Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"

Автор книги: Айя Субботина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Глава восемнадцатая: Барби

За последние недели тишина в моей квартире стала другой. Она больше не давит и не размазывает пустотой. Она стала… наполненной. Пропитанной едва уловимым запахом краски, отголосками негромкого смеха и фантомным ощущением присутствия Вадима, даже когда его здесь нет. Я живу в этом странном, хрупком мире, который мы с ним построили внутри моей золотой клетки, уже три недели. Мире, который, как лоскутное одеяло, соткан из тихих шуток, обсуждений без споров и долгих, наполненных молчанием вечеров.

Стена в детской почти готова. Она больше не пустая и бездушная. Теперь по ее нежно-голубому небу плывут пушистые, бело-розовые облака, летят неуклюжие, нарисованные моей рукой самолетики, парят воздушные шары и жужжат смешные, пузатые пчелы. Это сборная солянка, хаотичная и наивная, лишенная всякой композиции, но она – моя, и она – живая. Теперь каждый раз, когда я захожу в детскую, мое сердце наполняется тихой, щемящей нежностью.

Все это время Вадим рядом.

Мы договорились, что он будет приезжать раз в несколько дней, чтобы «контролировать процесс», и я, сжав зубы, готовилась к тому, что в итоге даже моя личная идея превратится в его от начала и до конца. Была уверена, что он будет стоять за моей спиной, как надзиратель, критикуя каждый мазок и любое неверное движение.

Но все получилось совсем по-другому.

Вадим приезжал. И… просто помогал.

На стремянку, как и обещал, он меня не пустил. Вместо этого сам залезал наверх, с кисточкой и валиком, и рисовал – очень сосредоточенно и старательно, без намека на раздражение на лице. Рисовал облака по моим эскизам, выводил контуры воздушных шаров. Делал это пока я сидела внизу, на мягком коврике, окруженная банками с краской, и просто в открытую пялилась: на то, как напрягаются мышцы на его спине, как сосредоточенно он хмурит брови, какой он мужественный, даже с моей заколкой, которую я торжественно ему выдала, чтобы челка не лезла в глаза.

Так, незаметно, у нас сложился вполне жизнеспособный тандем. Он – наверху, я – внизу, в своей безопасной зоне, откуда не нужно высоко тянуться. Мы почти не говорили о прошлом – никто из нас не решился ступить на это минное поле. Мы говорили о настоящем. О том, какой оттенок розового лучше подойдет для заката, и о том, что у моего жирафа слишком длинная шея, маленькие ножки и непростительно грустные глаза.

Между нами наладился хрупкий, почти невесомый контакт. Как тонкий лед на весенней реке – еще страшно ступить, но уже видно, что под ним – не черная, бездонная пропасть, а живая, текучая вода.

За все это время я ни разу не видела, чтобы ему звонила Лиза. Старалась не думать почему, гнала от себя эти мысли, как назойливых мух. В те дни, когда Вадим был у меня, он был… как будто бы моим: приезжал после работы, и мы рисовали до позднего вечера, пока он, каким-то чудом угадывая что я в шаге от усталости, не заканчивал наши художества своим безапелляционным, но почему-то уже совсем не раздражающим: «На сегодня – все». Несколько раз оставался на ночь – спал на диване в гостиной и ни разу ни на что не пожаловался. И в такие ночи я, лежа в своей кровати этажом выше, чувствовала себя в безопасности. Зная, что он здесь, за стеной, засыпала мгновенно, и мне не снились кошмары.

До родов остается чуть больше недели (Воронцова поставила срок на двадцать девятое октября), и мы договорились закончить нашу фреску за эти выходные. Вадим приехал около шести, как всегда, без предупреждения, просто открыв дверь своим ключом.

Галина Петровна, увидев его на пороге, только всплеснула руками и засуетилась, накрывая на стол. Она всегда так делает, когда он приезжает. И каждый раз я чувствую себя неловко, как будто она насквозь видит глупую, девичью радость, которую я так старательно пытаюсь скрыть.

Мы заканчиваем последний кусок стены. Вадим стоит на стремянке, дорисовывает последнее, самое пушистое облако. Он в простой серой футболке, которая обтягивает его мощный торс, и в старых, вытертых джинсах, забрызганных краской. Поднимает руку с кисточкой, чтобы сделать финальный мазок, и футболка задирается, обнажая полоску загорелой кожи над ремнем.

