Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

– Ты точно ничего не испортишь? – На этот раз Стася обращается напрямую ко мне.

– Постараюсь, – отвечаю, делая шаг ближе. И позволяю себе маленькую ироничную улыбку. – Но ничего не могу гарантировать.

Она тут же закатывает глаза, но все-таки больше не протестует.

Следующий час мы проводим в странном, почти молчаливом взаимодействии. Это похоже на сложный, беззвучный танец, где каждый знает свою партию. Вадим руководит процессом. Он делает все легко, уверенно, его большие, сильные руки, которые я привыкла видеть подписывающими многомиллионные контракты, сейчас ловко раскатывают тесто, смешивают специи, вырезают фигурки. Стася – его правая рука и мозг операции. Она сверяется с рецептом на планшете, командует, подает нужные ингредиенты и с важным видом комментирует каждый шаг.

А я… я на подхвате. Чувствую себя неуклюжей и бесполезной. Но Вадим, как будто читая мои мысли, постоянно находит для меня какую-то простую, но важную работу. Подать корицу. Взбить яйцо. Разложить на противне пергамент. Он делает это так естественно и ненавязчиво, что я постепенно расслабляюсь. В конце концов, мне даже доверяют вырезать пару фигурок. Авдеев – как громоотвод, принимающий на себя все напряжение, которое искрит между мной и его дочерью. Мы не говорим ни о чем, кроме пряников, но в этом общем, созидательном процессе есть что-то… правильное. В уме вертится слово «семейное», но я старательно гоню его от себя мокрыми тряпками – мы не семья, никогда не были и не будем. На предательницах не женятся, даже если они родили желанного наследника. С ними взаимодействуют – цивилизованно, и на том спасибо.

Когда последняя партия печенья отправляется в духовку, и по кухне плывет густой, пряный аромат Рождества, тишину разрывает тонкий, требовательный плач.

Я реагирую первой. Материнский инстинкт срабатывает быстрее скорости света. Я срываюсь с места и в два рывка оказываюсь возле качельки. Слышу за спиной шаги Вадима, но все равно его опережаю.

Подхватываю Марка на руки, прижимаю к себе, вдыхая его родной теплый запах.

– Тихо, мой хороший, тихо, – шепчу, качая его с осторожностью. – Мама здесь.

Он постепенно успокаивается, утыкается носиком мне в шею. Поворачиваюсь – и натыкаюсь на стоящих рядом Вадима и Стасю. На детском хмуром личике– неприкрытая ревность. Она смотрит на то, как я держу ее брата, и в ее глазах полыхает огонь.

– Ему нужно сменить подгузник, – говорю я, обращаясь к Вадиму.

– Хорошо. Тогда заодно одевай его потеплее, – говорит он. – И сама одевайся. Пойдем погуляем, пока пряники пекутся. Проверим, как коляска справится с первым снегом.

– Что? Снег пошел? – Я верчу головой, натыкаюсь на панорамное окно справа, за которым настоящий тихий снегопад – первый настоящий снег в конце декабря, и как раз в канун Рождества.

– Я тоже пойду! – тут же заявляет Стася, уверенно беря Вадима за руку. – И Зевса возьмем!

Она смотрит на меня с вызовом: «Он мой. Мы пойдем с ним. А ты – просто приложение».

Я смотрю на эту маленькую, отчаянно защищающую свою территорию девочку, и на мгновение в памяти вспыхивает обжигающий, болезненный осколок воспоминания.

Я. Такая же маленькая. Так же отчаянно цепляющаяся за руку своего отца, когда на пороге нашего дома появилась друга женщина – Виктория. Я так же ревностно берегла его от всего, что могло отнять его у меня.

Внутри растекается пятно едкой ненависти – к нему, и я тут же усилием воли заталкиваю эти чувства на самое дно глубокого колодца моей души. Не хочу, чтобы до моего сына дотронулась даже тень этих воспоминаний.

Это было давно. Это было в другой жизни. С другой Кристиной.

Я поднимаюсь наверх, быстро переодеваю Марика в теплый костюмчик, комбинезон с овчиной, шапочки, но без фанатизма. Радуюсь, что и себе захватила шапку, хотя с нашими «зимами» можно легко обходиться просто капюшоном. Когда спускаюсь с Мариком вниз, нас уже ждут – я даже не удивляюсь, что у Вадима здесь примерно такая же коляска, но с другим автомобильным значком.

