Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
Закрываю рот ладонями, чтобы постоять вот так, незамеченной, еще хотя бы пол минутки.
– Я тоже скучал, – слышу его шепот. И хоть эти слова предназначаются только Марку, мое сердце отчаянно на них отвечает: «… и я, и я… и я…».
Не знаю, что в итоге меня выдает, но, когда Вадим поворачивается, он сразу же находит меня взглядом. Как будто прицельно. Нежность в синих глазах сменяется вежливой отстраненностью. Только сейчас осознаю всю глупость своего переодевания, и хочется стереть жутко мешающий и липкий тинт, как будто именно он – причина всех моих несчастий. Как я выгляжу, Авдееву, очевидно, совершенно все равно.
– Привет, – здоровается он.
– Привет, – отвечаю я, спускаясь с последней ступени и становясь на вежливом расстоянии от него.
– Это Марку. – Кивает на стоящий диване большой увесистый пакет. Судя по ненавязчивому принту на крафтовой бумаге – это что-то из дорогого детского бутика
Так и есть. Внутри – несколько комплектов одежды из умопомрачительных мягких тканей, крохотные, но очень аккуратные кожаные пинетки и несколько деревянных, идеально отшлифованных погремушек, которые издают тихий, мелодичный, совсем не раздражающий звук.
Все – безупречного качества. Все – невыносимо дорогое.
– Спасибо, – вежливо улыбаюсь. – Не стоило.
– Стоило, – отрезает он.
Приношу ему кофе, и мы садимся обсуждать нянь.
Я сажусь на диван, он – в кресло напротив. Марик так и остается у него на руках, снова мирно посапывая.
Я заранее подготовилась к разговору. Просмотрела анкеты, которые присылала Алена, выписала плюсы и минусы каждой кандидатки. И даже подготовилась к ожесточенному спору, практически уверенная, что свое мнение придется отстаивать с боем.
Но боя не получается.
– Итак, у нас три кандидатки, – откашливаюсь, чтобы голос не звучал пискляво. – Первая, Анна Викторовна, пятьдесят два года. Опыт работы – двадцать лет. Рекомендации от очень серьезных людей. Но… мне не понравилось, что в анкете она написала про «раннее развитие по методике Монтессори». Марку всего месяц, какое, к черту, раннее развитие?
– Согласен, – кивает Вадим, не отрывая взгляда от спящего сына. – Отметаем Монтессори.
От удивления чуть не икаю. Думала, он вцепится в идею вырастить из Марка гения с пеленок. Но одновременно испытываю и огромное облегчение, потому что из всех трех именно эта кандидатка не нравилась мне больше всего.
– Вторая, Ольга Игоревна. Тридцать пять лет. Медицинское образование, работала в неонатологии. Это большой плюс. Но она показалась мне… слишком строгой. Почти как надзиратель.
– Марку не нужен надзиратель, – снова соглашается Вадим. – Ему нужна забота. Следующая.
– Третья… Елена Павловна. Сорок три, двое своих, уже взрослых детей. Она… – Я запинаюсь. – Она показалась мне самой душевной. Простая, без закидонов и медалей.
Смотрю на него в ожидании вердикта. Жду, что сейчас он сейчас скажет, что нашему сыну нужна не «простая» няня, а суперпрофессионал с тремя дипломами.
Но Вадим молчит, а потом переводит взгляд на меня.
– Тебе она понравилась?
– Да, – отвечаю без заминки. – Мне кажется, Марку с ней будет… спокойно.
– Хорошо. – Кивает. – Тогда давай встретимся с Ольгой Игоревной и Еленой Павловной. Чтобы у тебя был выбор. В понедельник. Я приеду. В два часа – первая, в три – вторая. Здесь. Тебя устроит?
Я не верю своим ушам. Он… советуется со мной? Дает право выбора?
– Да, – чувствую себя растерянной, все еще ожидая подвоха, хотя уже очевидно, что его не будет. – Спасибо.
Появляющаяся Галина Петровна здоровается с Вадимом – всегда отмечаю, с каким умилением она на него смотрит, когда он нянчиться с сыном – и говорит, что ужин готов.
