Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Вадим уже на улице, у подножия широких ступеней Оперного, окутанный вихрем снежинок, которые оседают на его плечи как серебряная пыль. Сейчас он кажется еще более недосягаемым, как будто между нами искажение пространства, и сколько бы я за ним не бежала – последний метр мне все равно никак не преодолеть. Он идет к машине, не оглядываясь. От этого еще больнее, потому что – я уверена – он точно слышит, как грохочут мои каблуки.

– Авдеев!

Мой крик – острый, звенящий в морозном воздухе как самая высокая носа на взлете.

Он все равно не останавливается. Даже не замедляет шаг.

– Куда же ты так спешишь?! – кричу ему в спину, и слова. Больше не пытаюсь контролировать, что вылетает из моего рта. К черту! По хуй! Я иду ва-банк! – Вечер же в самом разгаре! Там же столько желающих составить тебе компанию! Блондинки, брюнетки… выбирай на любой вкус! Неужели ни одна не приглянулась?!

И вот это действует. Не знаю насколько сильно, но по крайней мере заставляет его замереть на месте, сжать в кулаке ключи от машины. Но все еще – не оглянуться на меня.

– Или ты решил, что на сегодняшнем аукционе для Твоего Величества никто не достаточно хорош? – язвлю, чувствуя, как слезы обжигают глаза. – Нет подходящей дуры, которой можно задвигать про «между нами просто секс, малыш, и мои деньги в качестве моральной компенсации за то, что мне на тебя насрать»?!

Авдеев медленно, как будто нехотя, поворачивает голову, смотрит на меня через плечо. В обманчивом свете уличных фонарей его глаза кажутся пустыми, выжженными дотла. В них нет ни злости, ни удивления. Я вообще не понимаю, что там – пустота, равнодушие, похуизм?

– С кем я провожу свое время, Кристина, тебя не касается. – В противовес мне, его голос звучит подчеркнуто ровно. – Особенно учитывая, что ты здесь, вообще-то, тоже не одна.

Ах вот так значит?!

Я подхожу ближе, почти вплотную, чувствуя, как морозный ветер пробирает до костей сквозь тонкий шелк платья. Но мне все равно жарко, потому что внутри бушует такой пожар, что никакой мороз не страшен.

– А тебя так волнует, с кем здесь я? – шиплю, сверля взглядом его плечо. – Или ты просто боишься, что твой драгоценный договор будет нарушен? Что твоя репутация пострадает? Там же, кажется, был пункт… как его… ах, да! Хозяйское одобрение каждого мужика, который захочет меня трахнуть! Когда собираешься проводить собеседование, Авдеев?!

Это получается не то, чтобы совсем без участия моих мозгов – в глубине души я понимаю, что просто его провоцирую. Жду, когда рванет. Жду, что он схватит меня, встряхнет, заорет, заткнет мне рот поцелуем – как в кино. Что угодно, лишь бы не этот убийственный похуизм.

Но Вадим… просто поворачивается – теперь уже всем корпусом – и смотрит.

Долго. Тяжело. Изучающе, как энтомолог – на бьющуюся под стеклом бабочку.

А потом – медленно, с каким-то почти театральным вздохом, усмехается. И я вижу не злость, а как будто… усталость. Какую-то, блять, бесконечную сокрушительную усталость.

– Бережной – нормальный мужик, Кристина. – Его спокойствие, и ровный голос пугают сильнее, чем крик. – Порядочный, насколько мне известно. Если ты хочешь с ним трахаться – это твое право. Твое тело – твое дело, или как там?

Я ошарашенно молчу.

– Тот пункт в договоре, – продолжает он все тем же убийственно-спокойным тоном, – касается безопасности нашего сына. Я хочу быть уверен, что рядом с Марком не окажется какой-нибудь ублюдок или охотник за деньгами. Контролировать твою постель, малыш, мне абсолютно не интересно.

Его «Мне абсолютно не интересно» – как удар под дых, выбивает из меня весь возду и всю фальшивую браваду.