Мы выходим из дома, и мир вокруг выглядит абсолютно не так, как утром. За те несколько часов, что мы провели внутри, зима как будто решила оторваться сразу за весь бесснежный месяц – снега так много, что он похож на толстое пушистое одеяло, которое даже не очень хочется топать ногами. И он продолжает падает с неба огромными, ленивыми хлопьями, делая мир вокруг немного тише.

Я вдыхаю пахнущий морозом воздух и чувствую, как внутри разливается детский, почти забытый восторг.

– Снег, – протягиваю руку и ловлю на варежку идеальную, шестиконечную снежинку.

Зевс разделяет мой восторг, но выражает его гораздо более экспрессивно – с радостным, хрюкающим лаем срывается с места и ныряет в ближайший сугроб, начиная кататься в нем, как обезумевший тюлень. Подбрасывает снег носом, пытается поймать снежинки на лету, оставляя на белом полотне хаотичные, глубокие борозды. Его безудержное, чистое счастье заразительно. А еще он выглядит очень смешным и еще более неуклюжим в плотном собачьем комбинезоне с капюшоном.

Вадим катит перед собой коляску, массивную, похожую на внедорожник, и она без труда справляется с дорогой. Марк засыпает мгновенно – я люблю с ним гулять по несколько часов, и он обычно не просыпается до самого конца прогулки.

Стася идет рядом – становится между мной и Вадимом, как плотина. Она не отходит от него ни на шаг, крепко вцепившись в ручку коляски. Похожа на маленького, бдительного цербера, охраняющего свою семью от посягательств чужаков – от меня. То и дело бросает на меня быстрые, колючие взгляды, и я, несмотря на данное себе обещание не придавать слишком много значения детской ревности, все равно чувствую себя неуютно.

Мы идем по расчищенной дорожке (в элитном поселке уже начала работать снегоуборочная техника) сворачиваем в небольшой парк. Здесь тишина как будто становится еще глубже. Слышно только, как скрипит снег под нашими ногами и как тяжело, с присвистом, дышит носящийся кругами булли.

– Зевс, ко мне! – командует Стася, когда щенок в очередном припадке радости подбегает ближе и пытается ткнуться мокрым носом в мою ладонь.

Он послушно разворачивается и трусцой бежит к ней. Она пристегивает поводок и очень строго на него смотрит. Но Зевс, кажется, не воспринимает ее всерьез – видит впереди какую-то особенно привлекательную ветку, присыпанную снегом, и с силой дергает поводок. Стася, не ожидавшая такого маневра, взвизгивает и, потеряв равновесие, падает в сугроб.

На секунду воцаряется тишина. Бросаю на Вадима встревоженный взгляд, но он дает ей время. Пару секунд, после которых из сугроба раздается заливистый, счастливый смех. Стася барахтается, пытаясь встать, а булли, решив, что это такая новая игра, начинает радостно прыгать вокруг, заодно пытаясь облизать ей лицо.

И лед трогается.

Строгая, бдительная девочка исчезает. На ее месте появляется просто ребенок, который самозабвенно валяется в снегу, хохочет и бросается снежками в своего неугомонного пса. Ее ревность и враждебность смывается волной простого, детского веселья. По крайней мере – на какое-то время.

Она отбегает от нас все дальше, увлекая за собой Зевса, и мы с Вадимом остаемся одни.

Тишина между нами становится другой. Не давящей, а почти… уютной. Я иду рядом с коляской, и наши тела почти соприкасаются. Воображаю, что если вот сейчас положу руку нему на рукав, то со стороны мы будем похожи на парочку родителей – нормальную, очень даже красивую со стороны. На мгновение картинка в голове так просится наружу, что я даже дергаю рукой, убеждая себя в том, что ничего страшного не случится, если я действительно возьму его под руку… но здравый смысл, слава богу, побеждает.

– Ну и как вы обычно празднуете Рождество? – спрашиваю, просто чтобы нарушить молчание.