Я на автомате прошу накрыть на двоих и говорю, что сейчас подойду чтобы ей помочь, но Вадим останавливает меня коротким, звучащим безапелляционно:
– Я не останусь. Мне уже пора.
Он перекладывает сына обратно в качалку, смотрит на него еще секунду, и снова превращается в Авдеева – собранного, холодного, жадного на эмоции для меня, хотя сына поливает ими щедро, как мороженное – сладким топингом.
Я замираю посреди комнаты, чувствуя себя полной идиоткой.
Ты… уже уходишь? Ты же только приехал, я не видела тебя четыре дня, и почти всю прошлую неделю – а ты приехал ровно на полчаса?!
Галина Петровна, почувствовав неловкость, тихо уходит на кухню.
Пытаюсь заставить мозг придумать какой-то очень важный повод, чтобы его задержать, но вместо этого в голову лезут совсем другие мысли. Конечно, он не останется. С чего я вообще это взяла? Он только с самолета, он соскучился по дочери и, конечно…
– Хорошо, – лепечу я, чувствуя, как краска заливает щеки.
По своей Безобразной Лизе он тоже соскучился. Конечно. Пятница вечер. У них планы. Ужин, вино, секс. А тут я, со своим ужином и дурацкими надеждами.
Мысленно проклинаю себя за то, что сначала не спросила – так это хотя бы не выглядело, будто мне больше всех нужно, даже если так и есть.
– Стаська соскучилась, – Вадим поправляет пиджак. Вроде бы и объясняет, и все абсолютно логично, но я все равно не верю.
Точнее, верю не до конца.
Он – прекрасный отец. Знаю, как дрожит над Станиславой, и как трясется над Марком. Но и Лизу это тоже никак не отменяет. Они могут провести выходные вместе. Сколько они уже встречаются? Я запрещаю своему мозгу осознавать эту слишком большую цифру, которая с каждым днем становится все больше.
– Я хотел забрать Марка. На выходные. Если ты не против.
Мое сердце останавливается. Хорошо, что в эту минуту смотрю в пол, и он не видит отчаяние на моем лице.
Его слова застают меня врасплох. После родов мы никогда не обсуждали эту тему, но я, конечно, догадывалась, что ждать полгода (или больше), чтобы забрить сына, он не будет – Марику мое физическое присутствие рядом не нужно, он любит смесь и она ему нравится, он хорошо набирает вес, растет и…
– Что? – все-таки слышу свой запоздалый вопрос. Бессмысленный, просто чтобы потянуть время и хоть как-то адаптироваться с подступающей к горлу паникой. Ее слишком много. Кажется, еще хоть капля – и я утону в ней без шанса на спасение.
Крепко, насколько могу не взирая на боль, сжимаю руку в кулак. Это немного отрезвляет.
– Стася хочет познакомиться с братом, – объясняет Авдеев. – Все разговоры только об этом. Доверишь мне сына?
Снова киваю, мол, да, конечно. Марку уже пошел второй месяц, а она до сих пор его не видела. Сюда Вадим ее привезти не может – в рамках наших с ним договорных отношений, это было бы неуместно. Я знаю, что он не спешит знакомить дочь со своими женщинами, а со мной – психически нестабильной предательницей, тем более. Хотя рано или поздно это наверняка случится, Вадим явно предпочитает как можно дольше оттягивать этот момент. Нелегко будет объяснять ребенку, почему к ним в дом приходит одна женщина, а младшего брата воспитывает совершенно другая.
– Я заеду за Марком завтра утром, привезу в воскресенье вечером.
Я смотрю на него, и не могу произнести ни слова. Паника все-таки укрывает, сжимает горло ледяными тисками. Хочу заорать прямое ему в лицо: «Нет, я не хочу, не хочу, нет, нет..!» но не могу произнести ни звука. Кака будто рационально и трезвомыслящая часть меня успела вовремя вырубить эту функцию, пока я опять не наговорила на еще один смертный приговор.
Я учусь быть… здравомыслящей. Учусь сначала думать, потом – говорить. Даже созвонилась по видео связи с доктором Йохансеном, своим норвежским психотерапевтом, и договорилась о новых сеансах, потому что меня снова начали мучить тревожные сны об отце. Но к тому, чтобы отдавать Марка уже… завтра, все равно оказываюсь совершенно не готова. Он же еще такой маленький. Целых два дня. Он же без меня не сможет. А может… это я без него не смогу?