– Не… интересно?! – Все, приехали – чувствую, как по щекам текут горячие, злые слезы обиды. Мороз тут же превращает их в маленькие оружия пытки для тонкой кожи. – Господи, просто… скажи это! Скажи, что тебе на меня плевать! Насрать, с кем я сплю, с кем я живу, что я чувствую! Что я для тебя… боже, я даже не знаю кто?! Функция?! Или, прости, ну как же я могла забыть? «Мать твоего сына»!

Я намеренно стараюсь перекривлять его тон, но Вадима это ни капли не задевает.

Я уже вообще не знаю, что его может задеть!

– Мне не плевать, Кристина, – он делает шаг ко мне, и я инстинктивно отступаю, как от огня. – Мне просто осточертели твои детские манипуляции и игры в кошки-мышки. Ведешь себя как избалованный ребенок, которому не дали конфету. Только я – не конфетка, малыш.

– Это не игры! – кричу я, задыхаясь от ярости и боли. – Я просто… я просто хотела…

Я спотыкаюсь, потому что… да, именно этого я и хотела – чтобы ревновал, бесился, с ума сходил. Чтобы хоть раз почувствовал то, что чувствую я!

– Чего ты хотела, Крис?! – Он вдруг так резко повышает голос, что я вздрагиваю от неожиданности. – Чего, блять?! Чтобы я устроил сцену? Чтобы врезал Бережному? Чтобы ревновал тебя к каждому столбу?! Ты нихуя меня знаешь, малыш. Выбрала себе мужика – окей, вперед. Строй свою жизнь – кто я такой, чтобы стоять между тобой и охуенным счастьем! Но от меня тогда отъебись, ладно?! Повзрослей, малыш, и перестань устраивать на публике этот цирк!

– Я?! Это я устраиваю цирк?! – Меня трясет от ярости, от несправедливости его слов. – А ты, значит, святой?! Сидеть с лицом «я на хуй не знаю, кто ты такая!» – это верх адекватности?!

Вадим крепко жмурится, как будто где-то в глубине души переводит дыхание.

– Тебе плевать, что я говорю, да, Кристина? Ты слышишь только себя, только свои обиды.

– А тебе не плевать?! Тебе хоть когда-нибудь было не плевать на то, что говорю я?! На то, что я чувствую?!

– Было! – рявкает он так, что я вздрагиваю всем телом и на секунду в голове мелькает крамольная мысль, что, может, и не надо было доводить его до белого каления. – Я дважды, сука, дважды пытался с тобой поговорить после той ночи! Дважды! И что?! В первый раз ты сбежала от меня, как будто я прокаженный, пролепетав какую-то чушь про «ничего не значило»!

Я вспоминаю наш утренний разговор после спонтанного секса накануне.

Вспоминаю, как призналась ему – не потому что хотела вымолить прощение или надеялась, что это как-то изменит его ко мне отношение. Я сделала это для себя, сбросила болтающееся внутри дерьмо, чтобы закрыть хотя бы этот гештальт.

Но я не помню, правда не помню, чтобы Вадим пытался как-то меня задержать.

Или… пытался?

Я сглатываю, вдруг осознавая, что в тот момент была так зациклена на своих эмоциях, что почти не помню, что же в этот момент делал он. И после этого откровения поднять на него взгляд становится максимально сложно. Он наверняка считывает и это, потому что резко поддевает пальцами мой подбородок, вынуждая смотреть вверх – только на него, только в его линчующие меня синие глаза.

– А во второй, Крис, я прилетел к тебе с другого конца света, блять, просто надеясь, что ты уже успокоилась и хотя бы попытаешься меня выслушать. – Его голос звук за звуком срезает с меня тонкие пласты кожи, обнажая болезненно натянутые нервы. – Но куда там, ты даже трусы потеряла, так торопилась на свидание. О чем мне было с тобой говорить после этого? О погоде?

Чувствую себя оплеванной. Но не им. Не знаю кем – просто именно так это ощущается.

– Это было не свидание, – правда о том дне сейчас кажется еще более унизительной. – Просто… ужин и все.