Я сижу на полу, делаю вид, что смешиваю краски, но сама украдкой на него смотрю. На его широкую спину, на рельеф мышц, на то, как напрягаются его плечи. И чувствую, как внутри все тает, превращаясь в теплую, тягучую патоку. Мое тело помнит его. Каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый стон. И это знание – пытка, но сладкая и мучительная.

Я быстро отворачиваюсь, подхожу к миске с фруктами. Беру морковку, начинаю ее грызть. Хруст кажется оглушительным в этой тишине. Я ем ее, как кролик, одну за другой. Галина Петровна шутит, что у моего сына будут длинные уши и пушистый хвост. А я просто пытаюсь занять чем-то рот, чтобы не сказать глупость.

Мне нужно спросить. Нужно. Сейчас, когда между нами наступило хрупкое перемирие, когда он не смотрит на меня, как на врага. Хочу знать, что будет потом. После того, как я рожу. После того, как эта стена будет закончена, и у него больше не будет повода приезжать. Как мы будем делить нашего сына? Посмотреть ему в глаза и спросить в лоб: «Ты ведь его не заберешь, правда?» Услышать утвердительный ответ и выдохнуть.

Я набираю в грудь побольше воздуха, собираясь с силами, чтобы задать этот страшный, но жизненно необходимый вопрос.

Но не успеваю.

– Как тебе имя Максим? – спрашивает Вадим, спускаясь со стремянки.

Я давлюсь морковкой, и меня прошибает кашель.

– Что?

– Имя. Для сына. – Он вытирает руки. Его лицо абсолютно серьезно. – Максим Вадимович Авдеев. Звучит. Солидно.

Я смотрю на него, и во мне просыпается мой вечный дух противоречия. Он уже все решил. Как всегда. Не спросил. Не посоветовался. Просто поставил перед фактом, как будто мы обсуждаем не имя нашего ребенка, а название нового отдела в его корпорации.

– Неплохо, – мой голос звенит от сарказма, – только я уже придумала.

– Поделишься? – В синих глазах появляется интерес.

– Гомес, – выпаливаю я первое, что приходит в голову. Привет, семейка Адамс.

– Ты серьезно? А почему не Чунгачгук?

– Абсолютно, – киваю я с самым невозмутимым видом, хотя внутри все сжимается от собственной глупости. – Гомес Авдеев. По-моему, звучит очень… концептуально.

Авдеев смотрит на меня примерно секунду, потом его губы дергаются, и он начинает смеяться. Громко, от души. Так, как я не слышала уже целую вечность. От этого звука у меня внутри все переворачивается, щеки заливает румянец. Черт, я была уверена, что разучилась краснеть еще в прошлой жизни.

– Гомес Авдеев, – повторяет Вадим, вытирая выступившие от смеха слезы. – Имя для наркобарона.

– Ну и хорошо. – Я тоже начинаю смеяться, чувствуя, как внутри открываются все мои клапаны и копившееся все эти месяцы напряжение медленно стравливается, а пустота тут же заполняется чем-то теплым и щекотным. – Сразу понятно, что решала.

– Мой сын не будет наркобароном, – говорит уже серьезнее, но в глазах все еще пляшут смешинки.

– А кем? – спрашиваю я, и мне действительно интересно.

– Ну, очевидно, однажды ему и Стаське придется взять все в свои руки. – Он разворачивается, оценивает взглядом стену, как будто погружаясь в своим мысли. – Хотя, конечно, вряд ли это сильно от меня зависит.

– А я думаю, он будет футболистом, – говорю я, тихонько охнув и потирая живот в том месте, куда снова боднулся мой сын. В последнее время притих, и Ирина Андреевна говорит, что это тоже абсолютно нормально перед родами, но я все равно жутко скучаю по его возне. – Удар у этого парня поставлен уже сейчас.

Мы замолкаем. Я беру еще одну морковку, верчу ее в пальцах. И вдруг, сама от себя не ожидая, говорю:

– А как тебе… Марк?

Вадим отворачивается от стены, спускает взгляд с моего лица на живот – и обратно. Как будто ждет, шучу я или всерьез.