Но голос разума снова приходит на помощь. Как раз в ту минуту, когда я готова закатить безобразную истерику, выплюнуть в него весь накопленный от страха яд, приходит четкое осознание, что у меня нет права отказывать. Даже если формально Вадим его и не спрашивал. Он – отец Марика, он имеет такое же право быть с ним, как и я. И он тоже скучает по сыну.
И он прекрасно справиться с ним без моего присутствия рядом. Вадим делает это буквально с первых дней появления сына на свет. Это я бы пропала без его помощи, потому что всему, абсолютно всему, что я сейчас умею – научилась у него.
Мысленно считаю до трех и поднимаю взгляд на Авдеева. Он немного хмурится в ответ на мое молчание. Возможно, тоже готовит стратегию против моего отказа. Уже нашел парочку убийственных аргументов, почему я должна запихать в задницу любое свое «нет»?
– Кристина? Ты точно не против?
– Да, конечно, – выдавливаю буквально по звукам.
– Я заеду в восемь.
– Хорошо, – чувствую себя попугаем, выучившим только одно слово.
– Спасибо, Кристина.
Он еще раз наклоняется к сыну, трогает пальцем его пухлую, сонно сползшую на бок щеку, прощается и уходит, оставляя меня в глухой тишине – в голове, в гостиной, на всей планете.
Сплю я просто ужасно. С появлением Марка ночные пробуждения стали чем-то обыденным, к чему я приучила свой организм, и мне каким-то образом даже удается вызываться, вставая пару раз за ночь.
Но сегодня все иначе. Я проваливаюсь в сон на час, может, на полтора, а потом подскакиваю с кровати фантомного плача, которого на самом деле нет. Марк спит в своей колыбельке рядом с моей кроватью, безмятежно и тихо, а я лежу, вслушиваясь в тишину, и мое сердце от страха и паники колотится о ребра с глухой болью.
Мне невыносима мысль о том, что завтра утром его здесь не будет. Я даже представить это не могу – пытаюсь, и не получается. Не знаю, что буду делать, когда Вадим его заберет и вместо агуканья сына в квартире поселится звенящая липкая тишина.
Это же всего два дня, Кристина.
Даже меньше, чем сорок восемь часов, но в моем сознании они растягиваются в холодную, безжизненную пустыню, в которой я останусь без своего маленького сердечка.
Я встаю. Снова. В третий или четвертый раз за ночь.
Ночник в виде смешного щекастого полумесяца заливает комнату мягким, молочным светом. Марк спит на спине, закинув ручки за голову. Его любимая поза – он спит так буквально с первого дня, и никакие пеленки и пеленания ему не нужны – только свобода, как угодно, и когда угодно размахивать ручками и ножками, и это его совершенно никак не пугает и не мешает спать. Его губы чуть приоткрыты, ресницы, темные, как у отца, мелко подрагивают. Он пахнет ванилью, сном и чем-то еще, совершенно особенным, что я никак не могу разложить на ноты. Просто… моей маленькой лучшей в мире самой идеальной Морковкой.
Я наклоняюсь над кроваткой так низко, что почти касаюсь щекой бархатной кожи. Смотрю на него, и от острой, всепоглощающей нежности на глаза наворачиваются слезы.
Ну как же я его отдам? Как смогу выпустить из рук это маленькое, теплое, абсолютно беззащитное существо, которое стало центром моей вселенной? Вадим сказал об этом так просто и обыденно, как будто собирался одолжить у меня книгу. А для меня это все равно что одолжить ему свою душу и сердце, и радость, и счастье. Отдать ему все, что делает меня живой.
Возвращаюсь в постель, пробую уснуть, но уже и так ясно, что это совершено бесполезная затея. Сон больше не идет. Я лежу, глядя в потолок, и уговариваю себя не паниковать. Ничего страшного не происходит, Вадим – его отец, он имеет полное право проводить с сыном время когда захочет и как захочет. И он, конечно, прекрасно справится. Господи, да он, наверное, справится даже лучше, чем я! У него есть опыт, у него есть Стася, у него есть армия помощников, которая по щелчку пальцев решит любую проблему. А у меня есть только паника и блокнот с дурацкими записями.