– Но ты сделала все возможное, чтобы твои планы на вечер выглядели более, чем очевидными. – Хмурится, хотя голос становится тише. – Решила поиграть в роковуху. Типа, я должен был ломануться за тобой как лось, начать рвать волосы на жопе и умолять вернуться? Малыш, я не спермотоксикозный подросток. Мне почти сорок лет, я за бабами не бегаю уже очень давно. Не потому что дохуя гордый, а потому что меня от таких догонялок тупо тошнит.

Я дергаю головой, слишком энергично, боясь, что он не отпустит, но Вадим тут же убирает руку и сует ее в карман. Шаг назад, увеличивая пространство между нами – ненамного, но оно ощущается как пропасть.

И мне вдруг становится невыносимо холодно.

Только осознание, как жалко буду выглядеть, не дает инстинктивно обхватить себя руками.

– Я имею право на личную жизнь. – «Господи. Кристина, что ты несешь, остановись!» – Ты не сильно долго страдал в одиночестве, когда вышвырнул меня из своей. Как поживает Безобразная Лиза? Уже снова греет тебе постель? Она вообще в курсе, что на тебя тут вообще-то целое сафари объявили?

– У меня никого нет! – рявкает он. – Никого, блять! Ни одной женщины! С тех пор, как ты вернулась! Я один! Слышишь?! Абсолютно, сука, один! Но я устал это доказывать, потому что ты все равно слышишь только себя. Не важно, блять, что говорю я, главное – кино в твоей голове.

Только сейчас я обращаю внимание, что на его лице проступает боль.

Впервые.

Ему действительно… больно.

Пробую потянуться навстречу, но Вадим ведет головой – резко, как будто предупреждая, что его сейчас лучше не трогать.

Я начинаю яростно растирать плечи, скользя взглядом вокруг, только бы не смотреть на него. Не сразу доходит, почему вдруг становится тепло – это Авдеев накинул мне на плечи свой пиджак и снова отошел, на этот раз так, чтобы я точно не могла до него дотронуться.

Он смотрит на меня. Долго. Пристально. Боль в его взгляде гаснет, уступая место чему-то другому – горькому и как будто невыносимому даже для этого «железного человека».

– Я приехал к тебе с кольцом, Кристина.

Тишина.

Она падает на меня, как лавина, погребая под собой.

Сердце останавливается.

Кольцо? Какое, к черту, кольцо?

– Я… – Вадим проводит рукой по волосам. – Подумал… что меня заебала вся эта херня между нами. Ты мать моего сына, ты отличная мать, я бы не желал никого лучше на эту роль. Мы отлично провели Рождество. И делить Марка нам с каждый днем все сложнее и сложнее. Я подумал… что, может быть, хватит уже? Что у нас может получится что-то нормальное.

Мир вокруг меня расшатывается так быстро, что я не успеваю ничего предпринять, когда он стремительно рушится, словно карточный домик… Превращается в пыль. Все мои обиды, ревность, злость, попытки достать из него хоть что-нибудь – все это кажется ужасно незначительным и непоправимо глупым перед лицом этой страшной, чудовищной ошибки.

– Авдеев… какое к черту… кольцо? – И я снова говорю совсем не то, что собиралась. – Ты же это сейчас придумал, чтобы сделать мне больно?

Он горько, беззвучно усмехается.

– Ясно, малыш.

Отворачивается. Идет к машине. На этот раз – энергично, как будто нарочно, чтобы я не успела угнаться.

Но я все равно не бегу – не потому что не хочу.

Просто ноги примерзли к земле.

Ты правда приехал ко мне с кольцом, Тай?! Это – правда?!

И я понимаю, что если сейчас ничего не скажу и позволю ему уехать вот так, то… все закончится. Мы будем видеться, писать друг другу, обсуждать вопросы по сыну, но это уже никогда-никогда не будем «мы».

– Я же люблю тебя, – говорю так тихо, что сама не слышу своих слов. Слезы текут по щекам, смешиваясь с тающим снегом, размазывая тушь. Мне плевать, как я выгляжу. Мне плевать на все.

И он тоже, конечно, не слышит. Открывает дверь «Бентли».

