Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

В пятницу вечером, накануне его прилета, я укладываю Марика спать дольше, чем обычно. Рядом с ним всегда стараюсь держать эмоции под контролем, но сегодня получается из рук вон плохо – он чувствует мое настроение, капризничает и отказывается спать.

Долго ношу его на руках, напевая какую-то ерунду, и вдыхаю его запах, пытаясь успокоиться. В итоге, он засыпает только крепко ухватившись кулачком за мой палец.

Я забираюсь в кровать, включаю телевизор, потому что читать в таком состоянии даже самую интересную в мире книгу я просто неспособна. Там какие-то новости, бессмысленный шум. Зачем-то поправляю подушку на стороне Вадима, хотя она и так лежит идеально. Только через минуту обращаю внимание на характерное «хрюканье», свешиваюсь с кровати и забираю Зевса к себе. Он, как чувствует, тут же лезет мокрым носом мне в ладонь, грузно падает под бок.

– Все хорошо, пирожок – шепчу и глажу его по широкой голове. – Просто я дура и параноик.

Вадим прилетит завтра.

И я узнаю – конец это или мне просто повезло.

Глава тридцать шестая: Хентай

Семьдесят второй этаж башни на Манхэттене пропитан запахом озона и больших денег.

Я сижу во главе стола из черного стекла, который стоит дороже, чем некоторые квартиры, и наблюдаю за тем, как напротив меня потеют три тела с Уолл-стрит. Они называют себя акулами, но для меня они – просто сытая, откормленная фермерская рыба. Они думают, что мы торгуемся за цену. Даже не знаю, понимают ли, что я уже купил их с потрохами еще до того, как мой самолет коснулся посадочной полосы JFK.

Сегодня на кону не порты и не контейнеры. Логистика – это кровеносная система, она работает и приносит доход, пока сердце бьется. Но мне нужен стабильный крепкий, обеспечивающий функционирование всего этого мозг. Мы закрываем сделку по поглощению разработчика нейроинтерфейсов для тяжелой промышленности.

Это будущее. Контроль не над тем, как перемещаются грузы, а над тем, кто и как ими управляет силой мысли, находясь за тысячи километров. Возможности и власть совсем другого порядка.

– Мистер Авдеев, мы понимаем вашу позицию по интеллектуальной собственности, но совет директоров настаивает на сохранении миноритарного пакета… – начинает самый старший из них, поправляя галстук, который как будто душит его все сильнее с каждой минутой.

Я не слушаю – разглядываю панораму города за его спиной. Серый, стальной, мокрый от дождя Нью-Йорк. Город, который, как утверждается, никогда не спит, но который сейчас кажется мне мертвенно механическим. Лишенным хаотичного, теплого, живого пульса, к которому я, к своему собственному удивлению, начал привыкать дома.

Барабаню пальцами по полированной поверхности стола. Скучно. Раньше азарт охоты, момент, когда видишь в глазах противника понимание неизбежного поражения, заводил лучше любого стимулятора. Сейчас это просто рутина, функция, необходимое действие для поддержания империи.

Для того, чтобы моя семья никогда ни в чем не нуждалась.

Чтобы у сына был доступ к лучшим университетам мира.

У дочери – возможность реализовать свой гениальный мозг в любом стартапе, который она создаст (это просто вопрос времени, причем, не самого далекого).

А у Барби…

Вспоминаю, как она прыгала вокруг машины. Как разлеглась на капоте 911, когда тачка появилась в нашем гараже.

Хочу ее разбаловать. До неприличия.

Мой телефон, лежащий экраном вниз, коротко вибрирует. Едва заметно, но звук действует на меня сильнее, чем вся эта многомиллионная болтовня.

Мы переписываемся как раньше, как в прошлой жизни. Не сухо и официально, как в последнее время, а именно так, как я, оказывается, люблю – с флиртом, шутками, взаимной иронией и подтруниванием.

Разглядываю ее фото – ничего такого, просто прислала себя в обнимку с перепачканным кашей, скривившим рот Мариком, с припиской: «Это какой-то кошмар…!»