Но меня выдает дрожь в голосе, потому что Вадим, вместо ответа, спрашивает, не замерзла ли я. Он этому жалкому дребезжанию придает совсем другой смысл. Я мотаю головой.

Несколько секунд он внимательно меня рассматривает, но румянец на щеках убеждает поверить. Кивает.

– У нас все просто, – он снова смотрит перед собой, очень чутко улавливая каждый звук веселящихся Стаси и щенка. – Ничего особенного. Ужин, потом смотрим какой-нибудь затертый до дыр рождественский фильм. Стася обычно засыпает на середине. А утром – подарки под елкой.

– И никакой охоты на Санта Клауса?

Он усмехается, мотает головой.

– Стася в него не верит. Сказала, что логистическая модель с одним производственным центром на Северном полюсе и доставкой в течение одной ночи экономически нецелесообразна. Так что я избавлен от необходимости натягивать на себя красный халат и бутафорскую бороду.

– Борода бы тебе точно не пошла, – смеюсь с кулак, представляя эту шпалушку в таком наряде.

– Думаешь? – Вадим задумчиво потирает щетинистый подбородок. – А я как раз планировал отрастит.

– Не смей, – бросаю на автомате, потому что терпеть не могу бородатых мужиков. Только через секунду доходит, что моего мнения в этом вопросе точно никто не будет спрашивать, но не лепетать же теперь дурацкие извинения?

Мы идем молча еще несколько шагов. Снег все падает и падает.

– Ну а как праздновали Рождество Тарановы? – спрашивает Вадим. Слышу, что старается говорить мягче, но где-то внутри все равно отчетливо слышно шершавое. – Ты устраивала охоту на мужика с подарками? Караулила камин?

– Я… – Хочу отшутиться, но его вопрос действует на мои воспоминания как выдернутая чека.

Все происходит так быстро, что я даже не успеваю подготовиться к тому, что мир вокруг покроется маленькими трещинками, осыпется градом осколков, а за ним будет совсем другая картинка.

Мне шесть, или, может быть, семь. Огромный, гулкий дом погружен в тишину. Ночь. Я лежу в кровати, но не сплю, жду. Сердце колотится от предвкушения. Внизу в гостиной – красиво наряженная елка, а под ней – подарки. Целая гора. Знаю, что должна дождаться утра. Но я не могу, потому что каждая минута ожидания, подпитывая детским любопытством, превращается в невыносимую пытку.

Я выскальзываю из-под одеяла. На цыпочках, стараясь не скрипнуть не шуметь, крадусь по темному коридору. Воображаю, что лестница – это спина спящего дракона, и нужно идти очень-очень тихо и осторожно, чтобы его не разбудить. Спускаюсь, цепляясь за холодные, резные перила. В гостиной горит только гирлянда на елке. Разноцветные огоньки мигают, отбрасывая на стены причудливые, танцующие тени.

Подарки уже так близко… Огромные коробки, перевязанные блестящими лентами, и почти все они – для меня.

Я подкрадываюсь ближе, даже успеваю протянуть руку к самой большой, когда слышу звук. Тихий, приглушенный. Не из гостиной – он раздается из кабинета отца.

Замираю, когда слышу его голос.

Он… резкий. Злой.

Есть еще один голос – женский, очень испуганный и умоляющий. Отчетливо слышу: «Сергей Викторович… умоляю, отпустите…»

Дверь в кабинет приоткрыта, и в щель пробивается полоска света. Любопытство пересиливает страх. Я подкрадываюсь к двери, заглядываю внутрь.

Отец стоит спиной, я не вижу его лица, но почему-то даже радуюсь.

Перед ним, на коленях – девушка. Она кажется мне очень молоденькой и смутно знакомой. Вспоминаю, что пару раз видела ее в платье горничной. Она что-то говорит, но на этот раз я не могу разобрать ни слова. Пытается встать, уйти, но он хватает ее за волосы. Резко. Жестко.

И бьет. Открытой ладонью, по лицу.

Звук пощечины – сухой, слишком громкий в оглушительной ночной тишине.

Девушка падает на пол, закрывает лицо руками.

Ее ноги с содранными коленями, в простых черных лодочках, елозят по полу, как у букашки.

Мне так страшно, что закрываю рот ладонью, хотя абсолютно уверена, что даже если бы попыталась закричать – не смогла бы издать ни звука.

