка она просто обожает, говорит, что он самый идеальный малыш в этой Вселенной, потому что тихий, спокойный и какой-то как будто дисциплинированный. По крайней мере, сон, еда и туалет у нас точно по графику, как будто в его маленькое тельце встроен швейцарский часовой механизм.

– Вадим приедет, – улыбаюсь, стараясь, чтобы это выглядело хотя бы не в половину так счастливо, как ощущается внутри.

Мы с Авдеевым держим достаточно формальное общение, и Галина Петровна все про нас понимает, так что я не хочу быть той самой «глупо влюбившейся дурой», которая рано или поздно все равно попадет под каток под названием «договорные отношения».

– А я как раз мясо поставила, – улыбается Галина Петровна, осторожно трогая ладошку Марка, и он тут же переводит на нее взгляд, хоть и ненадолго, потому что еще только учиться фокусироваться. – И рис, и салат с базиликом и грушей, как Вадим Александрович любит.

– Может, сделаем кексы с миндалем? – предлагаю, подавшись порыву.

Помню, как в прошлый раз Вадим смолотил штуки три, хотя обычно к сладкому равнодушен. А то, что осталось, я предложила забрать для Стаси – он не возражал.

– Можно, – охотно соглашается Галина Петровна, и уже достает из ящиков все необходимое.

Я заканчиваю кормить Марика, прикладываю его столбиком к плечу и поглаживаю по спинке – мягкими движениями, чтобы он пару раз икнул. Видела, что так делает Вадим – смотрела, запоминала, повторяла. Так получилось, что все мои знания с курсов для молодых матерей, я благополучно забыла в первые дни в роддоме, и все, что знаю сейчас – знаю от Вадима.

Первые две недели были похожи на странный, лихорадочный сон. Вадим был рядом, как и обещал. Не постоянно, но его присутствие ощущалось почти физически, даже когда его не было в квартире. Он приезжал то утром перед работой, то иногда в обед, но чаще – вечером. Иногда оставался на ночь, безмолвной тенью располагаясь на диване в гостиной и по первому же «зову» радионяни поднимался к нам. Кроватка Марка перекочевала в мою спальню, и так получалось, что иногда Вадим засыпал с ним в кресле рядом с моей кроватью. И в такие ночи я не спала, а просто смотрела на него и впитывала как губка – вообще все: как дышит, как иногда морщится во сне или улыбается, как крепко держит сына, на удивление чутко. Он был моим молчаливым, отстраненным, но до странного надежным якорем в шторме из подгузников, колик и моей собственной паники.

Он не говорил никаких нежных слов и не утешал – он просто был. Менял Марку подгузники с такой сосредоточенной серьезностью, будто от этого зависела судьба его империи. Идеально разводил смесь в бутылочке, уверенно купал и уделял столько времени, сколько мог – даже чуть-чуть больше. А когда я, измученная очередным приступом плача Марка (только сейчас понимаю, что это было кратковременные вспышки, просто упавшие на «благодатную почву» моей выжженой родами гормональной системы), была готова сама разреветься от бессилия, Вадим молча забирал у меня сына, и тот почти мгновенно успокаивался на его широкой, сильной груди.

В середине третьей недели Вадим улетел за очередным контактом к янки, и на целых пять дней я осталась совсем одна.

Первый день был адом. Хаос, который мы до этого как-то умудрялись сдерживать вдвоем, обрушился на меня с силой цунами. Я бегала по квартире, как сумасшедшая, пытаясь одновременно покормить Марка, помыть бутылочки, поменять ему подгузник и не сойти с ума от недосыпа и одиночества. Плакала вместе с сыном, чувствовала себя самой никчемной матерью на свете и проклинала тот день, когда возомнила, будто могу справиться.

На вторые сутки что-то изменилось. Я проснулась с ощущением злой, холодной решимости. Вспомнила слова своего психотерапевта из Осло: «Если не можешь контролировать ситуацию, начни контролировать то, что можешь». Я достала блокнот, который купила еще во время беременности, и начала писать.

График. Расписание. План.

Я расписала весь свой день по минутам. Кормления, сон, прогулки, вечерняя ванна, контрольное взвешивание через день. Завела страницу для списка покупок. Отдельную – для наблюдений за Марком: сколько съел, сколько спал, как сходил в туалет. Это было смешно и нелепо, но это сработало. Этот блокнот стал моим огнетушителем против хаоса.

И я справилась.

Когда Вадим вернулся, он застал не заплаканную, измученную истеричку, а спокойную, немного уставшую, но собранную молодую мать, которая уверенно качала на руках своего сына. Он, конечно, не сказал ни слова, но мне показалось, что тень удивления, на минуту мелькнувшая в его синих глазах, сменилась уважением.

За следующих две недели, я не просто как-то прижилась в этом хаосе, но и научилась им управлять, и вдруг оказалось, что у меня есть время посмотреть сериал, помочь Галине Петровне на кухне, сбросить Виктору список покупок для Марка и даже немного потрещать в чате. Лори добавила меня в их маленький, закрытый мамский чат, где никто не мерился успехами детей и не делил материнство на правильное и неправильное. Там мы просто смеялись над своими страхами, делились дурацкими историями и поддерживали друг друга. И я впервые почувствовала себя… нормальной, адекватной женщиной, а не не влезающей в прокрустово ложе неправильной чушкой человека.