Уголок моего рта дергается вверх. Внутри, под слоями цинизма, разливается непривычное для меня тепло, как будто кто-то включил свет в темной комнате. Она там, за тысячи километров, варит кашу моему сыну, воюет с моей дочерью, строит свои бизнес-планы и находит время, чтобы подколоть меня.

Поглядываю на странно притихших американцев. Выжидают мою реакцию, видимо решили, что я обдумываю ничтожное предложение. А я думаю о том, как пахнет ее шея по утрам и от желания прихватить ее кожу зубами там, чуть ниже уха, сводит челюсти. Вспоминаю, как смешно она морщит нос, когда злится. Как улыбается, когда открываю глаза и ловлю ее на том, что подсматривает. Как смотрит на нашего сына – с теплом и нежностью (вряд ли понимает, но и на Стаську тоже так поглядывает, когда думает, что никто не видит). Как даже по лестнице ходит потихоньку, чтобы наша псина успевал за ней карабкаться.

Зависимость от кого-то – самое хуевое, что существует в моем мире.

Но… зависимость от нее мне нравится. Она делает меня… энергичнее и злее, толкает делать фундамент крепче, стены – выше, въебывать, чтобы у нее (у них всех) был полный эксклюзивный доступ ко всему. Я и раньше все это делал, чтобы не ощущать зависимость от мира, а теперь – она же заряжает меня правильной энергией.

И в то же время… появилось ощущение тыла. Прилечу домой – а там хаос, суета, мои девчонки шипят друг на друга, сын пищит и тянет руки, на кухне пахнет вкуснейшим кофе.

Я быстро отвечаю ей, чувствуя себя школьником, который пишет записку под партой. Пишу, что она сейчас видит примерно то же самое, что вижу я, когда отказывается отдавать нагло стыреную у меня рубашку.

Отправляю. Кладу телефон и переключаюсь в максимально жесткий режим. Надоело терять время. Хочу закончить это дерьмо, вернуться в отель и поболтать с ней по видеосвязи.

Мой цербер внутри от этой мысли тут же оживает.

Тоже скучает по тому, как Барби гладит его по шерсти, но еще больше – когда против.

– Господа, – говорю подчеркнуто негромко, но в переговорной мгновенно наступает вакуумная тишина, – мое предложение финальное. У вас есть три часа. Или мы подписываем на моих условиях, или я куплю вас через год, когда вы будете стоить дешевле, чем этот стол.

Сворачиваю удочки, не дожидаясь ответа – и так знаю, что согласятся. У них нет выбора.

У меня, кстати, тоже, только мой «выбор» сейчас находится в другом часовом поясе.

У меня пентхаус «Four Seasons» с видом на Центральный парк. Роскошь, которая стала частью моей рутины – она просто есть как фон, какого-то особенного кайфа я от всего этого «дорогобогато» уже давно не ловлю. Но когда был в Нью-Йорке с Барби – в том проклятом феврале – с ней все было иначе. До сих пор мозг врывается, когда вспоминаю ее в том худи с пафосной золотой надписью про американский лакшери-стайл.

Пока разглядываю сверкающий внизу город, в груди немного тянет.

Ладно, ок, я скучаю.

По ее голосу. По тому, как ходит по дому в моих вещах. По тому, как сидит на стульях, иногда поджав под себя ногу, а иногда – согнув колено, как цапля. По тому, как ощущается под рукой даже во сне.

Это слегка сбивает с толку. Люди в моей жизни – зачастую просто функции, полезные или бесполезные, приятные или раздражающие.

Крис в эту идеологию не вписывалась никогда, с первого дня своего появления в моей жизни. Она просто пришла и заполнила собой все пустоты, о существовании которых я даже не подозревал. И теперь, когда ее нет рядом, эти пустоты воют сквозняком.

Я достаю телефон. Смотрю на ее последнее сообщение про то, что скучает.

Меня перемкнуло, когда прочитал его по дороге в отель.

Пальцы набрали рефлекторно «Я тоже», но отправить почему-то не получилось. Хуй его знает почему. Возможно потому что это стало откровением тогда, и продолжает биться сейчас. Как будто мое «я тоже» – это вообще ни о чем в сравнении с тем, что я действительно чувствую, когда ее долго нет рядом.

