Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)
Как пчела, которая знает, что сдохнет, потому что маленькое жало – ее единственная защита – вырвет заодно и ее собственные внутренности.
– А ты обсуждаешь мой член в чате с подружками? – По Авдееву видно, что его мои глупые попытки его ужалить вообще до лампочки. Он над ними просто насмехается.
– Конечно! – «Улыбайся, Крис, просто улыбайся…» – Он же входит в красную книгу, в категорию «те, что под сорок, но еще работают!»
– Польщен. – И без перехода, резко: – Подписывай, Кристина.
– Подписывать добровольное заточение в клетку?
– Ну, зато она золотая. – Его голос ровный, но с издевкой. – Я даю тебе все, малыш: квартиру, машину, личного водителя, весь штат прислуги, счет с миллионами. Врачи, няни, домработницы. Все, что нужно для комфортной жизни тебя и моего сына. Но ты будешь там, где я могу вас контролировать.
– Нас? Контролировать? – Мой голос все-таки срывается, и парочка за соседним столом косится на нас с немым возмущением. – Это называет «кабала!» Я что – должна буду отчитываться за каждый шаг? Это плата за то, что я стану… господи, я даже не знаю кем? Няней с привилегиями?
– Называй это как хочешь. – Взгляд у него темнеет, чуть щурится, и у меня снова – лед в венах, и кажется, что на этот раз точно не вывезу. – Нарушишь соглашение о неразглашении – вернешь все до копейки. Плюс штраф втрое больше. Подписываешь – живешь, как королева. Не подписываешь – и я заберу сына через суд.
– Через суд? – У меня уже почти истерика, тошнота настолько явная, что булькает в горле. – Я его еще даже не родила, Авдеев.
– Именно поэтому я… в достаточной степени лоялен, – бросает в меня очередную порцию правды.
Типа, а если бы узнал позже – тебе, маленькая грязная Таранова, был бы вообще пиздец.
– А твоя новая тёлка в курсе, что…
– Моя личная жизнь тебя больше не касается, Кристина, и вот поэтому, блять, мне нужен чертов пункт о неразглашении, – медленно, очень медленно цедит сквозь зубы. – С кем я трахаюсь – не твое дело. Но мой сын – мое. И решать, как для него лучше, буду я. Не ты. Напомнить, почему?
Хочется бросить в его красивое лицо: «Ну давай, валяй, вытри об меня ноги еще разок!»
Но он же скажет – с него станется.
Скажет он – а сдохну я.
– Это что? – Я нахожу одну из страниц и читаю вслух, чувствуя, как внутри все кипит. – «Ребенок получает фамилию отца. Все решения о воспитании, образовании, здоровье и поездках принимает отец». Мне, типа, даже имя нельзя будет ему придумать? Ты решаешь, в какой сад он пойдет, в какие кружки, с кем сядет за парту? Собираешься стереть меня из его жизни?
– Ты – мать, и ты ею останешься, – Вадим дергает плечом. – Но я тебе больше не доверяю, Таранова. Так что да, я решаю. Имя, школа, врачи – все мое.
– Все твое? – Я сглатываю вязкий, абсолютно ядовитый комок слюны в горле. – Думаешь, я рожу тебе наследника для твоей чертовой империи, и буду тихо сидеть в твоей клетке и не отсвечивать?
– Ты можешь жить, как хочешь, малыш. – Голос становится саркастическим, с этой его гребаной снисходительностью, которая действует на меня как красная тряпка на быка. – А мой сын будет жить так, как решу я. Исходя из его безопасности и интересов.
– И, разумеется, твоих интересов тоже.
– Само собой.
В этом долбаном договоре запрет буквально на все.
Все поездки – каждую в отдельности – согласовывать с ним.
Вплоть до того, что даже места, в которых я могу с ним бывать – тоже строго оговариваются и обсуждаются по отдельности.
И, конечно, вишенка на торте.
– … «Кристина Таранова обязуется вести образ жизни, не порочащий честь и достоинство…», – зачитываю вслух, спотыкаюсь. Горло сдавливает. Но я ношу свою маску идеально. – Что это значит, Авдеев?