Через заднюю дверь в кабинет входят двое его огромных безликих охранников. Подхватывают девушку под руки, тащат обратно – кажется, эта дверь ведет на цокольный этаж. Я точно не знаю, потому что заходить в его кабинет мне строго запрещается.

Девушка не сопротивляется – она просто висит между ними, как сломанная кукла.

Я отшатываюсь от двери и бегу наверх, в свою комнату.

Залезаю под одеяло, укрываюсь с головой.

Меня трясет.

Долго.

Бесконечно долго.

Утром отец заходит ко мне в комнату, он выглядит веселым и отдохнувшим, с той самой огромной коробкой в руках.

Так похож на моего любимого папочку…

– Ты чего не спускаешься, принцесса? – целует меня в лоб. И заговорщицки добавляет: – А вдруг подарки разбегутся, а?

А я смотрю на него… и не могу произнести ни слова.

– Что случилось? – Папа прикладывает ладонь к моему лбу – кажется, ту самую, которой ударил ту девушку… Я хочу отшатнутся, но не получается. Это ведь мой… любимый папочка. – Тебе приснился плохой сон?

– Я… я тебя видела, – шепчу, спотыкаясь, не до конца уверенная, что такое можно произносить вслух. Не уверенная, что все это действительно было в реальности, а не в моем страшном сне. – Ночью. Там… там еще была… она…

Отец н на мгновение замирает. Улыбка как будто начинает медленно стекать с его лица, но я моргаю – и вот он уже снова улыбается, широко и ласково. А потом он снова улыбается.

– Глупышка. – Он садится на край кровати, ласково и заботливо гладит меня по голове. – Тебе просто приснился страшный сон. Такое бывает. Это все от перевозбуждения. Слишком много Рождества. Не было никого, Кристина – ну сама подумай? Ночью? Здесь? Незнакомые люди? Давай мы сейчас откроем подарки, позавтракаем – и навестим Викторию в больнице. Она тоже ждет, что Санта Клаус принесет ей что-то на Рождество.

Он подмигивает, вопросительно ждет моей реакции.

Я улыбаюсь.

Я ему верю. Он же мой любимый папочка, разве он может сделать кому-то больно?

Но холод и страх все равно, почему-то, никуда не деваются.

– Кристина?

Голос Вадима возвращает меня в реальность.

Я вздрагиваю, резко выныривая из ледяной воды прошлого.

Снег. Сосны. Тишина.

Пристально смотрящий на меня мужчина – совсем другой.

– Извини, я просто… – Мотаю головой, сбрасываю остатки наваждения. – Попыталась вспомнить что-то особенное, но у нас все было примерно точно так же.

Глава двадцать пятая: Барби

Память – жестокий фокусник, потому что умеет незаметно и непредсказуемо выдергивать из прошлого самые болезненные осколки.

Возвращаясь в дом, я все еще чувствую на языке привкус того рождественского утра из моего детства – привкус лжи, страха и еще чего-то, тогда еще совершенно непонятного. Позже я узнаю, что вот так ощущается разочарование.

Вадим ничего не спрашивает и не лезет мне в душу, и за это молчаливое, деликатное понимание я бесконечно ему благодарна.

За окнами продолжает валить снег, и мир за пределами этого здоровенного дома кажется далеким и нереальным. Мы заперты здесь, трое взрослых-детей и один настоящий ребенок, и нам предстоит как-то прожить этот вечер и весь следующий день, не поубивав друг друга.

Атмосферу разряжают пряники.

Вадим, нахмурившись, делает глазурь. Его дочь – командует. А наша троица – Я, Морковка и Зевс – просто стараемся не отсвечивать.

– Пап, ты неправильно смешиваешь, – говорит Стася, тыча пальцем в экран планшета. – Там написано, что нужно сначала взбить белки, а потом уже добавлять сахарную пудру. А ты все свалил в одну кучу!

– Я художник, я так вижу, – парирует Вадим, невозмутимо продолжая месить глазурь.

– Оно же все растечется, – хмурится она.

– Ну, скоро узнаем.