Вспоминаю свое желание поболтать с ней по видео, но потом бросаю взгляд на время, прикидываю разницу в часовых поясах – дома уже глубокая ночь. Представляю, как по-королевски развалилась на всей кровати, как обнимает одеяло, закинув ногу так высоко, что почти дотрагивается коленом до подбородка.

Хочу ее – безумно.

Но еще больше – просто обнять.

Срать на американцев, завтра пойду за подарками – Стаська прилежно накатала целый список, Крис оставила пространство для маневра.

Успеваю сходить в душ, а когда возвращаюсь, то в телефоне торчит сообщение.

Хмурюсь, потому что оно от Сафиной.

На той нашей последней встрече я прямо разложил все по полкам «нас» не будет. Был максимально корректным.

Дал понять, что это решение окончательное и что нам обоим будет лучше, если на этом контакты прекратятся. И все же пару раз она писала – типа, случайно, потом спросить какую-то фигню, от которой ее жизнь и здоровье, конечно, никак не зависели. Я не отреагировал.

Сообщение, написанное по ее времени примерно… посреди ночи?

Знаю, что иногда женщины склонны рефлексировать, особенно после пары бутылок вина с подружками где-то в ночном клубе и ресторане, но как-то был уверен, что она к таким не относится.

Читать его не собираюсь – зачем? Она все равно не напишет и не скажет ничего такого, что изменило бы мое решение в отношении Крис. На это не способен ни один человек в мире, кроме меня самого.

Но палец смазано скользит по экрану, и вместо того, чтобы отправить сообщение в корзину, разворачивает его в полную величину.

В глаза бросаются сразу несколько прикрепленных фото, а потом – приписка: «Случайно увидела сегодня. Подумала, тебе будет интересно, как проводит свободное время твоя женщина».

На фотографиях за столиком явно в каком-то ресторане – Кристина и тот лохматый архитектор, из-за которого мы посрались в Опере.

Я смотрю на экран, и мир вокруг на несколько секунд замирает.

Звуки города исчезают. Остается только стук крови в ушах.

На фото Кристина смеется. Откинула голову назад, глаза сияют. Она выглядит легкой, настроенной на разговор. Счастливой и беззаботной. А вот такой взгляд, как у Бережного, я узнаю из тысячи. Так на просто подруг не смотрят. Тем более так не смотрят на бывших, к которым уже перегорело. Так смотрят на женщину, которую хотят.

Их руки на столе и хоть между ними достаточно много пространства, мне все равно кажется, что он вот-вот до нее дотронется прямо на чертовом снимке.

Я верчу телефон в пальцах, жонглирую им плавно, почти как профессиональный шулер – картами.

Вдох – выдох.

Секунду, две, три.

Переключаю внимание на высотки за окнами, даю притихшему мегаполису снова проснуться, заполнить раздражающую тишину внутри моей головы.

Чувствую себя хищником, на чью территорию зашел чужак.

Разглядываю фотографии, оцениваю позу Бережного, как держит руки, как подается вперед – слишком, явно оторвав жопу от стула. Как улыбается. Оцениваю все эти слишком очевидные признаки и мышцы слегка каменеют от желания стереть с его лица эту располагающую улыбку.

Желательно вместе с зубами.

Потому что на мою женщину вот так смотреть нельзя.

Я не больной поехавший идиот, который будет ревновать к каждому столбу – не представляю, что у таких мужиков в голове. Мы живем в мире, в котором женщины не сидят на цепи, имеют все права и одеваются порой так, что не оставляют простора воображению. Нормальный мужик при виде на такую красоту должен задаться всего одним вопросом: «Чье это и если она свободна – то почему до сих пор не моя?» Все остальное – это либо вариации на тему, либо нездоровая хуйня, за которую я бы лично кастрировал и отрывал ноги.

И, конечно, на чужую женщину рот разевать нельзя.

Ну или осознавать, насколько сильно ты при этом рискуешь стать денежным мешком для челюстно-лицевого хирурга (в лучшем случае).

У меня ноль вопросов к тому, что вокруг Кристины крутятся и будут крутиться мужики – она у меня слишком красива, чтобы не привлекать внимание.