– Много чего. – Вздергивает бровь. Самодовольная скотина, которая даже это делает четко и выверенно, ровно на столько сантиметров, сколько нужно, чтобы я прочувствовала всю его грязную игру.
– Длинна моих юбок? – язвлю.
– В том числе, – моментально отбивает мой не слишком удачный пас.
– Сколько бокалов вина в неделю мне можно выпить?
Кивает без намека на то, что мои слова его вообще хоть как-то трогают.
Мудак.
– Кто имеет право совать в меня член? – выдавливаю медленно, с сучьим удовольствием. Ему, конечно, все равно, но пусть просто представит…
– Вот такая хуйня, малыш, – откидывается на спинку кресла с самым пофигистическим видом, какой вообще может существовать в природе. – Постараюсь не жестить, но не могу ничего обещать.
– А чего мелочиться – давай я просто в монашки постригусь и все!
– Ты не приведешь никого в дом, где живет мой сын. – Игнорирует мой сарказм на этот раз со спокойствием удава. – Каждый твой ухажер будет проверен моей службой безопасности. И если мне хоть что-то не понравится… Я не позволю, чтобы мой сын рос в хаосе.
– Хаос? – Я пытаюсь рассмеяться ему в лицо, но слезы выжигают глаза и делают его образ черным… размазанным, как чернильная клякса, которые показывал мой психотерапевт. Я даже могу сказать, что вижу там моего личного палача. Любимого, чтоб ему провалиться, палача. – Я блять, не твоя собственность, Авдеев!
– Кристина, строго говоря… – Вадим ставит локти на стол, подается вперед, и в моменте мне отчаянно хочется так же потянуться к нему. Дотронуться. Просто кончиками пальцев… чуть-чуть… Но потом он открывает рот и, хоть говорит подчеркнуто мягко, его слова сжимаются на моей шее как удавка. – Мне плевать на тебя. Не делай глупостей – и у нас с тобой будет прекрасное точечное взаимодействие, исключительно по вопросам воспитания ребенка. Для кого ты ноги раздвинешь – меня интересует только в контексте безопасности моего сына. Знаешь, после Гельдмана я как-то… лишен иллюзий на счет твоей избирательности в этих вопросах.
Моя голова дергается на шее как от пощечины.
Кажется, даже если бы он словами через рот напрямую озвучил, что я в его глазах – блядь, на которой пробу негде ставить, это звучало бы в разы чище.
А Лёву Гельдмана он мне, конечно, никогда не простит.
Думает, наверное, что я ему насасывала и надрачивала.
Господи.
Я прижимаю к губам салфетку. На мгновение кажется, что Вадим тянется ко мне, но он, наоборот, откидывается на спинку стула. Как будто сказанные слова упали между нами на эту красивую накрахмаленную скатерть как зловонная куча.
Мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя.
Сделать вид, что меня не трогают его слова, даже если я чувствую себя в них сверху донизу, как будто в грязи.
Делаю глубокий вдох и убеждаю себя в необходимости доиграть хотя бы как-нибудь.
– Что будет, если я не подпишу? – спрашиваю скорее для «галочки», потому что он и так озвучил достаточно, чтобы я плюс-минус осознавала последствия. Но пусть скажет. Возможно, именно эти грёбаные слова помогут мне его разлюбить.
– Будет суд, – спокойно, холодно, выдает еще одну констатацию факта. – Суд, который ты проиграешь, малыш. У меня все готово: твое прошлое, твой папаша, твои сеансы у мозгоправа. Финансовая несостоятельность. Много грязи, которую ты просто не разгребешь – ни одна, ни с помощниками.
– Ты этого… не сделаешь… – Перед глазами проносятся ужасные хаотичные картинки. – Ты не можешь…
– Подпиши, и не придется проверять, – перебивает Вадим. На этот раз – почти безапелляционно. Он снова бросает взгляд на часы. Наверняка я исчерпала свой лимит его драгоценного времени. – Возвращайся домой. Живи, как королева. Будь хорошей матерью моему сыну. И обойдемся без спектакля.
Я знаю, что он не блефует.
У него деньги, власть, компроматище – как на наркобарона.