– Я люблю тебя! – ору. Отчаянно. Безнадежно. Выворачивая душу наизнанку. – Я тебя очень сильно люблю, чертов ты мудак!

Вадим останавливается, его плечи напрягаются.

Голова еле заметно дергается в мою сторону, но на этот раз он на меня уже не смотрит – только куда-то в сторону.

– Я тоже тебя люблю, Крис, – говорит спокойно и очень честно, и от этих слов у меня перехватывает дыхание. Воздух становится таким плотным, что невозможно вдохнуть. – Но я реально заебался, малыш.

Садится в машину, заводит мотор. Мягкий рокот двигателя разрывает тишину.

Машина растворяется в снежной мгле, оставляя меня одну посреди заснеженной площади – с разорванным в клочья сердцем и бьющимся в голове: «Я тоже…»

А снег продолжает падать, как нарочно заглушая звуки и скрывая следы, и мне хочется проклясть его за то, что спустя пару полчаса от машины Авдеева уже не останется и следа. И а как будто – от его слов тоже. А боюсь, что больше не смогу верить своей памяти, которая держится за его чертово «Я тоже…» с остервенением бульдога.

Холод пробирает до костей, я плотнее кутаюсь в авдеевский пиджак. Опускаю нос в воротник, вдыхаю ртом, ловя запах, но даже он сейчас против меня, потому что на языке ощущается горьким: «Да ну, ты снова все себе придумала. Крис, навоображала – это же Его Грёбаное Величество, он никогда бы не сказал, что любит… вот так».

Но в ушах все-таки звенит его сказанное так спокойно: «Я тоже тебя люблю, Крис… но я реально заебался».

Его признание ощущается вбитым в мое сердце гвоздем – больно и сладко одновременно.

Ты меня любишь, но больше не хочешь ничего с этим делать? Или устал меня любить? Господи, Тай, да почему же просто нельзя сказать, что любишь, без всяких «но»!

Я смахиваю застывающие на щеках слезы.

И сука внутри дергает плечами. Видимо, решила меня добить, потому что одно за другим начинает подбрасывать все, что я делала: как убегала, как обрывала его попытки поговорить, как устраивала сцены на ровном месте, требовала, требовала – и ничего не давала взамен. Как сама ни разу толком не сказала ему, что люблю и как мне жаль, что…

Осознание падает на плечи неподъемным грузом собственной ответственности. И заставляет истерично смеяться, потому что в большинстве случаев, когда я все портила, достаточно было просто минутку помолчать – и дать сказать ему. И… все!

Достаточно было просто не накручивать, не надумывать, а просто, блять, включить мозг!

Понятия не имею, сколько я вот так стою: минуту или вечность, разница не ощущается. Время словно остановилось, сжалось до моей лично трагедии. Когда разворачиваюсь к Оперному, он выглядит нереальной картонной декорацией, а огни внутри расплываются в слезах, превращаясь в размытые акварельные пятна.

Нужно как-то пройти в зал, снова оказаться среди людей и делать вид, что ничего не произошло. Улыбаться Арику, изображая восторг, хотя внутри я уже медленно горю на собственноручно сложенном кострище и, кажется, с каждой минутой жар от сожаления становится все сильнее.

Слава богу, ноги несут меня сами, на автопилоте. Иду сквозь гудящую толпу, звон бокалов и смех, чувствуя себя призраком, который отчаянно маскируется под разноцветную мишуру вокруг, чтобы не привлекать внимания. Нахожу Арика там же, где оставила. Он стоит один, у колонны, и смотрит на меня. В глазах – тихий вал невысказанных вопросов, но когда становлюсь рядом – он не задает ни одного. Просто вопросительно ждет.

– Пожалуйста… – Мой голос ломается. – Отвези меня домой.

Он не требует объяснений. Просто молча кивает, берет меня под руку и ведет к выходу. Я знаю, что его прикосновение теплое и поддерживающее, но абсолютно ничего не чувствую.

Я слишком далеко – провалилась в свою собственную черную дыру.