Доктор Йохансен учил сосредотачиваться на позитиве, если вдруг я чувствую, что снова начинаю терять опоры. У меня будет целых два дня. Два дня свободы. Я смогу выспаться. Сходить в свою гончарную студию. Поплавать в бассейне. Смогу, наконец, прогуляться по магазинам и купить себе новые джинсы и брюки. Смогу посвятить это время себе.
В шесть утра, когда за окном еще только начинает сереть, я все-таки сдаюсь. Встаю и иду собирать сумку – единственное, что я могу сейчас контролировать. Единственный способ обмануть свою тревогу, превратив ее в осмысленное действие.
Раскладываю на пеленальном столике вещи Марика: маленькие, почти кукольные боди, ползунки, носочки, похожие на наперстки. Кладу пять комплектов. На два дня. Понимаю, насколько это смешно и нелепо, но ничего не могу с собой поделать – кажется, чем больше его вещей будет рядом с ним, тем больше моей заботы он почувствует. Я кладу четыре шапочки – две тонких, две потеплее, смешных, с кисточками, в них Марик похож на гномика. Две бутылочки, банку со смесью. Термосумочку, в которой можно хранить бутылочку со смесью. Подгузники. Влажные салфетки, крем под подгузник, ватные палочки. Пытаюсь сделать невозможное – упаковать его жизнь в одну огромную, нелепую сумку.
Через час просыпается Марик – начинает тихонько кряхтеть в кроватке. Я беру его на руки, прижимаю к себе. Он теплый, сонный, совсем не капризный.
– Доброе утро, Морковка, – осторожно целую его мягкую щечку. – Проснулся? Сейчас мама тебя покормит. А потом… потом приедет папа. Посадит тебя в свою красивую черную машину и повезет… У него очень красивая машина – тебе понравится. Хочешь познакомиться с сестричкой? Вы подружитесь. Она тебя обязательно полюбит – ну а как тебя можно не любить?
Марик всегда очень чутко реагирует на мое настроение – я давно заметила. Понятия не имею, что это за магия, но теперь стараюсь всегда быть спокойной рядом с ним. Вот и сейчас – голос звучит ровно, и сын разглядывает меня с любопытством, смешно кривя ротик, пока, наконец, у него получается улыбка. Ему нравится мой голос.
Я рассказываю ему про то, что у папы большой и красивый дом, и что ему там будет хорошо.
Спускаюсь на кухню, уже отточенными до автоматизма движениями, готовлю смесь, пока он лежит в качельке и попискивает. Не кричит – он и правда идеальный во всех отношениях ребенок. Я не знаю, что такое бессонные ночи, бесконечная тряска на руках, ор двадцать четыре на семь, проблемы с туалетом и коликами – все эти ужасы, которых я начиталась на мамских форумах, проходят мимо меня.
Когда все готово, беру его на руки, поудобнее устраиваюсь в кресле и кормлю.
Он ест, сосредоточенно причмокивая, и смотрит на меня синими, еще подернутыми сонной дымкой, глазками. И в этом взгляде столько безграничного доверия, что у меня снова сжимается сердце.
Я всю беременность боялась, что он не будет меня любить. Что будет знать, что в первые недели его жизни во мне было столько паники и страха, что я чуть было не совершила самую страшную ошибку в своей жизни. Но все страхи улетучились в ту же минуту, как его маленькое мокрое и сморщенное тельце положили мне на грудь. У них с Вадимом особенные отношения – какие-то другие, это отлично чувствуется, но я ни капли не ревную, потому что знаю – у нас тоже по-своему, по-другому.
Вадим приезжает почти ровно в восемь.
Сегодня в простых черных джинсах и сером худи. Волосы слегка растрепаны, под глазами – едва заметные тени. Он выглядит уставшим, и до боли… родным.
Бросает взгляд на огромную, стоящую у порога сумку, и его брови удивленно ползут вверх.
– Доброе утро. – На мне его взгляд задерживается совсем ненадолго – сразу перебирается на спящего на моих руках Марика.