А у меня – только мой сын и моя гордость, которая и так трещит по швам.
– Думаешь, я боюсь твоих адвокатов? Думаешь, не найду способ вывернуться?
– Не найдешь, малыш. Любой судья решит, что ты не мать, а ходячая катастрофа. А я – идеальный отец. С деньгами, репутацией и дочкой, которую уже воспитываю.
– Я не звала тебя в свою жизнь. Ты хотел, чтобы я исчезла – и я исчезла. А теперь ты заявился и решил, что имеешь право решать, как мне жить? – В моем горле как будто песок. Глаза на мокром месте, но я знаю, что не заплачу – мне просто тупо нечем. – Я тебя ненавижу, Авдеев.
– Взаимно, малыш. – Резко. Честно.
Это я сказала… от обиды, а он – от всего сердца.
Больно, как же больно…
Я достаю ручку, ставлю две подписи.
Отталкиваю от себя, как будто меня тошнит от одной мысли, что пришлось к этому прикасаться.
– Поздравляю с приобретением рабыни, Вадим Александрович. Не так круто, как личный джет, но все равно – впечатляет.
Я встаю, и мои ноги дрожат, но я держу спину прямо.
Держи лицо, Крис, это единственное, что ты еще можешь.
Успеваю сделать пару шагов, прежде чем чувствую… что-то похожее на толчок в животе.
Смазанное, но… вряд ли мне показалось.
Инстинктивно прижимаю ладонь к животу, чуть сгибаюсь. Не знаю, почему-то кажется, что так безопаснее.
И только потом замечаю пристальный синий взгляд, четко направленный на еще маленький, но уже заметный холмик у меня под платьем.
На секунду кажется, что непроницаемая маска на его лице покроется трещинами, но нет – он просто смотрит. Пристально. Все так же холодно.
– Что с Марусей? – Сомневаюсь, что он вообще помнит, кто это.
Но я – помню. Еще одна моя боль.
Сожаление о том, что не смогла, хотя впервые в жизни так чертовски сильно старалась.
– Окрепла, ее забрали и, насколько мне известно, выпустили на свободу там, где ей будет комфортно.
И на этом твое великодушие к рычащим диким кошкам, иссякло, да, Авдеев?
– Знаешь, во втором договоре все равно нет никакого смысла, – говорю я, вздергивая подбородок так сильно, что тянет кожу. – Потому что я рожу тебе сына, Авдеев – и сдохну. И пошло оно все.
И в моменте мне кажется, что это и правда будет лучший вариант для всех нас.
[1] Отсылка к фильму «Звонок»
Глава восьмая: Барби
Я сижу в кожаном кресле его чертового джета, и этот запах – кожа, металл и… Авдеев – душит, как удавка.
Слишком хорошо я помню этот самолет: на нем Авдеев катал меня в Нью-Йорк, а потом – в Калифорнию. Шутил, что я слишком маленькая, чтобы вручать мне штурвал. Укрывал пледом, пока я спала. Работал. Странно, но я не могу вспомнить ни одного дня, когда бы он не отвлекался на звонки или работу. Но меня это почему-то не задевало.
Теперь я в этой роскошной стальной «птице» одна, с маленькой сумкой на коленях, в которой звенят тарелки с блошиного рынка в Осло – пара керамических мисок с дурацкими цветочками, заварник для кофе, масленка… Я зачем-то взяла все это, как будто дешевые побрякушки могут спасти меня от его мира. Остальной багаж – чемодан с одеждой и всяким барахлом – в отсеке, но большую часть я оставила в Осло. Алёна сказала, что сама все организует по приказу Вадима Александровича, и я даже не стала спорить. Если честно, для меня этот вопрос не стоил не то, что нервов – а даже дырки от бублика. Я вообще хотела лететь обычным рейсом, как простой смертный, но она, с ее голосом, как из холодильника, отрезала: «Вадим Александрович распорядился».
Конечно, он распорядился. Он всегда распоряжается.