Но смотреть на нее так как смотрит этот лохматый придурок – табу.

Вслед за этим осознанием, накатывает следующее…

Какого хуя, Сафина, ты лезешь?

Перечитываю ее сообщение еще раз, фиксируя издевательский тон и яд между букв, которого столько, что можно отравить колодец.

Вот он – раздражает.

Терпеть не могу направленные в мою сторону грязные манипуляции, тем более – женские, а здесь именно она, в полный рост. Как будто я безмозглый идиот и обязательно поведусь на тупую провокацию.

Выдыхаю, еще раз бросаю взгляд на часы, фиксирую разницу во времени.

Прикладываю телефон к уху, набирая ее номер.

Она отвечает не сразу, хотя между ее брошенной в меня красной тряпкой и моим звонком прошло ровно пять минут. Вот на хрена это, если я точно знаю, что она сидит там с лицом человека, думающего, что провернул аферу века.

– Вадим? – слышу в трубке взволнованный женский голос.

– Когда и где это было снято? – не здороваюсь, сразу к делу.

– Я… не уверена…

– Ты уверена. Когда и где?

Обычно я не разговариваю вот таким тоном с женщинами – он у меня припасен для «особых случаев», когда человека нужно поставить на место так, чтобы его ноги вошли в землю минимум по колено. Так что рваный вздох на том конце связи вполне ожидаем.

– В «Casa Italia», – бормочет Сафина, – сегодня вечером.

– Почему ты решила, что это может быть мне интересно?

Я бы предпочел поставить эту точку не по телефону, но справедливо опасаюсь, что личная встреча Сафиной доставит еще меньше удовольствия.

– Ты же сам видел… – продолжает говорить сбивчиво. – Ну… все же очевидно…

– Что именно тебе очевидно? Что моя невеста разговаривает и пьет кофе с другим живым существом? Или поразишь меня какими-то другими сногсшибательными выводами?

Откуда Лиза знает про Крис – это вопрос второй, но я так же фиксирую, что она определенно приложила усилия, чтобы добыть эту информацию. Что для меня лично тоже крайне нездоровая хуйня. Если мы разошлись – мы разошлись, не трогаем, не палим друг друга и не ебем мозги внезапными камбэками.

Причем со своей стороны я сделал все, чтобы наше расставание, как это принято сейчас говорить, прошло крайне экологично.

Даже улыбающаяся рожа Бережного злит меньше, чем попытка сделать из меня барана, не способного сложить два и два.

Пауза в динамике затягивается.

Сафина только тяжелее дышит и всхлипывает.

– Ты не заслуживаешь, чтобы с тобой… вот так… – пытается сместить фокус моего вопроса, перевести стрелки.

– Вот так – это как, Лиза? Что конкретно происходит на этом фото, что ты нацепила на себя доспехи святой мстительницы?

Меня сложно сдвинуть с траектории, если я наметил цель.

Уж точно не топорными манипуляциями.

– Я бы никогда так… с тобой… не…

– Я задал вопрос, – перебиваю.

Такую хуйню нужно пресекать на корню.

Жестко.

Чтобы, блять, дошло, что Авдеевы в своей семье разберутся сами.

– На твое месте я бы задумалась, чей это ребенок, – выпаливает она на нервах.

– Ты намекаешь что я – идиот?

– Я? Нет, я совсем не то…

– Именно то, – снова перебиваю. – Как ты себе это представляла? Что вот сейчас ты сбросишь мне тупые фотки – и я сразу прибегу к тебе? А почему вдруг к тебе, а не к новой бабе? Из чувства глубокой признательности, что открыла мне глаза? А тебе оно надо, чтобы мужик был с тобой только из-за угрызений совести?

– Все! Совсем! Не так! – орет Сафина.

Я морщусь, но щелкаю языком, заставляя ее притихнуть.

– Послушай меня сейчас внимательно, потому что это будет наш с тобой последний разговор. Я без пяти минут женатый человек, я люблю свою будущую жену, у нас общий ребенок и меня в ней абсолютно все устраивает. И если ты еще хоть раз, не важно по какому поводу, снова попытаешься сунуть нос в наши отношения – таким деликатным и понимающим как сегодня я не буду.