Обычно я почти сразу перекладываю его в кроватку, но сегодня хваталась за каждую минуту, чтобы подольше подержать в руках.
– Доброе утро, – стараюсь, чтобы мой голос не дрожал, но все равно получается плохо. – Он поел час назад. Я скинула тебе СМСкой его график.
Вадим подходит ближе. Его запах снова слишком соблазнительно щекочет мои ноздри и нервы.
– Собрались? – спрашивает он, не оборачиваясь.
– Да, – киваю я. – Я все сложила. Там… на всякий случай.
Он выпрямляется, поворачивается ко мне. В его глазах – что-то похожее на… сожаление?
– Кристина, я забыл тебе сказать, – говорит он тихо. – Не нужно было так беспокоиться. У меня для него все есть.
Я смотрю на него, и не сразу понимаю, что он имеет ввиду.
– В смысле? – переспрашиваю я.
– В смысле, у меня дома для него готова комната, – поясняет он. – Кроватка, комод, одежда, все необходимое.
И вот тут меня накрывает.
Не злостью. Не обидой. А ледяной, парализующей волной осознания.
Это не просто визит на выходные. Это не просто знакомство с сестрой. Это – начало. Начало новой реальности, в которой у моего сына будет два дома. Две кроватки. Две жизни. Одна – со мной. Другая – с ним. И я ничего не смогу с этим поделать.
Глава двадцать первая: Барби
Тишина обрушивается на меня в ту самую секунду, как за Вадимом закрывается входная дверь. Не просто отсутствие звука, а густая, ватная, всепоглощающая тишина, которая давит на барабанные перепонки и высасывает из квартиры остатки жизни. Еще минуту назад здесь был мой сын – его тихое сопение и молочный запах, само его присутствие, которое заполняло собой все пустоты в моей душе. А теперь – ничего.
Я стою посреди гостиной, как призрак в собственном.
Все на своих местах. Все идеально. И все – невыносимо неправильно.
Снова уговариваю себя, что это – свобода. Шанс выдохнуть, побыть одной, вернуться к себе. Но почему-то эта «свобода» ощущается как изгнание: как будто теперь у моего сына и мужчины, которого я уже даже перестала пытаться разлюбить, теперь появилась своя жизнь, в которой меня нет. И в которой им без меня абсолютно ок.
Разворачиваюсь к двери, успеваю сделать пару шагов на эмоциях. В голове мелькают десятки вариантов слов, которые я скажу Вадиму и он возьмет меня с собой Я даже на коврике согласна жить, лишь бы слышать, как кряхтит моя маленькая Морковка и слышать его самый вкусный в мире детский запах.
Но когда пальцы сжимают ручку… останавливаюсь. Вспоминаю, что мы об этом заранее договорились и я была не против. Просто все случилось чуть-чуть раньше, чем я успела подготовиться (если к таком вообще можно подготовиться).
Это паника, у которой нет рациональной причины. Вадим в состоянии позаботиться о нашем сыне – он умел делать это еще до того, как я научилась переодевать Марика не трясущимися от страха руками. Все хорошо. Завтра вечером он привезет его обратно и все снова будет как раньше… до следующих выходных, или…
Я отбрасываю назад очередной приступ иррациональной паники.
Вспоминаю все свои планы на выходные. Хватаюсь за первый подвернувшийся в голову пункт – поплавать в бассейне. На сборы сумки и переодевание хватит двадцати минут: купальник, полотенце, лосьон для кожи. У меня нет шапочки для купания, но как раз напротив этого центра – магазин спорттоваров. Все остальное можно купить там. Заодно и нормальные лосины для йоги.
Спускаюсь к машине, говорю адрес, и Виктор, который, как всегда, материализуется рядом словно из воздуха.
Пока «Роллс-Ройс» бесшумно скользит по утренним, залитым солнцем улицам, достаю телефон. Открываю чат, в который меня добавила Лори. «Мамский спецназ», как они себя в шутку называют. Двенадцать девушек, чьи дети уже перешагнули годовалый рубеж и активно познают мир, превращая жизнь своих матерей в полосу препятствий. Мне нравится читать их болтовню, даже если большая часть их трудностей мне пока непонятна – нам с Мариком до этого еще как минимум год расти. Зато читаю и мотаю на ус, чтобы войти в период первых зубов, шагов и шишек максимально подготовленной.