Я смотрю в иллюминатор, где облака рвутся, как мои нервы, и думаю о Лори и Шутове. Перед отъездом они были в моей квартире, пока я пихала вещи в чемодан, стараясь не смотреть на пустые полки в гардеробной, куда я так и не успела положить маленькие вещички для моего сына. Лори обняла меня так, будто я уезжаю на казнь, сказала, что все будет нормально – достаточно твердо и уверенно. Спокойнее от ее слов все равно не стало. Шутов не успокаивал, просто сказал, что, если «… Авдеев зажмет в угол – посылай его на хер и вали к нам, мы выгребем». И… я чуть не разревелась. Они даже не знают, что подписанный мною договор – это не бумага, а ошейник. Но я держу эти слова в голове, как спасательный круг.
Возвращаться и становиться «Еленой Троянской» я, конечно, не собираюсь.
Я их слишком люблю.
Самолет садится мягко, как будто Вадим заплатил даже за это.
Алена ждет меня у выхода, в идеальном сером костюме и с планшетом. Личный Авдеевский андроид – никогда не ест, не спит, не устает. Рядом – мужчина, лет сорока, в черном костюме, с лицом похожим на кусок грубо отесанного гранита. Водитель, очевидно. Машина за ним – белоснежный Rolls-Royce Cullinan, блестящий, как туфли Авдеева в нашу последнюю встречу.
Вадим не мелочится.
– Кристина Сергеевна, – Алёна кивает на своего спутника. – Это Виктор, ваш водитель. Вадим Александрович распорядился.
– Моего личного надзирателя зовут Виктор? – огрызаюсь, но голос срывается, и выходит жалко. Ненавижу себя за эти импульсы, но ничего не могу сделать. Мужик не виноват, он же просто наемный рабочий. – Класс. А специальный человек, который будет меня выгуливать – тоже будет? Что Вадим Александрович распорядился на этот счет?
Виктор даже не моргает, только кивает, как будто я воздух. Забирает мой чемодан, а я сжимаю сумку с мисками, ощущая эту маленькую бессмысленную поклажу последним куском свободы. Алёна идет впереди, ее каблуки цокают по асфальту, и я плетусь следом, чувствуя, как еще раз пинается мой сын. Или мне кажется?
Кладу руку на живот, и на секунду мне хочется сказать ему: «Потерпи, малыш, я что-нибудь придумаю». Но что я могу придумать против Его Грёбаного Величества?
Мы садимся в машину, и мне кажется, что даже долбаный «Роллс-Ройс» пахнет его контролем. Алёна сидит спереди, что-то печатает на планшете, а я смотрю в окно, где мой родной город мелькает, как чужой фильм. Море вдали, старые дома, жара – все красивое, но уже как будто совсем-совсем не мое. Я вспоминаю, как Шутов обнял меня перед отъездом, его дурацкую шутку про то, что «большие шкафы просто громче падают, но все равно – падают», и Лори, которая сунула мне в сумку коробку с моими любимыми трюфелями. Они обещали быть на связи, но я не планирую никого собой обременять.
Я даже не знаю, возможно, мне сегодня выдадут специальный телефон, чтобы Авдеев мог контролировать даже мои звонки. Это кажется ужасно абсурдным, но несколько недель назад я посмеялась бы и над всем, что уже происходит.
– Квартира в жилом комплексе «Приморский», – говорит Алёна, не отрываясь от планшета. – Все подготовлено по указаниям и пожеланиям Вадима Александровича. Будет приходящая домработница и повар. Дата и время первого визит в клинику – на столе в гостиной.
– О, Его Величество даже домработницу нанял? – пытаюсь язвить. – А туалетную бумагу он тоже лично одобрил?
Алёна не отвечает, только ее губы чуть дергаются, как будто она сдерживает вздох. Водитель старательно изображает глухонемого и ведет машину, как робот. Я смотрю на его руки на руле – большие, с аккуратным маникюром, но выразительными костяшками. Как будто он не просто водитель, а чертов телохранитель. Наверное, так и есть. Вадим не оставляет шансов.