– Я люблю тебя! – выпаливает она в какой-то отчаянной попытке удержать призрак прошлого, но я оставляю ее слова без внимания.

– Надеюсь, ты меня услышала.

Больше мне с ней разговаривать не о чем.

Номер – в блок и удаляю.

«Компрометирующие» фотографии Барби – тоже.

Нахожу нашу с ней переписку, и пальцы сами выстукивают (с опозданием, но все же) ответ на ее сообщение.

Глава тридцать седьмая: Барби

Утро выдается серым, тягучим и на ощупь напоминает старую, свалявшуюся вату. Небо над поселком висит так низко, что кажется, еще немного – и лопнет, рассыпаясь мелкой, противной моросью.

Идеальная погода для моего внутреннего состояния, просто в унисон. Я слоняюсь по дому как неприкаянная тень. Пью кофе, который кажется безвкусным, механически перекладываю вещи с места на место и с ужасом поглядываю на телефон.

Там висит сообщение от Вадима, одно единственное.

Мне страшно его читать, я почти уверена, что там не шутка и не очередной вопрос о том, что мне привезти. Там приказ покинуть его дом, потому что Сафина, конечно же, ему настучала – иначе зачем было так показательно снимать нас с Бережным? А Вадим мне не поверит, чтобы я не говорила. Я – Таранова, я однажды уже генерировала ложь со скоростью света, глядя ему в глаза, я однажды уже предала его. А если покопаться – то еще н сказала про ребенка, мотала нервы и изображала искусительницу других мужиков, пока он выбирал мне обручальное кольцо. Кто бы после такого бэкграунда мне поверил?

Мне страшно до чертиков.

Наверное вот так и ощущается смертельный приговор.

Вадим должен приехать вечером – по крайней мере, такие планы он озвучивал до того, как Сафина свалилась мне на голову. Сейчас это «вечером» кажется чем-то недостижимым, как горизонт. Между мной и этим моментом – целая вечность, наполненная липким, холодным ожиданием.

В мою бесконечно сумасшедшую голову лезут картинки возможных финалов нашей трагедии. Он снова сделает вид, что ничего не знает и будет ждать, что я признаюсь первой? Или попросит собирать чемоданы? Или посмотрит своим фирменным холодным взглядом и попросит исчезнуть из его жизни?

Марк, чувствуя мое настроение, с самого утра капризничает, хнычет, трет кулачками глаза и отказывается слезать с рук. Я ношу его по гостиной, прижимая к груди теплое, родное тельце, и шепчу какую-то ерунду, пытаясь успокоить нас обоих.

– Все будет хорошо, Морковка. Папа приедет, привезет тебе новую игрушку, а маме… маме, может быть, просто не оторвет голову.

Зевс бродит за нами следом, тяжело вздыхая и цокая когтями по паркету. Ему тоже тревожно, животные чувствуют такие вещи лучше людей.

К одиннадцати часам стены дома начинают давить. Ощущается это так, что если останусь здесь еще на час, то просто взорвусь. Мне нужен воздух. Нужно движение. Нужно сбежать от этой звенящей тишины и от собственных мыслей.

Я решительно укладываю Марка в коляску – на этот раз он даже не сопротивляется, видимо, тоже надеясь на смену обстановки.

– Мы идем гулять, – объявляю я в пустоту коридора.

Натягиваю джинсы, тонкий свитер, потому что погода в последние дни не балует теплом. Смотрю в окно – там собираются тучи, тяжелые, свинцовые. Дождя пока нет, но воздух пахнет влагой и озоном. В прихожей мой взгляд падает на зонт. Огромный, черный зонт-трость с изогнутой деревянной ручкой. Зонт Вадима, тяжелый и солидный. Сжимаю ручку ладонью, на секунду чувствуя прилив покоя, как будто беру с собой частичку его защиты.

Я уже готова выходить, когда слышу шаги на лестнице. Стася спускается медленно и лениво, всем своим видом демонстрируя вселенскую скуку. На ней растянутая футболка с каким-то анимешным принтом и домашние штаны. В руках – неизменный телефон. Она бросает на меня быстрый, колючий взгляд из-под челки, но ничего не говорит. Заворачивает в сторону кухни.