А я, вот так неожиданно, абсолютно всерьез. И уже мысленно примеряю – Марк, Марик, Маркуша, Морковка. Марк Авдеев.

И я понимаю, что да. Только так. Мысленно пробую – Мааааарик, и хочется тут же тянуться, смотреть, как он открывает крошечный рот, зевая. И как тянется к моему лицу ручками, чтобы потрогать.

Осторожно поглядываю на Вадима и боюсь, что он скажет «нет».

Что решит покомандовать и разрушить этот хрупкий момент нашего единения.

Ничего не имею против «Максима», но какой к черту Максим, если он – Марк?

Вадим молчит. Достаточно долго, чтобы я отчаялась и уже начала придумывать, с каким выражением лица встречу его категорическое «нет».

– Марк, – наконец, говорит он, как будто пробуя имя на вкус. – Марк Авдеев.

Снова разглядывает стену, на этот раз нижнюю часть, которую рисовала я.

– Имя для серьезного мужика, – посмеивается.

– Или для того, кто забьет решающий гол в финале Лиги Чемпионов, – улыбаюсь я.

Он смотрит на меня. И тоже улыбается. Искренне. Тепло.

И в этот момент, в этой тишине, наполненной запахом краски и нашего общего смеха, я чувствую, что мы – не враги.

Мы – родители.

Родители нашего, еще не рожденного, Марка.

Остается последний, самый маленький кусочек стены – крошечный прямоугольник неба рядом с дверным проемом, куда нужно вписать еще одно, самое пушистое облако. Это моя часть работы – Вадим со своей почти закончил. Но я, вместо того чтобы сосредоточиться и сделать последний рывок, намеренно тяну время. Просто… еще совсем не поздно, и если мы закончим сейчас, то он, скорее всего, уедет. А мне нужно, чтобы остался. По множеству самых разных причин, добрую половину из которых я даже мысленно не хочу произносить. Поэтому, вместо того чтобы взять кисть, делаю вид, что разглядываю нашу «фреску», выискивая в ней возможные изъяны, а на самом деле просто смотрю, как работает Вадим. Как его сильная рука уверенно ведет кисть, как напрягаются мышцы на спине под тонкой тканью футболки. Сейчас я не хочу представлять, могут ли там быть следы от ногтей другой женщины – я вспоминаю, как на ней смотрелись мои. Сама себя загоняю в ловушку, потому что чем больше воображаю – тем сильнее почему-то кажется, что когда-нибудь… может быть…

– Устала? – не отрываясь от процесса, спрашивает Вадим, лишь немного дернув головой в мою сторону.

– Чуть-чуть. – Это ложь. Я не устала. Я просто не хочу, чтобы этот день, этот момент, наше хрупкое невесомое перемирие заканчивалось.

Вадим опускает кисть, смотрит на меня со своей стремянки, и в его взгляде нет ни капли раздражения.

– Тогда отдыхай. Я сам закончу.

– Давай уже завтра? – Качаю головой, пряча за спину руку со скрещенными на удачу пальцами. Делаю шаг к маленькому столику, на котором у нас разложены все малярские принадлежности. Чувствую себя уткой, потому что мое тело стало грузным и неуклюжим, и я как будто переваливаюсь с лапы на лапу.

Вадим никогда не жалуется на усталость, но я ее вижу: как иногда он незаметно потирает шею, разминая затекшие мышцы, на пару секунд замирает, прикрыв глаза. Он изо всех сил старается сохранить хрупкий, почти невозможный баланс между своей империей, дочерью и мной. И мне снова хочется просить: «А как потом? Ты же не сможешь жить в таком ритме… бесконечно?» Но я молчу, потому что боюсь услышать ответ, хоть и нуждаюсь в нем мучительно остро.

Вадим смотрит на меня секунду, потом кивает. Спускается со стремянки, и комната мгновенно становится меньше, а воздух – плотнее и гуще, пропитанным его присутствием.

– Галина Петровна оставила ужин, – трусливо отступаю на шаг, чтобы увеличить спасительную дистанцию. – Я разогрею. А ты… иди в душ.