Мы подъезжаем к жилому комплексу. Это огромная стеклянна башня, на которой не хватает разве что вывески с тремя значками долларовых знаков, чтобы точно никто не усомнился, как тут все дорого и эксклюзивно. Охрана у ворот, консьерж в холле, мраморные полы, зеркала – не дом, а целый дворец. Лифт бесшумно поднимает нас на последний этаж, Алёна открывает черную дверь пентхауса кодом, вручая мне карточку.
– Ваш ключ, Кристина Сергеевна.
А для меня этот пластик – просто как пропуск в тюрьму.
Квартира огромная, больше, чем его личная в Престиже – это ощущается буквально с порога. Много, очень много места, два этажа, панорамные окна с видом на море. Полы из темного дуба, белый кожаный диван, молочный мрамор – все стерильное, как операционная. Алёна коротко рассказывает:
– Гостиная, кухня с техникой «Миле», гостевая комната для персонала, если горничная будет необходима на весь день, главная спальня наверху, детская…
Я не слушаю. Какая разница, что есть в этой клетке, если это все равно – клетка? Если все это – не мое, а его.
Его деньги, его контроль. Его видение того, как должно быть.
Мне для счастья было достаточно моей маленькой квартирки с видом на реку.
Обращаю внимание на букет орхидей на столе, зачем-то пристально его изучаю. Наивно надеюсь найти там хотя бы записку? После той нашей встрече мы больше не пересекались даже на уровне телефонных звонков. Я просто стала еще одним пунктом в списке дел его идеальной помощницы.
Никакой записки, конечно же, нет. Да и букет выглядит скорее просто элементом украшения, а не знаком внимания. Осматриваю гостиную, бросаю взгляды на предметы декора, пытаясь понять, могут ли здесь быть камеры слежения и если могут – то где? Даже не знаю, зачем мне эта информация.
– Детская полностью оборудована, – продолжает Алёна, ведя меня по стеклянной лестнице на второй этаж. – Кроватка, пеленальный стол, все по стандартам безопасности.
Заглядываю в комнату. Серая, с голубыми звездами, кроватка, как трон, лаконичная мебель.
Красиво. Наверняка дорого. Жутко экологично, само собой. Мне ли жаловаться – это же для моего сына.
Но проблема в том, что я хотела сама покупать чертову кровать, столик, игрушки. Сама оборудовать его уголок. Не знаю как – откладывала до последнего, потому что боялась, не знала. А теперь… уже никогда не узнаю, потому что вот эта выхолощенная красота как из каталога, выглядит… идеально. А я сделал бы так же? Или криво, но с душой?
Алена смотрит на меня, как на экспонат, слегка скрывая удивление от того, что я так и не переступила порог. На секунду мне кажется, что на ее лице выразительно написано: «Неблагодарная дура», но вместо этого помощница Авдеева проводит меня дальше по коридору.
– Главная спальня, – толкает дверь, и я вижу кровать, как из журнала, люстру, гардеробную, забитую одеждой, которую я не выбирала. – Все подобрано в вашем размере и с учетом беременности.
– Конечно, – бормочу, – Вадим Александрович знает, что мне идет.
– Если захотите что-то переделать – пожалуйста, дайте мне знать. На карте безлимит, но лучше, если вопросы ремонта будут решаться через меня – я смогу подобрать вам временное жилье на период переделки.
Я просто пропускаю ее слова мимо ушей. Мне здесь даже ни до чего дотрагиваться не хочется, потому что – не мое, и совершенно бессмысленно даже пытаться сделать это своим. А еще я просто адски вымоталась снова – который раз за год? – вить новое гнездо. Видимо, не судьба.
Единственное, что мне нравится в этой спальне – она совмещена с детской красивой, идеально вписанной в интерьер аркой.
Алена в очередной раз никак не реагирует на мою реплику, показывает ванную – тоже совмещенную. Изящная ванна на ножках, тропический душ, мрамор, полотенца, зеленый уголок. Вся моя квартирка в Осло была примерно, как одно это пространство. Мне хочется поцарапать что-то – просто из внутреннего протеста против вылизанного порядка, может быть, разбить зеркало, но вместо этого вслед за Алёной спускаюсь на первый этаж.