Едем в тишине. Я сижу, уставившись в одну точку, и чувствую, как по щекам снова текут слезы. Молча, беззвучно вою и ору, как будто внутри меня что-то прорвало, и эта черная, горькая вода ищет выход. Хотя в отражении стекла выгляжу совершенно спокойной. Может быть – даже слишком.

Плотнее, изо всех сил кутаюсь в его пиджак, прижимаю к лицу жесткую, пахнущую морозом и им ткань и надрывно всхлипываю. Так громко, что даже Арику надоедает изображать столб и он все-таки поворачивает голову в мою сторону. Я в ответ разворачиваюсь всем корпусом к окну. Хочется поджать под себя ноги и замереть, как в детстве, когда казалось, что достаточно просто притвориться камнем – и все плохие вещи пройдут мимо, не заметив.

Бережной снова смотрит на дорогу и до самого дома больше не пытается поговорить.

Из машины он выходит первым, чтобы открыть для меня дверь.

Помогает выйти.

Я стою на тротуаре, шатаясь, как пьяная, но упрямо игнорирую его протянутую руку.

– Спасибо, – благодарю, стараясь избегать прямого контакта взглядами. Не могу на него смотреть. Вроде бы не сделала ничего плохого, но тупо стыдно.

Он молча протягивает мне мое пальто, которое, оказывается, все это время было у него.

– Кристина, – говорит тихо, как будто боится спугнуть минуту затишья между приступами моих слез, – если хочешь поговорить, то…

– Не надо, Арик, – обрываю. «Не надо быть таким хорошим, ведь мы оба теперь в курсе, что я та еще сука». – Пожалуйста. Не сейчас.

Он замолкает, просто смотрит на меня несколько секунд. От сочувствия в его взгляде хочется провалиться сквозь землю. Поэтому я торопливо делаю шаг назад – боюсь испачкать этого хорошего человека своим внутренним дерьмом.

– Я позвоню завтра, можно? – Он не настаивает, но звучит максимально искренне. – Просто чтобы убедиться, что ты в порядке.

Рассеянно киваю – хорошо, завтра так завтра. Хотя уже знаю, что, скорее всего, не отвечу на его звонок. Или отвечу, но это будет наш последний разговор. Он заслуживает большего, чем маленькая сломанная Мальвина, чье сердце принадлежит другому.

В квартире горит свет и очень тихо.

Уже почти десять – в это время Марик обычно спит. И это первый раз, когда не я купала его перед сном и не я рассказывала придуманную на ходу сказку.

Елена Павловна и Галина Петровна сидят на кухне – пьют чай и о чем-то увлеченно разговаривают. Увидев меня, обе встревоженно хмурятся и встают.

– Кристиночка, ты чего такая бледная? – Галина Петровна подходит первой, прикладывает ладонь к моей щеке. – Да тебя как с креста сняли, господь с тобой, ну ты чего?

В ответ на е почти материнскую ласку, громко, надрывно всхлипываю.

Держусь на последней сопле – но меня все равно пробивает: падаю на стул, закрываю лицо ладонями и начинаю рыдать. Громко. Навзрыд. Как маленькая девочка, у которой единсвтенную и самую любимую игрушку.

Плачу так, будто пытаюсь выплакать из себя всю боль и обиду, все отчаяние, которое копилось месяцами.

Задыхаюсь, слова путаются, превращаясь в бессвязный, жалобный стон.

Пытаюсь рассказать, что случилось. Про то, как он был там – и как все на свете телки хотели его у меня отобрать. Про его игнор и как я побежала за ним. Про кольцо. Про страшные, жестокие слова, которые мы бросали друг в друга как камни. Про его «заебался».

Они слушают молча. Не перебивают. Не утешают банальными фразами.

Просто сидят рядом. Елена Павловна гладит меня по спине теплой ладонью.

Галина Петровна ставит передо мной стакан воды. Их молчаливое, спокойное присутствие действует лучше любых слов. Иду на него, как на маяк, чтобы кое-как все же выбраться из бушующего океана своей собственной истерики.

Когда первый, самый страшный приступ рыданий проходит, и у меня остаются только тихие, измученные всхлипы, Галина Петровна говорит:

– Ну, все, Кристиночка, поплакала, и хватит. Слезами горю не поможешь.