Он молча уходит наверх, а я иду на кухню, с колотящимся как в клетке сердцем, потому что, хоть сегодня и не первая наша ночевка вдвоем, каждый раз, когда я понимаю, что мы будем спать под одной крышей – мне… сложно. Но и спокойно одновременно. Я достаю из холодильника говяжьи шницели, рис с овощами, ломтики пряного сыра халуми, который тут же отправляю на гриль на пару минут. Накрываю на стол – руки дрожат, тарелки стучат друг о друга, и я мысленно ругаю себя за эту предательскую слабость. Наверное, вот так себя чувствуют зависимые люди – понимают, что эта дрянь их убивает, но все равно не могут от нее отказаться, потому что сиюминутный кайф кажется слаще, чем последующая за ним многочасовая ломка.

Вадим возвращается, когда я как раз завариваю свой любимый фруктовый чай том самом, привезенном из Осло заварнике. Авдеев переоделся. На нем чистая серая футболка и простые домашние штаны. Влажные, темные волосы прилипли ко лбу, по шее стекает капелька воды. Тонкая ткань футболки облепляет мощный торс настолько плотно, что отчетливо виден каждый рельеф и изгиб мышц. Он такой красивый, такой до боли, до сумасшествия сексуальный, что мои пальцы рефлекторно сжимаются, потому что тело до сих пор помнит, какой он – под этой одеждой. Помнит слишком хорошо. Щеки заливает краска – смесь стыда, обиды, грусти, злости. Не хочу его рассматривать, но почему-то кажется, что багровое пятно над его ключицей слишком очевидно похоже на засос. Мысленно бью себя по рукам, вспоминая, что мы проверили вместе пол дня и никакого пятна там не было, да и сейчас нет – это просто тень от светильника.

– Я… тоже в душ, – бормочу, глядя не на него, как куда-то в сторону, как аутист – боюсь, что он увидит все это в моих глазах. – Ты ешь, пока снова не остыло.

Почти бегом – насколько это вообще возможно в моем положении – скрываюсь в ванной на первом этаже. Долго стою под теплыми струями воды, пытаясь остудить голову и смыть с себя наваждение.

Это ничего не значит, Крис. Ничего. Он просто… заботится о своем сыне. Он делает все это чтобы ты снова не устраивала истерики. Ради сына – не ради тебя.

Я выхожу из душа, закутавшись в пушистый халат. Слегка подсушиваю волосы феном. Когда возвращаюсь на кухню, Вадим сидит за столом, что-то листая в телефоне. Его тарелка – нетронута.

– Не хотел начинать без тебя, – бросает на меня секундный взгляд и снова возвращается к экрану телефона.

Я уговариваю себя, что хотя бы так – уже хорошо. По крайней мере мы больше не шипим друг на друга, а у меня с каждыми днем все меньше желания огрызаться и додумывать. Возможно, мой организм решил таким образом успокоить меня перед родами.

Мы ужинаем в тишине. Не давящая и холодная, а уютной – наполненной стуком вилок о тарелки, ароматом еды, нашим короткими разговорами. Наверное, поэтому идея все-таки поговорить на волнующую меня тему, крепнет с каждой минутой. Вплоть до момента, когда я уже не могу ей сопротивляться и с мыслью «Если не сейчас, то никогда», решаюсь.

– Вадим… – Мой голос подрагивает меньше, чем пальцы, в которых кручу салфетку, – а как будет потом?

– Потом? – переспрашивает с легким удивлением.

– После того, как родится наш сын. – Делаю маленький аккуратный вдох, сглатываю мешающий дышать ком в горле. И уже проклинаю себя за то, что открыла рот. Что я буду делать, если услышу вариант «Я его заберу», понятия не имею. – Что изменится?

Он откладывает вилку, смотрит на меня долго и сосредоточенно, посылая волны мурашек вдоль позвоночника, хотя между целая столешница свободного пространства.

– А как бы ты хотела? – задает встречный вопрос, полностью выбивая меня из колеи.

Потому что к такому варианту развития событий, я тоже оказываюсь абсолютно не готова.

Как хочу я? А как много мне можно хотеть, Тай? Ты правда согласишься на мои «хочу» или спрашиваешь просто чтобы щелкнуть по носу?