По пути она подробнее рассказывает про первый визит в клинику, про водителя, который «всегда на связи», но я уже не слышу. Мой взгляд цепляется за террасу за панорамными окнами. Море. Закат. Оранжевое небо, цвет которого я почти забыла в Осло с его белыми ночами.
– Я закончила, – говорит Алёна, кивая на папку на столике. Выглядит она внушительной. Может, там еще один договор? Не знаю даже, о чем, но Авдеев бы наверняка придумал. – Если что-то нужно, звоните Виктору или мне.
– А Вадиму Александровичу? – срывается с языка, о чем я тут же жалею. Но – гулять так гулять. – Или Его Величество отвел для моих обращений час в неделю?
Алена смотрит на меня, как на ребенка – заслуженно, наверное – который спросил глупость, и уходит. Дверь за ней закрывается с мягким щелчком, и я, наконец, остаюсь одна. Оставляю свою сумку прямо на полу, потому что на белоснежный диван даже смотреть больно, не то, что дышать или, тем более, трогать.
Иду на террасу. В лицо сразу ударяет воздух с запахом соли и шум моря.
Забираюсь с ногами в удобное и просторное плетеное кресло, кладу руку на живот и шепчу:
– Мы справимся, малыш.
Но в груди предательски жжет: «Точно справишься, Крис?».
Я хочу верить, что Вадим не будет жестко давить.
Хочу верить, что все это – просто маленький акт мести за то, что я сделала.
Что со временем… ему надоест и он просто даст мне дышать.
Попытки представить наше совместное воспитание ребенка превращаются в пыль. В который раз. Я делаю это регулярно уже неделю, с тех пор как подписала бумаги, и ничего не получается. Как бы не крутила этот сложный пазл, он не складывает в «долго и счастливо». Мне рядом с ним даже физически находиться было больно, ему со мной, очевидно, противно. До родов мы вряд ли будем контактировать чаще самого необходимого минимума, а что потом?
У нас будет график посещений?
Или… он будет просто забирать ребенка когда ему вздумается?
Мысль о том, что он уже воспитывает дочь один почему-то вспыхивает в голове только сейчас. Именно в таком контесте – он уже воспитывает ребенка сам. Даже если отец Станиславы Шутов, это не отменяет того, что у нее должна быть мать. И если девочка с Авдеевым, то и мать тоже была где-то поблизости. А теперь ее просто нет. Нигде. Она как будто просто испарилась.
Я чувствую на коже противную липкую панику. Настолько нестерпимую, что вскакиваю на ноги и пытаюсь растереть предплечья, чтобы избавиться от противного ощущения, но оно становится только еще сильнее.
А что, если все это – просто замыливание глаз?
Что как только я рожу сына – меня тоже… просто не станет? Не важно, каким образом, но я просто стану еще одним пустым пятном в его жизни, точно так же как мать его дочери? Что пока я буду донашивать ребенка, Авдеев будет плести свою паутину, а потом просто поставит меня перед фактом.
Он на такое способен?
Господи.
Я прячу лицо в ладонях, сглатываю стоящий в горле ужас и быстро иду на кухню.
Открываю холодильник, издаю громкий стон – даже здесь все идеально, вплоть до того, что бутылки с соком разложены по цветам. Беру бутылочку с минералкой и делаю пару жадных глотков.
«Он способен забрать у меня ребенка?» – бьется в висках.
Я не знаю, ни черта уже не знаю, на что он способен.
Обвести меня вокруг пальца и использовать, чтобы слить Гельдману дезу, Авдеев оказался очень даже способен. И даже если моего отца он напрямую не убрал… черту, за которой это стало просто вопросом времени, начертил именно он. С точки зрения его морали, у него полностью развязаны руки поступать так, как ему хочется.
Как это будет «правильно» для него.
Или как она там сказал? «Исходя из интересов моего сына и моих».
Меня в этих интересах он не обозначил даже пунктиром.
В этой стерильная тишина, как в музее, чувствую себя самым ценным экспонатом с табличкой «Собственность Авдеева».
Я возвращаюсь за брошенной в гостиной сумкой. Белоснежный диван продолжает «смотреть» на меня как на унылое говно, не достойное даже его касаться. Ну и ок, мне не привыкать сидеть на полу. Тащу сумку на кухню, надеясь, что хоть там найду уголок, который смогу отвоевать у этой инстаграмщины.