Мы разукрашиваем пряники, и по кухне плывет густой, пряный дух Рождества – смесь имбиря, корицы и мускатного ореха. Я изредка поглядываю, как Вадим, нахмурив брови, пытается нарисовать на пряничном человечке ровную улыбку, и как глазурь растекается, превращая улыбку в злодейский оскал. Стася, высунув от усердия кончик языка, выводит на звездочке какую-то математическую формулу. Мне доверяют мешок с зеленой глазурью – просто разукрасить пряничные елочки. И хоть в этом нет ничего принципиально сложного, я все-таки пару раз ловлю на себе неодобрительный детский взгляд. Кажется, если у меня стечет хотя бы капля – она с удовольствием выставит меня на фиг на мороз, как в той старой детской сказке про двенадцать месяцев. Поэтому стараюсь изо всех сил. Господи, да я Авдееву аналитические сводки не писала так старательно, как потею над каждым чертовой имбирной елкой!

Потом ужин. Мы сидим за огромным столом, и несмотря на то, что Вадим со Стасей все время что-то таскают друг у друга из тарелок, во всем этом ощущается небольшая медлительность – мы все немножко правильно устали, после прогулки и целой кучи новых эмоций.

Фильм идем смотреть в гостиную: Вадим зажигает камин, и мы все вместе устраиваемся на гигантском диване перед экраном (здоровенная плазма волшебным образом просто выезжает из стены). Стася включает «Полярный экспресс», и с первых же кадров со звуком волшебного звона колокольчика, я широченно лыблюсь – обожаю этот мультфильм. Наверное, дочь Вадима тоже очень его любит, потому что, судя по брошенному на меня хмурому взгляду, только это останавливает ее от того, чтобы срочно не включить что-то другое. Но она все равно берет свое – сворачивается калачиком у него под боком, поджимает ноги, дав ему укрыть себя пледом.

Я, подумав, сажусь в кресло на безопасном расстоянии, подкладываю себе под локоть маленькую декоративную подушку, чтобы удобнее держать Марика на руках. Запрещаю даже думать о том, что тоже хочу вот так же беззаботно прижиматься к авдеевскому боку, и чтобы он так же поправлял плед на моих плечах.

Ты же не маленькая девочка, Крис. Что за идиотские фантазии?

На середине фильма Стася засыпает. Просто выключается и начинает смешно посапывать. Он смотрит на нее, поправляет один из хвостиков, проводит пальцем по носу. Улыбается. Потом осторожно, чтобы не разбудить, подхватывает на руки и со словами «Отнесу ее в кровать», легко, как пушинку, несет наверх.

Через пять минут начинает ворочаться Марик – как часы, потому что ему как раз пора есть. Я иду на кухню под аккомпанемент цоканья по полу собачьих когтей, потому что Зевс – тоже сонный и еле ковыляющий кривыми лапами – идет с нами за компанию. Смотрю, как жадно моя ванильная ватрушечка присасывается к соске, как смешно двигаются бровки на его крошечном сосредоточенном личике, и растираю пальчики от избытка чувств, нежности и безграничной любви.

Боже, я не знаю, как вообще жила без него.

Из меня та еще «супер-мама», но я готова отдать ему даже свое сердце и всю жизнь, если понадобиться – без раздумий и колебаний.

Уже почти одиннадцать и, хоть ничего такого мы не делали, я все равно чувствую себя как человек, в одиночку разгрузивший вагон угля. Поднимаюсь наверх, качая на руках задремавшего Марка. В коридоре горит только тусклый ночник, и тени кажутся густыми и живыми. Я как раз у двери в комнату Вадима, временно ставшей моей, когда открывается дверь напротив.

Мы с Авдеевым сталкиваемся в узком, полутемном коридоре. Здесь достаточно места – можно проехать на серьезном внедорожнике, но почему-то мы так близко, что я снова едва не ударяюсь носом в его грудь. Кажется, у него там точно спрятан особенный магнит, работающий исключительно на моих волнах.

Но все-таки успеваю отшатнуться до того, как между нами случится физический контакт.

Возможно, это снова зло шутит мое слишком богатое воображение, но на мгновение мне кажется, что Вадим слишком резко, как будто чего-то опасается, сует руки в карманы домашних штанов. Стараюсь на этом не зацикливаться, но тогда остается еще один раздражитель – ненавязчивый запах геля для душа, и влажные завитки волос, падающие на его лоб.