– Это какая-то проверка? – стараюсь казаться невозмутимой и даже кое-как «рожаю» беззаботную улыбочку, типа, меня таким на понт не взять.

– Это какой-то простой вопрос, – слегка переиначивает Вадим, отправляет в рот ломтик мяса, жует и продолжает вопросительно ждать мой ответ.

Я следую его примеру – тоже ем, причем с аппетитом, несмотря на напряженный момент.

Прокручиваю в голове варианты, выбираю, что готова сказать, а что – нет. Насколько готова позволить себе размечтаться.

– Я хочу, чтобы Марик был со мной, – имя сына само собой, естественно и легко срывается с губ. На секунду прикрываю рот, потому что начинает нести, делаю паузу и продолжаю. – Чтобы ты не забирал его надолго хотя бы в первые… полгода. И чтобы мы составили график, когда… ты… когда будет удобно…

Я все-таки спотыкаюсь и замолкаю. Кажется, и так уже наговорила своих хотелок на целый смертный приговор. Мысленно готовлюсь услышать летящие в меня одно за другим «нет», но проходит минута – и… ничего. Рискую посмотреть на Вадима. Он сидит, подперев подбородок кулаком, с выражением «я перевариваю» на лице. Пытаюсь убедить себя, что радоваться еще слишком рано, что если позволю себе размечтаться – то откат может быть слишком жесткий. Но все равно потихоньку ликую в душе.

Ты ведь не заберешь его у меня, Тай?

– Первые две недели я бы хотел бывать чаще, – наконец, говорит он. Спокойно и без нажима. – Буду приезжать и иногда оставаться на ночь – все, разумеется, по согласованию с тобой. Примерно, как у нас получилось пока мы рисовали наскальную живопись.

Чувствую в его голосе легкую улыбку.

Таю. Уже сейчас готова кивать как китайский болванчик, повторяя бесконечное дурацкое – да, да, да, конечно, да! Но невероятным усилием воли заставляю себя молчать. Он ведь еще не закончил. Не обнажил все подводные камни своей щедрости. Они же есть? Это же не может быть просто так. Или… может?

– Тебе нужно будет больше отдыхать, – все тем же дружелюбным тоном продолжает Вадим.

– Предлагаешь себя в качестве няньки? – все-таки вставляю пять копеек. Господи, это сильнее меня. От двусмысленности фразы «няньки мне или сыну» – щеки и уши снова загораются.

– Из меня отличная нянька, – улыбается чуть шире. – Шутов подарил Стаське щенка амбули – эта скотина закалила мои нервы.

– Шутов или щенок? – тоже улыбаюсь. Легче, мягче, отпуская. Впитывая это хрупкое тепло как губка.

– Потом, все-таки придется найти няню, – продолжает, после короткого смеха в ответ на мою шутку. – Я понимаю, что сейчас тебе может казаться, что ты справиться сама, но хотя бы какое-то время, так будет легче. Если решишь, что дополнительная помощь с ребенком тебе не нужна – сможешь сама ее уволить.

У меня нет ни единого аргумента против. Все это кажется разумным. А еще очень подкупает, это его «мы» в таком важном вопросе, как выбор няни для Марка. От мысли о том, чтобы подпустить к сыну женщину, которую я сама буду видеть впервые, коробит и дергает.

– Пока Марк будет в тебе нуждаться, я буду приезжать сам – составим удобный нам обоим график. Все изменения будем согласовывать – никаких проблем.

Он, наверное, имеет ввиду время, пока я буду кормить сына грудью?

Снова краснею, на этот раз уже просто от того, что он об этом говорит. Кажется, за один этот вечер я стыжусь больше, чем за два года стриптиза.

– Я не собираюсь забирать у тебя нашего сына, Кристина, – Вадим как бы подводит черту под своим моими страхами. – Только если ты сама об этом попросишь.

Мотаю головой настолько отчаянно, что на секунду теряю фокус зрения. Чувствую, как с плеч падает огромный, неподъемный груз. Выдыхаю – тонкой струйкой через сложенные трубочкой губы. И впервые готова позволить себе хрупкую надежду, что все может быть хорошо.