Первые недели в доме я всегда предлагала ей пойти погулять вместе – не чтобы подлизаться, а потому что это казалось правильным. Она всегда отказывалась, в основном пренебрежительно игноря мои слова, и в итоге я перестала даже пытаться. Но сегодня почему-то не хочется оставлять ее одну в этом огромном доме. Может, потому что мне самой одиноко. А может, потому что я вижу, как она тоскует по отцу, хоть и старается это скрыть, и в этой грусти по Авдееву мы с ней похожи.

– Эй, – окликаю ее.

Стася замирает с пакетом сока в руке.

– Что? – Оборачивается, глядя на меня привычно раздраженным взглядом.

– Мы идем гулять. С Марком и Зевсом. – Я стараюсь говорить небрежно, чтобы это не прозвучало как заискивание. – Дома тухло. Пойдешь с нами?

– Делать мне больше нечего. – Она фыркает, закатывая глаза.

– Ну, как хочешь, – пожимаю плечами, берясь за ручку двери. – Просто Зевс, кажется, хотел побегать. А я с коляской не смогу кидать ему пулер так далеко, как ты. Он расстроится.

Это запрещенный прием. Манипуляция чистой воды. Но я знаю ее слабое место. Стася переводит взгляд на собаку. Зевс, услышав свое имя, тут же оживляется, начинает вилять хвостом-обрубком и издавать просительные хрюкающие звуки, глядя на свою маленькую хозяйку. В глазах Станиславы мелькает борьба. Гордость против любви к этому слюнявому пирожку.

– На улице дождь скоро будет, – бурчит она, но я вижу, что лед тронулся.

– У меня есть зонт. Большой. – Поднимаю трость Вадима. – Папин. Под ним поместится даже твое эго.

Уголок ее губ дергается – пытается сдержать улыбку, но та все равно проскальзывает.

– Ладно, – говорит с деланным одолжением. – Только ненадолго. И я иду ради своего пса, а не чтобы с тобой разговаривать.

– Договорились. Ради пса. – Я скрываю улыбку, отворачиваясь к зеркалу. – Одевайся теплее, там ветер.

Через десять минут мы выходим. Странная компания: я с коляской и огромным мужским зонтом, нахохлившаяся Стася в яркой теплой пижаме – да, это пижама – пищащий от восторга, как будто гуляет впервые, Марик, и Зевс, который сходит с ума от радости, натягивая поводок и пытаясь обнюхать каждый куст в радиусе километра.

Мы идем по аллеям поселка. Здесь тихо и безлюдно. Высокие заборы скрывают жизнь богатых и знаменитых, сосны шумят верхушками, раскачиваясь на ветру. Стася идет чуть поодаль, демонстративно уткнувшись в телефон. Но я вижу, как она то и дело косится на Зевса, проверяя, все ли с ним в порядке.

– Отдай поводок, – вдруг говорит она, подходя ближе. – Ты его неправильно держишь.

– Держи, эксперт, – безропотно передаю ей рулетку.

Как только поводок оказывается у нее в руках, Стася преображается: спина выпрямляется, шаг становится увереннее. Она тут же начинает командовать: «Рядом!», «Не тяни!», «Фу, брось эту гадость!». Булли слушается ее беспрекословно. Удивительно, как в этой маленькой девочке уживается столько командирской стали – чистой авдеевской породы, даже если в Станиславе нет ни капли его крови. Кажется, Вадим заражает свою стаю своим же характером. Мне бы еще немножко времени, чтобы впитать больше – и я бы точно не тряслась как осиновый лист, гадая, что в том не прочитанном сообщении.

Мы проходим один круг, потом второй. Ветер действительно пронизывающий, но ходьба согревает.

– Наверное, папа привезет мне телескоп, – вдруг говорит Стася, бросает Зевсу пулер в кусты и пес с радостным лаем ныряет за ним. – Настоящий. И мы будем смотреть на звезды.

– Здорово, – говорю с искренней завистью. Я о подарках даже не думаю. Мой подарок – это возможность хотя бы открыть рот в свое оправдание.

– Он мне пообещал, – с гордостью продолжает Станислава, – а папа всегда выполняет обещания.