Я редко пишу там первой. В основном я просто молчаливый читатель, причастный к какому-то тайному, понятному только им обществу. Но сегодня… сегодня мне это нужно.
Я: Девочки, SOS. У меня внезапно образовалось два свободных дня. Что делают нормальные матери, когда у них появляется время для себя? Я, кажется, забыла…
Ответы начинают сыпаться мгновенно.
Кэт: СПИ! Просто спи, пока не начнешь пускать слюни на подушку!
Бананка: Да ну нафиг, сон – для слабаков. Шампанское и клубника! И ванна с пеной, в которую никто не попытается запустить резиновую уточку))))
Kiwi_bird: Девчонки, вы о чем?! Я бы пошла в торговый центр. Одна. И три часа мерила бы джинсы, в которые все еще не влезаю. Только святой шопинг, чтобы даже карта дымилась, и не забыть таблеточки для мужа от сердечного приступа.
Викуся: Крис, просто лежи. Горизонтально. И смотри тупой сериал. Мозг должен атрофироваться. Считай, что отдохнула, когда не сможешь помножить в уме дважды два.
Читаю их бодрящие послания, и на моих губах впервые за это утро появляется улыбка. Легкая, настоящая.
Они такие… живые и понятные. Для них это – просто короткая передышка в марафоне материнства. Никто не стыдит меня за то, что я без боя отдала месячного ребенка его отцу на целые выходные. Никто не пытается навязать парильный отдых – дыхание маткой, курсы для начинающих педиатров. Никто не говорит мне, что я должна лечь и умереть от тоски в луже собственных соплей.
Я: Всем спасибо за советы! Поняла, буду морально разлагаться!
Лори: Крис, просто отдыхай и ни о чем не думай, Марик в надежных руках 😉
Я отправляю ей смайлик воздушного поцелуя и закрываю чат, как бы подводя окончательную черту под своими страхами. Она, в отличие от остальных, знает все тонкости, и ее слова успокаивают больше всего.
Перед бассейном заглядываю в спортивный магазин, покупаю шапочку, пару лосин и топов, в которые влезет моя заметно увеличившаяся грудь.
Потом – час плавания.
Я погружаюсь в воду сразу с головой, задерживая дыхание на несколько секунд. Здесь, под водой, все звуки становятся глухими, далекими. Плаваю. Дорожка за дорожкой. Мышцы работают, тело устает, и в физической усталости тонет усталость душевная.
Когда возвращаюсь в раздевалку и первым делом проверяю телефон, прикусываю улыбку, потому что там уже висит сообщение от Вадима. Сердце делает кувырок и ухает куда-то в живот. Я открываю нашу переписку, на экране – две фотографии. На одной – Марк спит в незнакомой мне кроватке, завернутый в мягкий бело-голубой плед. На второй – лежит на руках у Вадима, и его крошечная головка устроилась на широком, сильном плече.
И ниже – короткая строчка: «Все в порядке. Поел, спит».
Я смотрю на эти фотографии, и меня накрывает смесь облегчения, благодарности и острой, режущей боли. Я рада, что Марик спокоен, в безопасности и ему хорошо. Но он – не со мной. Он – там, в другом доме, в другой жизни, которую Вадим построил для него без меня.
Рано или поздно мне придется к этому привыкнуть, но прямо сейчас эта боль – как будто единственное, что у меня есть, чтобы чувствовать связь с сыном.
Вместо того, чтобы забросать Вадима вопросами, делаю глубокий вдох и пишу спокойное, нейтральное: «Спасибо, что написал». И, чтобы показать, что я не сижу дома и не лью слезы, добавляю: «Я как раз после бассейна – поплавала, чтобы не терять навыки».
Ответ приходит почти сразу.
Авдеев: Отдохни, Кристина. Прости, что поздно предупредил. В следующий раз скажу заранее – сможешь заказать себе СПА на весь день. Или слетать куда-нибудь, если захочешь.
Я сглатываю противный вкус реальности.
Он не предлагает. Он – констатирует. «В следующий раз».