Мы вместе убираем со стола. Тарелок немного, поэтому Вадим их моет, а я – вытираю. Стоим рядом – места вокруг просто хоть табун гоняй, а между нами меньше метра. Почему так – не знаю, но никто не собирается отодвигаться. Наши руки, плечи и бедра постоянно соприкасаются. Ненамеренно – просто так получается. Каждое такое касание – смущает до чертиков. Но в то время, когда я вздрагиваю и отшатываюсь, Авдеев выглядит абсолютно спокойным. Как будто не замечает. Хотя, почему «как будто», если – «скорее всего»?

А мне снова больно. Сильно-сильно жжется от того, что я для него больше не женщина, а просто мать его ребенка – огромная, неуклюжая, непривлекательная.

– Я… устала, – не выдерживаю, оставляю последнюю тарелку нетронутой. – Пойду наверх. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Кристина, – даже не пытается меня остановить.

Ночью я плохо, просто ужасно сплю – впервые за много дней. Ворочаюсь с боку на бок, не могу найти удобное положение. Живот кажется свинцовым и адски тяжелым. Внизу – тянущая, ноющая боль, как перед месячными. Вспоминаю все, что рассказывали на курсах, и это похоже на тренировочные схватки. «Так организм готовится», – всплывает в памяти голос Анны, и я пытаюсь успокоить себя тем, что это – они, а совсем не настоящие роды. Мне же еще минимум неделю ходить. Прямо сейчас я… не готова. Нет-нет.

Переборов панику, заставляю себя уснуть. Но боль не отступает. Она то накатывает волной, сжимая живот узлом, то отпускает, оставляя после себя глухую, ноющую слабость, после которой я чувствую себя выброшенной на берег рыбой, одновременно и офигевшей, и счастливой.

Но ближе к утру все-таки с ужасом понимаю, что это – не тренировка.

Сажусь в кровати, включаю телефон и засекаю время – все, как учили на курсах. Слава богу, что я переупрямила себя и не пропустила ни одного занятия!

Схватка. Пауза. Снова схватка. Интервал – десять минут.

Мамочки, боже, еще же неделя…!

Холодная и липкая паника накрывает с головой. Рано. Слишком рано. Еще неделя. Что-то не так. Что-то пошло не так.

Меня трясет – крупной, неудержимой дрожью.

Мамочки, я же… одна. Не в больнице. Я ни за что не справлюсь!

А потом, в редкий проблеск рассудка, вспоминаю, что не одна – Вадим внизу.

Господи, слава богу! Он все решит. Он всегда все решает!

Сползаю с кровати, накидываю халат, борюсь с очередной схваткой, после которой на секунду опираюсь руками об тумбу, чтобы снова научиться дышать, а заодно и ходить. Спускаюсь по лестнице как слизняк, цепляясь за перила. Ноги не слушаются, каждая ступенька – как подъем на Эверест, только вниз.

Вадим тоже не спит, хотя еще нет шести утра. Возможно, собирается на пробежку – он уже делал так раньше, даже специально берет с собой бутылку для воды. Стоит ко мне спиной и сначала не замечает. А я… боюсь. Что он скажет? «От тебя требовалась просто нормально родить, но ты даже на это не способна»?

Видимо, все-таки выдаю себя слишком громким дыханием, потому что Вадим тут же оборачивается. Видит мое лицо – и бросается навстречу. Два шага – и рядом. Подхватывает на руки, как пушинку.

– Кристина, что? Где болит?

Я обнимаю его за шею, утыкаюсь лицом в теплое, пахнущее сном плечо.

Глубокий вдох – медленный, медленный выдох.

Паника отступает. С ним – не страшно. Выливаю на него беспрерывный поток «спасибо, что ты здесь, спасибо, спасибо…», но только через секунду доходит, что все это звучит только в моей голове.

– Кажется, я рожаю, – зачем-то шмыгаю носом. – Сумка… в комнате. У шкафа. Там все… и моя карта.

Вадим усаживает меня на диван – так бережно, будто хрустальную. Собирается бежать наверх, но я успеваю схватить его за руку. Паника снова мешает мыслить разумно. Кажется, что как только потеряю его из виду – случится все самое страшное, что только может случиться во время родов. Мое богатое воображение и хорошая память тут же подсовывают многочисленные сцены родов в фильмах, где все в крови и где женщина обязательно в конце умирает.