Эти слова режут меня без ножа. «Всегда выполняет обещания». А что, если Авдеев пообещал себе вычеркнуть меня из жизни, если я снова его обману?

– А тебе он что пообещал? – Кажется, если она уже развязала язык, то окончательно.

– Остров, – бросаю первое, что приходит в голову. Не знаю почему.

– Скучно, – фыркает Стася. – Лучше бы машину.

– Машину он уже подарил. – «Даже две, но еще не знает, что это была самая бессмысленная трата денег в его жизни».

– Лучше бы тогда коня – они красивые. И умные.

– Зачем мне конь? – переключаю внимание на эту внезапно возникшую угадайку.

Она открывает рот, но вот так сходу ничего не может придумать. И начинает перебирать самые нелепые варианты того, что мне еще нужно – слюнявчик, салфетки для лица, чтоб стереть мое «кислое выражение», подниматор интеллекта. Я подхватываю, невольно переключаясь со своих страхов на ее детские попытки меня уколоть.

Это немного понижает градус внутреннего напряжения.

А еще в конце концов мы начинаем обсуждать, что бы такое приготовить Вадиму на ужин к его приезду – я предлагаю миндальные кексы, которые он любит, Станислава соглашается и добавляет к ним шоколадное мороженое. Мы, конечно, не становимся подругами, но становимся… сообщницами. Двумя женщинами (пусть одна из них еще совсем маленькая), которые ждут одного мужчину.

Словно в награду за маленькое перемирие, свинцовые тучи над головой потихоньку расходиться. Ветер стихает. И сквозь разрывы в облаках пробивается солнце. Яркое, ослепительное, заливающее асфальт.

– Распогодилось, – говорю себе под нос, имея ввиду, конечно, не столько погоду, сколько внутренне настроение.

Дышать становится легче, страх неизвестности понемногу отступает.

Солнце припекает плечи даже через одежду, Марк спокойно дремлет в коляске, рядом идет дочь моего любимого мужчины и его собака. И все кажется… возможным.

Все кажется исправимым.

– Пойдем к пруду? – предлагает Стася и, не дождавшись моего ответа, кладет ладонь на ручку коляску, чтобы подтолкнуть ее в сторону поворота. – Уток покормим. Я булочку взяла.

Подбрасывает маленький рюкзак на плечах, и я, конечно, соглашаюсь.

Мы сворачиваем на узкую тропинку, ведущую через небольшой перелесок к пруду.

Здесь нет суеты, но громко от поющих птиц.

Зевс бежит впереди, приминая лапами траву и радостно не обминая ни одной лужи.

Я закрываю зонт – он больше не нужен – и вешаю его на предплечье.

Стася рассказывает свой удивительно складный план, как научить Марка разговаривать за один месяц. Я слушаю, стараясь скрывать улыбку, вставляю небольшое замечания – нарочно туповатые, чтобы у Станиславы был повод поумничать. Пока она болтает – мое внутреннее напряжение не копится, а рассеивается.

Когда в ответ на ее очередное гениальное решение по воспитанию младшего брата, пытаюсь ответить что-то шутливое… слова неожиданно застревают в горле.

Я даже не сразу понимаю, почему – взгляд фиксирует Зевса, который бежал метрах в пяти от нас, а теперь вдруг останавливается и перестает вилять хвостом-обрубком.

Шерсть на собачьем загривке встает дыбом, а потом наш добродушный пирожок издает низкий, гортанный рык – звук, который я никогда раньше от него не слышала.

– Зевс? – настороженно зовет Стася. – Ко мне!

Но пес не реагирует. Он стоит, чуть пригнув голову к земле и смотрит куда-то в густые заросли слева от тропинки.

Кусты медленно раздвигаются.

Без звука и лая простая черная тень отделяется от зелени и выходит нам наперерез.

Это собака. Она не очень крупная, но гладкая шерсть лоснится на солнце, а купированные уши остро торчат вверх.

Даже моих не очень больших знаний в собачьих породах достаточно, чтобы понять – это доберман. Он стоит поперек тропинки, перекрывая нам путь. Голова немного опущена, янтарные глаза смотрят исподлобья, не мигая. Из пасти капает слюна.