А еще синие глаза в полумраке кажутся почти черными, и я чувствую себя Алисой, которая проваливается вверх – вниз тормашками, и абсолютно не хочет сопротивляться.

Тишина между нами натягивается до предела.

Я слышу, как бьется мое сердце. А у проклятого Авдеева даже дыхание не сбивается.

– Спит? – Кивает на Марка.

Простой вопрос, простой приглушенный голос, но в этом – чеееееерт! – так много секса, что мне приходится сделать глубокий, слишком очевидно нервный вдох, прежде чем ответить короткое:

– Да.

– Спокойной ночи, Кристина, – сдержано улыбается.

– Спокойной… ночи, – заикаюсь в ответ я, и быстро прячусь в комнате, кажется, слишком сильно хлопнув дверью.

Но сон так толком и не приходит.

Я лежу в его кровати, на его территории, и чувствую себя самозванкой, пробравшейся в святилище. Гладкие и прохладные простыни пахнут им. Не его парфюмом, а им самим я даже не могу толком сказать, что это за запах, но в ответ на него пальцы у меня на ногах начинают поджиматься, а в голову почему-то то и дело лезут слова моего гинеколога: «Сексом заниматься уже можно…». И можно было еще несколько недель назад.

Я переворачиваюсь на другой бок и пытаюсь думать о Марке, спящем в нескольких шагах от меня в своей умной колыбели. О том, как смешно он морщил нос, когда Стася пыталась дать понюхать ему пряник. О том, как хрустел снег под ногами, когда мы гуляли. О том, что щенка булли я себе все-таки тоже хочу, потому что мне тоже очень нужно такое же сопение на постоянное основе. Но все мои мысли, как бы я ни старалась направить их в безопасное русло, неизбежно возвращаются к Авдееву.

К тому, что он слишком рядом. За стеной, в соседней комнате.

И сейчас это почему-то ощущается гораздо ближе, чем когда он спал на диване в моей квартире. Там между нами были правила и война. А здесь… все границы как будто размыты. Я сплю в его постели, я хожу по его дому, я дышу его воздухом.

Еще раз переворачиваюсь, долго ползаю по огромной кровати, пытаясь найти какое-то идеальное место или позу, или что угодно, лишь бы не думать о том, что случилось в моей гостиной несколько недель назад.

Но чем больше отмахиваюсь от тех воспоминаний – тем настырнее они лезут в голову.

Его руки в моих волосах.

Хриплый шепот.

Твердый, требующий член, упирающийся мне в живот.

Господи, кто бы еще шутил на тему недотраха, Крис!

Я снова и снова прокручиваю этот момент в голове… и тело, предательски живое, отзывается на воспоминания тугой, сладкой болью внизу живота. Сжимаю колени, зарываюсь лицом в подушку, которая пахнет им, и почти скулю от бессилия.

Хочу его.

Боженька, а можно, а? ну хоть разочек? Можно без прелюдии даже, просто потрахаться, чтобы… меня просто отпустило и все? Это же… ну гормоны, да? Я читала об этом в умных статьях.

Закрываю глаза, делаю глубокий вдох, чтобы точно – вот сейчас абсолютно точно! – уснуть, но вместо этого начинаю воображать, что через минуту Мое Гребаное Величество просто зайдет в комнату и выебет меня по какому-то своему первобытному праву. А если вдруг не зайдет, то я сама встану и пойду к нему.

Мысли, как ядовитые змеи, заползают в голову. А что, если и правда…?

Что, если просто открыть дверь в его комнату? Что он сделает? Оттолкнет? Или…

Как будто услышав мои сумасшедшие мысли, тишину разрывает тонкий, требовательный плач.

Марк.

Подрываюсь с кровати так, будто сработала пожарная тревога. Плач сына – как ледяной душ. Цепляюсь за него как за спасительный круг, потому что хотя бы на кое-то время он вырвет меня из плена фантазий для взрослых девочек.

В комнате горит только тусклый ночник, я подхожу к кроватке, наклоняюсь над сыном.