– Не уходи, пожалуйста, пожалуйста, Тай… – Мне все еще страшно говорить это, глядя ему в глаза, но прогресс в том, что я хотя бы произнесла это вслух

Он опускается передо мной на одно колено – я тут же сжимаю в пальцах футболку у него на груди. Вдыхаю запах – и потихоньку отпускает.

– Крис, посмотри на меня.

Мотаю головой. Вадим помогает – берет мое лицо в ладони, поглаживает большими пальцами щеки. В синих глазах – тепло, забота. Даже капелька нежности как будто.

Ты назвал меня Крис, Тай, ты знаешь? Ты меня так с того проклятого дня не называл.

– Я здесь, Кристина. – Наклоняется, на секунду прижимается губами к моей макушке. – Я никуда не уйду. Хочешь?

– Очень-очень, – отвечаю без заминки. Какой же я была дурой, когда орала ему, что никто мне не нужен! Какой бесконечной дурой, боже.

– Значит, сейчас тебе придется меня слушаться, хорошо? – В ответ на мой утвердительный кивок, мягко, но уверенно разжимает мои пальцы, освобождаясь из мертвой хватки. – Я на минуту – возьму твою одежду и заберу сумку. Что принести?

На языке вертится: «Что-то такое, в чем я буду симпатично смотреться на хромированном столе… мертвая», но вслух прошу висящий с краю шелковый халатик и мягкие тапочки-чешки. Все это тоже заранее приготовила, просто не думала, что собираться придется впопыхах. Я же еще и прическу хотела сделать – вот идиотка…

Поездка в клинику – как полет в космос в неисправной капсуле. Время то сжимается, то растягивается, цифры на часах периодически теряют свой смысл. Кроме тех, которые отсчитывают интервал между схватками – уже восемь минут. Я сижу в его «Бентли», вцепившись в ручку двери, когда накатывает очередная волна боли. Пытаюсь дышать. Вдох-выдох. Как учили на курсах. Но воздух застревает в горле, и мне все больше кажется, что я просто задыхаюсь, захлебнусь в этой агонии.

Вадим рядом – садиться на заднее сиденье я наотрез отказалась.

Вместо слов кладет теплую большую ладонь мне на колено. И сжимает – не сильно, но уверенно. И это простое, молчаливое прикосновение немного якорит меня в океане из боли, паники и бесконечных попыток написать завещание в своей голове. «Свои старые тарелки прошу передать по наследству Марику, с припиской: «Мама тебя очень-очень любила, солнышко, даже вот ту одну минутку».

Родильная палата на палату похожа меньше всего, хотя я понятия не имею, как должна выглядеть типовая. Здесь есть все: удобная кровать, которая трансформируется во что угодно, диван, огромный фитбол, джакузи и даже роскошный вид на море. Идеальное место для того, чтобы произвести на свет наследника империи Авдеева.

Ирина Андреевна встречает нас с той же спокойной, уверенной улыбкой. После осмотра говорит, что все идет по плану, что раскрытие – четыре сантиметра, и что у нас впереди еще долгий путь.

Долгий, мать его, путь.

От этих слов меня затапливает ужас. Я не выдержу, если вот так – и долго. Я не смогу.

– Кристина, – голос Вадима звучит у самого уха. Низкий, ровный и абсолютно спокойный. – Посмотри на меня.

Моя голова, как прирученная, поворачивается на звук его голоса даже раньше, чем я отдаю своему телу мысленный приказ это сделать. Он стоит рядом, так близко, что я вижу каждую ресничку, каждую морщинку в уголках его глаз.

– Мы справимся, трусиха. – Не «ты справишься». А «мы». – Я здесь. Я с тобой.

И я, вопреки всему, абсолютно ему верю.

Первые несколько часов – как в тумане. Боль то накатывает, то отступает, и в эти короткие минуты передышки я с горем пополам восстанавливаю дыхание и собираю себя по кусочкам перед следующей схваткой. Вадим не отходит от меня ни на шаг, и сейчас он – мой партнер и моя опора.

Он помогает мне ходить по палате, обнимая за талию, поддерживая, не давая упасть. Я иду, опираясь на него, и чувствую, как в меня перетекает его спокойствие и тепло, давая силы держаться.