Марик будет проводить с ним выходные. А мы с Вадимом будем видеться все реже…
Я ничего не отвечаю. Просто убираю телефон в сумку и вспоминаю, что пообещала себе занять чем-то свой мозг, чтобы не выносить мозг Авдееву.
После бассейна ненадолго заезжаю домой, чтобы перекусить, переодеться, поболтать с Галиной Петровной и отпустить ее до понедельника. Она сопротивляется изо всех сил, но я настаиваю – я собираюсь все два дня гулять как можно больше и есть в ресторанах или кафе. Возможно, даже еще раз съезжу в «Риф» – если бы не то наше с Авдеевым «чудесное свидание», мне бы точно хотелось задержаться там подольше и съесть что-то из хваленых блюд от шефа.
Потом – снова дорога, до гончарной студии.
Здесь все умиротворительно знакомо. Запах влажной глины, пыльные полки с готовыми работами, тихий гул гончарного круга. Оля, девушка с радужными волосами и футуристическими вазами, кивает мне, не отрываясь от своей работы – на этот раз похожей на странный кокон. Я сажусь за свой станок, беру в руки кусок глины. Ощущаю, какая она податливая и живая, и начинаю работать. Сначала чуть-чуть через силу, но потом – с возрастающим энтузиазмом.
Я не думаю о том, что делаю – руки сами мнут, вытягивают и формируют. Глина слушается, и в этом подчинении я нахожу утешение. Здесь я все контролирую, здесь я что-то создаю, а не разрушаю.
Поддавшись очередному взявшемуся из пустоты импульсу, достаю телефон. Фотографирую первый, еще пока смутно похожий на вазу слепок, и отправляю Вадиму – просто фото, без слов, типа, догадайся сам.
Не знаю, зачем я это делаю. Может, чтобы показать, что у меня тоже все в порядке, и я не собираюсь валяться в позе эмбриона все два дня, даже если сначала что-то такое примерно и планировала.
Ответа нет. И я, на удивление, не жду – просто снова погружаюсь в работу.
Когда почти заканчиваю, краем уха слышу, как Оля с кем-то разговаривает по телефону. Она стоит у окна, спиной ко мне, но ее голос, обычно тихий и слегка расслабленный, сейчас звенит от напряжения.
– Я не знаю, где их взять! Я уже все, что могла, вложила… Да, я понимаю, что сроки горят… Нет, я не могу просто отказаться! Я внесла залог, взяла кредит, блять! Мне нужно еще немного, слышишь? Просто чтобы запуститься… продержаться на плаву хотя бы первое время, а потом… Я не могу все потерять…
Она говорит сбивчиво, почти плача.
Я отворачиваюсь, делаю вид, что полностью поглощена своей работой. Мне неловко. Я не должна была этого слышать, даже если формально не услышать ее разговор мог разве что глухой.
После занятия выхожу на улицу, но, подумав. Останавливаюсь у машины и жду. Помню, что Оля не успела закончить роспись и задержалась. Мне спешить некуда, могу и подождать.
Она появляется минут через пятнадцать – идет, опустив голову, и даже ее обычно кислотно-яркие волосы сейчас кажутся тусклыми, а сама она – потерянной.
– Оля! – окликаю ее. Делаю шаг навстречу. – Подожди.
– Кристина? – Она вздрагивает, поднимает на меня заплаканные глаза. – Ты еще здесь?
– Да. – Немного помедлив, подхожу ближе. – Прости, я… просто случайно услышала твой разговор. Не хотела специально подслушивать.
– Ничего страшного, – горько усмехается, вытирая щеку тыльной стороной ладони. – Я сама виновата, слишком громко эмоционировала. Проблемы.
– Речь о деньгах, насколько я понимаю, – стараюсь говорить осторожно, чтобы это не прозвучало, как бестактное любопытство. – Если я могу чем-то помочь…
Она на секунду замирает, но потом быстро отрицательно качает головой.
– Спасибо, но там большая сумма.
– Насколько большая?
Молча обреченно вздыхает, ведет взглядом по сторонам, как будто где-то там существует решение от всех ее бед. Потом ее взгляд падает на «Роллс-Ройс», который Виктор предусмотрительно припарковал чуть поодаль, но который все равно невозможно не заметить. На ее губах появляется кривая улыбка. С легкой насмешкой, но я почему-то уверена, что это самоирония, а не попытка меня уколоть.