Я поднимаю на нее заплаканное, опухшее лицо.

– Он… он сказал, что любит меня, – шепчу, вытирая нос салфеткой. – Но… но он устал. Все кончено. Я же его знаю, он больше никогда…!

– Глупости, – мягко, но твердо говорит Елена Павловна. Забирает у меня смятую, ставшую моментально мокрой салфетку и дает взамен чистую. – Мужчины – они как дети малые. Наговорят глупостей сгоряча, а потом остынут и сами не поймут, чего психовали.

– Он хотел сделать мне предложение, – всхлипываю – и снова горько реву. – А я… я все испортила!

– Ничего ты не испортила, – качает головой Галина Петровна. – Просто… запутались вы оба. Гордые слишком. Упрямые. Как два барана на мосту.

– Он же меня теперь никогда не простит. – Новая волна отчаяния подкатывает к горлу, заставляя трястись от паники и очередного за вечер осознания, как сильно я снова накосячила. – Он никогда не прощает.

– А ты и не проси прощения, – в глазах Галины Петровны вспыхивает знакомый, мудрый огонек. – Дай ему остыть. А потом – иди. И не с повинной головой – не женское это дело перед мужиком голову наклонять.

– Он меня точно сожрет, – беру очередную чистую салфетку и вдруг обнаруживаю, что она мне больше не нужна – щеки высохли.

– Ой, да уж не сожрет. – Галина Петровна подмигивает. – Вадим Александрович мужчина спокойный, рассудительный, как позлился – так и отошел. Так и забирай его – потихоньку. Как вода камень точит.

– Вот, точно, – подхватывает Елена Павловна. – Не похож он на человека, который словами просто так словами разбрасывается. И чувствами – тоже. Если решился на такой шаг, значит, подумал и все взвесил. И вряд ли за один вечер все перечеркнул.

– Я как-то своему Грише на ногу топор уронила, – с лицом «а че такого?» рассказывает Галина Петровна. От такого поворота событий даже моя истерика присаживается рядом, послушать. – Ну, так получилось, не специально. Тоже руками махал и орал, что все, развод, жизни ему со мной точно не будет. А потом еще и прощения просил.

– А нога… как? – рискую спросить я.

– Да что ей будет – тупой ж стороной упало.

Мы с Еленой Петровой переглядываемся – и мой рот, минуту назад издающий вопли раненого лося, начинает кривиться в улыбке, а еще через секунду – в громком смехе.

Как будто решив, что тактика сработала, они обе начинают делиться житейскими историями, и на какое-то время меня переключает – становится легче, становится спокойнее.

И в конце концов, на месте выжженной признанием Вадима пустыни, появляется маленький хрупкий росток надежды.

Они ведь… правы.

Это не конец. Это не может быть концом.

Это никогда не будет концом, пока я не опускаю руки.

Но в целом – надо браться за ум, Крис.

Кряхтение Марика в динамике видеоняни заставляет меня подскочить и на всех парах броситься к нему. Очень хочется прижать к себе своего маленького Авдеева и сказать ему, какая дурында его мама. Но когда захожу в детскую – он как ни в чем не бывало спит, раскинув ручки, как маленькая морская звезда.

Поправляю ему одеяльце и усаживаюсь рядом с кроваткой у в удобное кресло.

Смотрю на его безмятежное личико, на длинные, загнутые реснички и пухлые губки, до одури похожие на губы его отца.

Не смей сдаваться, Крис, слышишь? Просто не вздумай опускать руки.

Я люблю свое Грёбаное Величество – просто люблю и все. Никто не заменит его в моем сердце. А любить этого жесткого невыносимого мужчину – задача с двумя звездочками и припиской «задолбешся решать» как раз для таких отчаянных, как я.

Но он тоже любит меня. Он сам это сказал! Значит – еще не все потеряно.

Я никому его не отдам. Ни Лизе, ни блондинкам, ни брюнеткам.

Ни его гордости. Ни моей импульсивности.

В конце-концов, я – Таранова, придумаю что-нибудь.