Но черта с два.
Кухня – точно, как из журнала. Как будто Авдеев листал его, выбрал то, что понравилось ему, ткнул пальцем – и как по мановению волшебной палочки все сделали именно так. Черные глянцевые шкафы без ручек, тяжелая мраморная стойка, такая глянцевая, что в нее можно смотреться как в зеркало. Холодильник, кофемашина, которая, блять, умнее меня, и плита, на которой можно собрать не только ужин, но и кибертрак. Все блестит, все идеально, ни пылинки – ни соринки. На стойке – корзина с фруктами, обернутая в красивую прозрачную упаковку, но без записки. Уверена, еще один штрих Алёны. Хочу швырнуть все в мусорку, но вместо этого открываю шкафы, ищу, куда бы засунуть свои миски.
Открываю один – пусто, только пара бокалов, как в шоуруме. Другой – тарелки, белые, без единого узора, очень ресторанные, идеальные для фудфото. А мои миски с цветочками, потертые, с историей, выглядят здесь, как и я – чужими и абсолютно неуместными. Пробую поставить их на полку, но это выглядит абсолютно убого. Заварник вообще не лезет – слишком пузатый для этих стерильных шкафов. Масленка падает, чуть не раскалывается, я уговариваю себя не реветь. Уговариваю себя не быть тряпкой, не раскисать.
Но внутри все кипит.
Я не вписываюсь. Как эти миски. Как будто Вадим специально сделал так, чтобы мне здесь не было места.
Оставляю все на стойке, как бомбу, которую не знаю, как обезвредить.
И вздрагиваю, когда домофон длинную мелодичную трель.
Мнусь, не спешу открывать. Не хочу, потому что на сегодня мне и так достаточно впечатлений, а это определенно еще одна «деталь» моей новой жизни. Не тешу себя иллюзиями, что это может быть Авдеев – у него есть свой ключ, и личный, замаскированный под помощницу андроид, через которого, как оказалось, мы вполне можем контактировать. Я бы перекрестилась, если бы Его Грёбаное Величество явился просто чтобы поздороваться или проверить, как я устроилась в этом высоко комфортном террариуме.
– Кто там? – бормочу в трубку, разглядывая на маленьком цветном экранчике незнакомую мне женщину.
– Галина Петровна, кухарка, – отвечает голос, мягкий, с теплым местным акцентом.
Нажимаю кнопку, открываю дверь, и через минуту в гостиную входит женщина лет пятидесяти, с круглым лицом, добрыми карими глазами и легкой сединой в темных, собранных в пучок волосах. На ней простое платье в мелкий цветок. У нее добродушная улыбка, так же не стыкующаяся с этим местом, как и я. Почему-то начинаю чувствовать себя дурой за мысли о камерах слежения.
– Кристина Сергеевна, да? – говорит она, ставя на стойку корзину с продуктами. – Я Галина Петровна, можно просто Галя. Буду готовить для вас. Утром приезжаю к завтраку, вечером уезжаю после ужина. Что любите? Есть какая-то аллергия?
Я стою, скрестив руки, и пытаюсь найти в ней подвох. Она слишком добрая, слишком настоящая для этого места. Но она тоже на зарплате у Авдеева, как Виктор и «Роллс-Ройс».
– Аллергии нет, – говорю так, что слова царапают горло. Делаю глубокий вдох, чтобы толкнуть речь, заранее обреченную кануть в лету. – Мне не нужна кухарка. Я два года питалась объедками из мусорных баков. Мой желудок способен пережить отсутствие сбалансированных боулов и карбонары.
Галина Петровна замирает, ее брови взлетают, но потом она смеется – тихо, по-доброму, как будто я ребенок, который брякнул глупость. Хочу огрызнуться, но ее смех как будто смывает мою злость, и я чувствую себя еще большей дурой.