– Что там насчет дыхания собачкой? – спрашивает Вадим, когда очередная схватка отступает, оставляя меня обессиленной и мокрой от пота.

– Господи, ты-то откуда знаешь? – Вспоминаю все, что рассказывала тренер, когда готовила нас к родам. Тогда у меня вроде как получалось, а вот получится ли сейчас – совсем не уверена.

– Думал, может, и мне пригодится. На следующих переговорах с китайцами, например.

– Это на потом, – выдыхаю и упираюсь лбом в его плечо. – А правда, что с китайцами туго вести переговоры?

– Да нет, просто неинтересно, – дергает плечом. – Хотят поиметь, но делают это так топорно. Никакой игры мозгами.

– Ты просто переламываешь их через коленку – и все? – Чувствую гордость. Необоснованную, конечно, но все равно.

– Типа того. Но это давно было. Пусть их теперь кто-то другой ломает.

– А «южная акула» собирает сливки в Европе…

Я знаю, что он нарочно меня отвлекает.

Переключает внимание с всепоглощающей боли – на разговоры.

– Давай попробуем мяч, – предлагает Вадим, когда от недостатка сил у меня подкашиваются ноги.

Подкатывает огромный синий фитбол, помогает на него сесть. Я качаюсь из стороны в сторону, и это действительно приносит облегчение. Вадим садится на пол позади меня, кладет ладони на поясницу, начинает медленно массировать. Его пальцы уверенно находят нужные точки, разгоняют боль и дарят драгоценные мгновения покоя. Никаких сомнений, что Авдееву все это не свалилось на голову в виде откровения вот только что. Он знал, что я против его присутствия рядом. Он даже согласился. Но все равно подготовился, потому что знал, какая я ссыкуха.

Я откидываюсь назад, и чувствую, как его грудь вибрирует, когда он говорит.

– Значит, ты решила родить мне скорпиона, – говорит с легкой задумчивостью, как только мы переживаем очередную схватку – какую-то особенно острую, что даже слезы на глаза наворачиваются.

– Вообще-то, это твоих рук дело, Авдеев, – ворчу. – Ну, то есть, не совсем рук. Что-то имеешь против скорпионов?

– Говорят, они либо мстительные сволочи, либо обаятельные сволочи.

– Ты читаешь гороскопы? – Чувствую, как одна его рука ложится у меня под грудью, и тут же накрываю сверху своей. Так кататься на мячике и правда удобнее, и безопаснее.

– Обязательно. У меня даже астролог свой есть – ни одной важной сделки без консультации со звездами.

– Так вот откуда все эти миллионы… – Чувствую легкую вибрацию смеха в его груди, дыхание мне в макушку. – Ну, если Марик будет обаятельной сволочью, то это только исключительно моя заслуга.

– А если в меня, то нам пиздец.

– Смотри на это с другой точки зрения – вдвоем вы заработаете все деньги мира.

– «Я теперь в два раза счастливее стану», – цитирует «Простоквашино».

Я смеюсь. Сквозь боль и усталость, но смеюсь.

– Но, если честно, я рассчитываю, что он будет футболистом, – вспоминаю наш разговор в детской. – Будет забивать самые красивые голы и носить брутальные татухи, целовать на камеру золотой кубок.

– Только если купит себе собственный клуб, – фыркает Вадим. – Управлять – да. Бегать по полю и ломать ноги – ну нафиг. Не по-авдеевски это.

– А как по-авдеевски?

– По-авдеевски – это когда другие бегают по полю, а ты сидишь в VIP-ложе и пьешь шампанское за победу.

– Как пафосно.

– Удобно, – тут же парирует он.

– Очень, очень пафосно, – не сдаюсь.

Но продолжить нашу шутливую пикировку уже не успеваю – меня накрывает новая волна боли, и я цепляюсь в его руки, забывая обо всем на свете.

Шторм возвращается.

Боль становится другой. Невыносимой. Рвущей.

Она как будто выжигает внутренности, не оставляя ничего, кроме животного, первобытного ужаса.

Я теряю контроль. Забываю, как дышать и просто кричу. Громко. Отчаянно.

– Я не могу больше! – ору, сжимая его ладонь мертвой хваткой. – Я сейчас умру!