– Что, выспался уже, Морковь Вадимович? – Прижимаю его к плечу, поглаживаю по теплой спинке. Рефлекторно вспоминаю, что ему есть через полчаса.

Дверь в спальню бесшумно открывается.

Вадим стоит на пороге – сонный, с растрепанными волосами. Без футболки.

Я стараюсь думать не о том, как он выглядит топлес и как мне хочется его поцарапать с чувством глубокого собственничества, а о том, что пока я тут не знала, как утопить разбушевавшееся либидо, он, судя виду, совершенно спокойно спал.

Вот же… мудак.

Лунный свет через панорамные окна падает на широкие плечи, выхватывая из темноты рельеф мышц на плечах, груди и животе. Взгляд прицельно на Марика, потом – на меня.

Мы молчим.

Просто смотрим друг на друга.

Секунду. Две. Целую вечность.

Кровь гулко бьется в моих ушах.

– Прости, – чуть-чуть охрипший после сна голос щекочет там, где мне рефлекторно хочется сжать ноги. Возможно, именно это я и делаю. – Рефлекс.

Я резко отворачиваюсь, чувствуя, как краска заливает щеки.

Не могу на него смотреть. Потому что смотреть на него сейчас – значит, не дышать.

– Все в порядке, – стараюсь чтобы голос не дрожал. – Ему просто пора есть. И… подгузник нужно сменить.

Кладу Морковку на пеленальный столик, расстегиваю кнопки комбинезона, но пальцы как деревянные – не слушаются.

Вадим предлагает сделать смесь.

Я, не оборачиваясь, киваю, слышу его удаляющиеся шаги и только тогда позволяю себе капельку расслабиться.

Быстро меняю Марку подгузник, укутываю его в теплое одеяло. Он перестает плакать, смотрит на меня своими большими, серьезными, абсолютно, блин, авдеевскими глазами.

Вадим возвращается с бутылочкой минут через десять – уже в футболке. Я надеюсь, что от этого должно стать немного легче, но нифига, потому что все равно вижу крепкие, покрытые аккуратными темными волосами предплечья. И слишком бурно реагирую, кажется, даже на голые ступни.

Он протягивает бутылочку. Наши пальцы на секунду касаются. Я дергаюсь как от электрошокера и быстро отворачиваюсь.

Вадим почти сразу уходит.

Когда Марк засыпает, сытый и довольный, я осторожно укладываю его обратно в кроватку. Включаю видеоняню, беру маленький монитор и спускаюсь на кухню, чтобы попить воды. Хотя скорее просто чтобы хоть немного выветрить из легких авдеевское присутствие – в спальне его слишком много. Если бы была возможность отмотать назад – я бы ни за что не согласилась на такой обмен.

Останавливаюсь на пороге.

Похоже, не спится не мне одной, потому что спиной ко мне, на фоне огромного окна, стоит Вадим. Я старалась не шуметь, но его голова все равно слегка дергается на звук. Лица я не вижу – горит только пара точечных светильников.

Мозг подсказывает, что надо валить.

Сердце – что я хочу посмотреть на него еще минутку.

Что подсказывает либидо, не умещается ни в одни известные мне рамки возрастного ценза.

А по факту, пока меня шатает от одного к другому, бежать уже некуда, потому что Вадим оборачивается.

Пространство между нами съеживается, превращается в узкую, наэлектризованную полоску воздуха. И эта чертова полоска вибрирует, гудит.

Притягивает.

Трахаться можно, Крис.

Это же просто секс – у него давно не было, у меня – тоже.

Это. Совсем. Ничего. Не значит.

Авдеев смотрит – чуть-чуть склоняет голову набок.

Хочет треснуть его по башке, чтобы отпустил свой долбаный контроль и показал хотя бы что-то живое. Хотя, с чего я решила, что после всего случившегося между нами – живое вообще существует? Потому что мы перестали друг на друга откровенно шипеть? Потому что он склеил мою дурацкую чашку? Или просто потому, что мне так хочется?

Я делаю пару шагов навстречу.

Между нами – огромный мраморный «остров» стола и такая густая тишина, что в ней тонет даже тихое потрескивание дров в камине из соседней гостиной.

Медленно, как будто иду по тонкому льду, обхожу этот проклятый остров, разделяющий нас как континент. Каждый шаг гулко отдается в ушах, смешиваясь с оглушительным грохотом собственного сердца.