– Большая, – повторяет. – Но для тебя, наверное, это просто смешные деньги. Пятьдесят тысяч.
У меня есть деньги. Не мои, его. Но они есть – лежат мертвым грузом на счете. А вот сейчас передо мной, стоит человек, для которого эти деньги – не просто цифры, а золотой билет в мечту.
– Может, пообедаем? – киваю на свою машину. – Обсудим. Я плачу.
Мы сидим в маленькой уютной пиццерии, в компании густого аромата свежей сдобы и итальянских специй. Оля сначала молчит: ее пальцы с обкусанными ногтями бездумно и настороженно помешивают ложечкой плотную молочную пенку на своем капучино. Она как будто готовится к обороне, собирается с силами чтобы в любую секунду выпустить колючки. А я просто терпеливо жду, давая понять, что не собираюсь ее жалеть, читать нотации или, хуже того, унижать своей непрошенной помощью. Что для начала она может просто поделиться масштабом «трагедии», а потом мы обсудим вопрос денег.
Наконец, она как будто решает, что достаточно готова, поднимает на меня решительный, но заплаканный взгляд. Хорошо, что я не таскаю в сумке бумажные салфетки, иначе точно бы попыталась всучить всю пачку, а это было бы максимально неуместно.
– Зачем тебе это? – В ее голосе нет ни капли надежды, только горькое, выстраданное недоверие ко всему миру. Очень хорошо мне знакомое. – Хочешь почувствовать себя доброй феей? Купить себе индульгенцию за то, что у тебя есть все, а у других – ничего?
Ее слова – острые и бескомпромиссные. Они могли бы ранить, если бы я не узнавала в них себя. Ту, которая точно вот так же огрызается на каждую протянутую руку, потому что уверена – за любой помощью обязательно скрывается подвох, за каждым добрым словом – расчет.
Господи, это вот так выглядит со стороны?
Почему-то вспоминаю спокойное лицо Вадима в ответ на свои уколы. Боже…
– Никакие индульгенции мне не нужны, Оль. Я эти деньги не украла, чтобы отмывать от них руки. – Отпиваю свой кофе и складываю руки на стол, садясь, как мне кажется, максимально расслабленно и дружелюбно. – Можешь считать, что я просто хочу сделать то, чего не могла сделать очень давно. Принять решение. Самостоятельно. И мне кажется, в этом мы с тобой совпадаем – у тебя есть какой-то проект, да?
Она настороженно кивает. С лица медленно сползает маска ироничной защиты.
– А у меня есть деньги, – продолжаю. – Но я ничего не знаю о твоей задумке. Расскажи мне. Не как благодетельнице, а как потенциальному инвестору. Продай мне свою идею, Оля.
Мы смотрим друг на друга долго и изучающе. Оля как будто пытается прочесть в моих глазах то, чего там нет, я – пытаюсь представить, сможем ли мы в принципе сработаться, если этот разговор действительно перерастет во что-то большее.
Когда нам приносят пиццу, оглушительно пахнущую базиликом, чоризо и свежими томатами, мы сразу хватаем по куску, едим и посмеиваемся с того, как расплавленный сыр нитками убегает на пальцы. И потом Оля, видимо, не найдя в своих действиях ничего, кроме искреннего интереса, начинает говорить.
Сначала сбивчиво, как будто стесняется. Потом ее голос крепнет, во взгляде появляется страсть и огонь идеи всей ее жизни. Мы едим пиццу, и она рассказывает не просто об идее – она визуализирует свою мечту. Рассказывает о пространстве, которое хочет создать. О маленькой студии-магазинчике в самом сердце Молдаванки, в старом дворике, увитом виноградом, где она хотела бы не только работать, но продавать свои работы, и уют, который они могут подарить своим новым владельцам.
– Понимаешь, – Оля активно жестикулирует, заражая меня своим энтузиазмом, – люди устали от идеальных, бездушных вещей из масс-маркета. От штамповки. Они хотят чего-то настоящего. С историей. С душой. Чтобы на чашке остался отпечаток пальца мастера, чтобы глазурь легла неровно, чтобы форма была… живой.