Я начала делать легкую зарядку по утрам, пока Марк спал, разведала обстановку в спортзале на первом этаже моего ЖК, и присмотрела бассейн неподалеку.

Прошел всего месяц, но все… изменилось.

И мне даже немножко жаль, что тот чудесный костюмчик от Диор, который поначалу был до смешного велик, теперь отправлен на полку, вместе с другой горой одежды, из которой Марк безнадежно и окончательно вырос.

Во вторник Вадим снова улетел в Штаты, но перед отъездом мы, наконец, подняли тему няни. Как ни странно, но подняла ее именно я, хотя до родов мне казалось, что еще одного постороннего человека в доме я просто не вынесу. Но сейчас меня даже похожая на робот-пылесос Наталья не раздражает, потому что я научилась воспринимать ее не как врага, а как человека, благодаря которому мне не приходится думать о стирке, глажке и уборке. А после того, как Галина Петровна рассказала, что она в одиночку воспитывает сына с какой-то тяжелой генетической болезнью, и я, переступив через свои психи, еще раз предложила поменять график так, чтобы она могла совмещать работу и визиты сына к врачу, мы нашли идеальный вариант.

Теперь я понимаю, что из вариантов справляться без няни или немножко облегчить себе жизнь, выбор очевиден. Я хочу вернуться в гончарную студию, хочу снова почувствовать глину под пальцами. Хочу заниматься спортом, пойти в бассейн и, возможно, иногда читать по утрам в кафе на набережной, сама, хотя бы тридцать минут.

До того, как Лори забросила меня в свою группу, я почти что успела заработать себе комплекс, читая разные «мамские форумы», на которых явно какие-то святые женщины готовы были не есть и не спать, лишь бы ни на минуту не отдать ребенка свекрови. Слово «няня» сразу же вызывало в их рядах шипение и крестный ход против «ужасных ленивых кукушек». Однажды черт меня дернул спросить, может ли пирсинг в соске быть причиной, по которой у меня не сложилось с грудным вскармливанием. И, как говорится, разверзся портал в ад. Сначала в мой адрес, а потом – в адрес производителей смесей и бутылок. Связи я так и не уловила, но мне стало заметно легче после того, как в нашей группе на девять человек нашлось еще две таких же (Лори была одной из них) как и я, «бракованных». Нас там называли счастливицами, сохранившими сиськи в первозданном виде.

Когда Галина Петровна ставит кексы в духовку, я оставляю Марка спать в стульчике-качалке на первом этаже, включаю радионяню и бегу переодеваться – Вадим должен быть с минуты на минуту, и я не хочу встречать его в футболке и клетчатых штанах от пижамы. Времени на долгое планирование особо нет, поэтому меняю свой домашний «лук» на свободные вельветовые штаны-баллоны и кашемировый джемпер цвета топленого молока, выгодно подчеркивающий мою полную грудь. Не знаю в чем мистика, но она все равно стала больше и бедра слегка раздались, хотя талия вернулась к до родовым параметрам уже через три недели после родов. И теперь мои «песочный часы» стали еще более… выразительными.

Слышу, как открывается входная дверь, когда наношу на губы немного карамельного тинта с эффектом влажного блеска. Взбиваю волосы и бегу по лестнице, чувствуя себя ребенком, который собирается поймать Санта-Клауса.

А на последней ступени почему-то замираю, не в силах пошевелиться, когда взгляд натыкается на Вадима.

Господи, как же я по нему соскучилась… Мамочки, как же сильно-сильно соскучилась…

С его появлением воздух в гостиной мгновенно становится плотным, наэлектризованным. Вадим только что с самолета, это видно – в строгом черном костюме, белоснежной рубашке, с дорогой кожаной сумкой в руке. Уставший, но собранный, как натянутая струна. Он даже пахнет дорогой и самолетом, чужим городом и… им.

Этот запах бьет по мне, как ток, заставляя дыхание предательски сорваться.

Марик, который до этого мирно спал в качалке, начинает кряхтеть. Вадим, даже не сняв пиджак, подходит к нему, наклоняется, и его огромное тело отбрасывает тень на маленькую фигурку сына.

– Привет, мужик, – говорит очень тихо, и его голос, обычно властный и стальной, сейчас звучит хрипло и нежно. – Скучал?

Он подхватывает Марка на руки – легко и уверенно, но в этом столько бережности, что у меня щемит в груди. Сын затихает, вижу, как смотрит на него немного сосредоточенно и… улыбается.

Ужасно смешной, беззубой, абсолютно счастливой улыбкой.

Я читала, что дети начинают различать лица только к трем месяцам, но есть исследования, которые показывают, что они способны на это уже в первые недели жизни. Я даже не сомневаюсь, что Морковка уже прекрасно отличает маму от папы. И Вадиму он улыбается совсем не так, как мне. Между ними своя особенная, мужская связь.

Вадим прижимает сына к груди, зарывается носом в его макушку, но запах молочной смеси и присыпки почему-то чувствую я. На жестком лице Авдеева проступает нежность, губы растягиваются в улыбку.