Я иду к нему, как на эшафот, но добровольно.

Останавливаюсь только когда подхожу так близко, что могу сосчитать морщинки в уголках синих глаз. Так близко, что чувствую жар, исходящий от его кожи. Он не двигается. Просто смотрит на меня сверху вниз, держа руки расслабленными в карманах штанов. Он всегда их так держит. Рефлекторно? Это сигнал мне, чтобы даже не рассчитывала или попытка удержать себя в рамках наших новых… правил?

Мозг кричит: «Беги!». Но тело не слушается.

Я пришла сюда за водой. Но на самом деле я пришла сюда за ним.

– С Рождеством, – шепчу – и краснею, но не от стыда, а от похоти, которая разливается под кожей. – Прости, что я без подарка.

Делаю последний, самый маленький шажок.

Между нами только наэлектризованный воздух.

Авдеев… смотрит. Даже не шевелится.

А я чувствую себя круглой идиоткой, потому что с чего-то поверила, что ему вдруг захочется точно так же остро, как и мне.

Он не сделает шаг навстречу. Конечно, нет.

Глупая, сумасшедшая идея.

А ты, Крис, просто… полная круглая идиотка.

Отступаю, делаю шаг назад.

По хуй, даже если это будет выглядеть как бегство. Я хотя бы спасу остатки своего самоуважения.

Завтра вообще из комнаты не выйду!

Но развернуться не успеваю.

Он хватает меня за запястье. Резко. Безапелляционно.

Рывок – и я лечу вперед, впечатываясь всем телом в его твердую, горячую грудь.

Удар выбивает из легких весь воздух. Успеваю только ахнуть – а его вторая рука уже обвивает мою талию, прижимает к себе так сильно, что я не смогла бы пошевелиться даже если бы приложила к этому все долбаные усилия.

Но я не пытаюсь.

Не хочу.

Боже, просто не хочу…

Его рот накрывает мой.

И это… блин, ни черта не поцелуй.

Это – шторм.

Гребаное наказание, утверждение власти, укус голодного зверя.

Требовательные грубые губы не целуют – они кусают, пьют мои стоны. Язык властно, безжалостно вторгается в мой рот, я отвечаю с таким же бешенством. Кусаю его губы до привкуса крови, цепляюсь пальцами в широкие каменные плечи, пытаясь отыскать в этом урагане хотя бы малюсенькую точку опоры.

Мы как два голодных, измученных зверя, которые наконец-то добрались друг до друга.

Вадим отрывается от моих губ, оставляя за собой след из огня вниз по шее, до ключиц, хрипло шепча мое имя как проклятие:

– Крис… Блядь, Крис…

Стону, выгибаясь ему навстречу, подставляя под безжалостные зубы больше и больше голой кожи. Хочу, чтобы оставил на мне следы. Много-много следов и зверских отметин, чтобы завтра утром я проснулась и знала, что это было не сном.

Он подхватывает меня под бедра так, будто я ничего не вешу, одним движением сажает на холодную, гладкую поверхность кухонного острова. Мрамор обжигает кожу сквозь тонкую ткань пижамных шорт, и от этого контраста – его жар и холод камня – у меня окончательно сносит крышу.

Авдеев встает между моих бедер, и я тут же обвиваю его торс ногами, притягивая к себе, не давая ни единого шанса на отступление. Его руки срывают с меня футболку, отшвыривают куда-то в темноту. Он смотрит на мою обнаженную грудь, на соски, затвердевшие от холода и возбуждения, и в синих глазах вспыхивает… боже, я не знаю, что это, но хочу в этом утонуть.

Ты же трахнешь меня сейчас, Тай?

В голове мелькает мысль о том роскошном комплекте черного кружева, который лежит на дне моей сумки, и я мысленно смеюсь. Слава богу, я его не надела. Нам некогда. Нам отчаянно некогда.

– Только попробуй сейчас… – Выстанываю и ерзаю от нетерпения.

– Что сказал твой врач, Крис? – Пальцы уверенно накрывают мои колени, разводят медленно, но так широко, что тянет в паху. Так офигенно, что я готова попросить на хрен меня порвать.