На нем нет ошейника. И намордника – тоже.

Мое сердце сначала сжимается, а потом начинает биться где-то в горле, перекрывая кислород.

Время замедляется.

Как в киношной съемке вижу напрягающиеся под черной шкурой мышцы. Как он медленно, скалясь, поднимает верхнюю губу, обнажая белые, длинные клыки.

Доберман не просто гуляет – он охотится. И мы – на его территории.

Зевс делает шаг вперед, закрывая нас собой. Он рычит громче, предупреждающе. Но, боже, он добрый, домашний увалень, выросший на диванах. А тот, напротив – машина для убийства. Это видно по глазам. В них нет ничего от домашней собаки, только холодная, безумная злоба.

– Стася, – шепчу я, не узнавая собственный голос – Стой. Не двигайся.

Она замирает и в секундной полной тишине я слышу, как от страха сбилось ее дыхание.

Она так вцепилась в поводок, что побелели костяшки.

Может быть, она и гений для своих шести лет, но сейчас Стася просто маленькая испуганная девочка. Как в общем, и я тоже.

– Кристина… – еле слышно выдыхает Стася. – Он… же нас… не обидит?

Доберман делает шаг вперед, медленно и уверенно, как хищник, который знает, что жертве некуда деться. Я быстро оцениваю обстановку – Марик, ничего не зная, спокойно спит, Стася замерла и стала мертвенно-бледной, а Зевс, несмотря на чудовищную разницу в габаритах, явно готов драться.

Но между рычащей машиной для убийства и моими детьми – только я.

Я – зонт-трость, чью деревянную рукоять я до бои стискиваю пальцами.

Когда я только встала на дорожку «танцев за деньги», первый навык, который я освоила был вовсе не о том, как стоять на здоровенной платформе и как под музыку снимать усыпанный стразами лифчик. Первое, чему пришлось научиться, был навык владения бейсбольной битой, потому что домой приходилось добираться темными ночными переулками с полной сумкой мятых долларовых бумажек. Поэтому зонт я сжимаю именно так чтобы в случае чего иметь пространство для хорошего замаха. Насколько это поможет против явно агрессивной псины и поможет ли вообще – вопрос, ответ на который можно узнать только опытным путем.

Я присматриваюсь, запихивая подальше панику. Солнце, которое минуту назад казалось благословением, теперь слепит глаза, мешая оценить расстояние. Доберман припадает к земле, готовясь к прыжку. Тишина становится оглушительной.

Время, сжимается в тугую, звенящую пружину.

Я вижу все настолько неестественно четко, словно кто-то выкрутил настройки резкости на максимум. Капающую с черной губы добермана слюну. Как бугрятся и напрягаются мышцы под кожей, а безумный взгляд хищника, кажется, уже приценивается, куда первым делом вонзить зубы.

– Назад, – стараясь не делать резких движения, мягко ставлю ногу за спину. – Стася, медленно назад.

Она послушно делает шаг в стороны одновременно с рваным вздохом.

Моя ладонь сжимает рукоять зонта так сильно, что дерево, кажется, вот-вот треснет.

Это единственное, что у меня есть. Тяжелый, солидный зонт Вадима. Его вещь. Его защита. Боженька, пусть он поможет мне сейчас, хотя бы так…

Доберман делает выпад, резкий и неумолимый, как удар хлыста.

Он не поднимает лай, а просто молча атакует и от этого становится еще страшнее.

Черная молния срывается с места, целясь не в меня – в коляску, из которой секунду назад раздался оглушительный крик проснувшегося Марка.

– Нееееет! – крик рвется из моего горла, раздирая связки.

Я дергаюсь вперед, закрывая собой сына.

И в это же время Зевс напрыгивает на добермана.

Наш неуклюжий, добрый, диванный бегемотик. Наш смешной увалень, который побаивается робота-пылессоса – бросается наперерез бешеной псине с отчаянным, переходящим в визг лаем.

Белое пятно врезается в черное. Звук удара тел – глухой, влажный, тошнотворный.

Они возятся всего несколько секунд.

Зевс меньше, слабее, он вообще не приспособлен сопротивляться.