– Ой, Кристина Сергеевна, не пугайте меня, – говорит, качая головой. – Из мусорки, надо же. Ну, я вам такое приготовлю – лучше любого ресторана. Утречком, может, сырники? Или омлет – пушистый, сливочный, съедите – и пальчики будете облизывать. А на обед – борщ, с пампушками. Хотите?
Я смотрю на нее, и в груди шевелится что-то теплое.
Не знаю, специально она или нет, но, если бы предложила что-то в духе «херь под волшебной херью в окружении дорогой эксклюзивной хери», у меня бы точно случилась истерика.
– Я люблю сырники, – поджимаю губы. – Только без изюма. Ненавижу изюм. И борщ… хочу. С пампушками.
Выдыхаю. Физически чувствую, как стальной стержень, который я впихнула в себя через задницу в ту минуту, когда села в авдеевский джет, становится мягким и уже не держит.
Она кивает, как будто я дала задание государственной важности, и начинает раскладывать продукты из корзины. Ее пухлые аккуратные руки двигаются быстро, уверенно, и выглядит она здесь намного правильнее, чем я. Как дома.
Когда ловлю на себе любопытный взгляд, чувствую себя идиоткой – понятия не имею, что говорить. Она смотрит внимательнее, я невольно отворачиваюсь, чувствуя, как горят щеки.
– Что? – бормочу, теребя край кардигана. – Пятно на мне где-то?
– Да нет, Кристина Сергеевна, – Галина Петровна улыбается и прищуривается, напоминая солнышко из какого-то старого детского мультфильма. – Просто вы красивая такая. Впервые такую девочку вижу. Как с картинки, честное слово. Глазки такие, личико – ну прям куколка.
Я фыркаю, но внутри что-то сжимается. Она не врет, это ощущается. Почему-то ее слова похожи на мои несчастные миски – такие же потертые, но настоящие. Хочу сказать что-то язвительное, но язык не поворачивается. Вместо этого мямлю:
– Я не куколка. Я – бракованная Барби Вадима Александровича.
Она снова смеется, всплескивает руками, и на этот раз невольно улыбаюсь в ответ, как дура.
Ее доброта – как воздух, которого мне так не хватает в этой квартире.
Галина Петровна замечает мои миски на стойке и ахает, как будто нашла сокровище.
– Ой, какая красота! – разглядывает, крутит в руках заварник с цветочками. – Старенькое, но с душой. Это ваше, Кристина Сергеевна? С собой привезли?
– Да, – безобразно расклеиваюсь и шмыгаю носом. – Из Осло. Купила на блошином рынке. Думала, хоть что-то свое тут будет.
– И правильно! – кивает как будто я сказала что-то гениальное. – Такие вещи – с историей. Им место надо найти, чтобы дом дышал. Давайте подумаем, куда поставить?
Я смотрю на Галину Петровну, как на инопланетянку. Она серьезно собирается возиться с моим глиняным мусором в этой стерильной кухне? Но ее энтузиазм заразительный, и я, как идиотка, киваю.
– Наверное… можно попробовать.
Мы начинаем искать место. Пробуем полку над стойкой – не то, миски слишком широкие и не прилизанные, не встают в решетки. Пробуем шкаф – заварник опять не лезет. Наконец Галина Петровна показывает на открытую полку у окна, где свет очень красиво падает на мрамор. Мы ставим туда миски, заварник, масленку. Они выглядят неуместно, но… как-то правильно. Как я – чужая, но… не выбросить же?
– Вот, – говорит Галина Петровна, отступая назад. – Прямо как дома. А то не продохнуть, ей-богу. Не люблю я всю эту красоту – трогать страшно.
Пока я разглядываю полку – свою, наверное, ее можно назвать своей – она успевает достать и надеть передник. Ставит чайник, берет доску, ловко, за секунды распаковывает корзину с фруктами. Режет апельсины, моет малину и персики.
– Кристина Сергеевна, а давайте сюда вашего красавца, – кивает на заварник, – чай пить будем.
Я снимаю его с полки – сразу двумя руками, потому что, если разобью – точно тронусь.
Споласкиваю, ставлю на стол.
Сажусь за стойку на большой барный стул. Снимаю и кладу кардиган на соседний.
Выдыхаю.
– Кристина, – говорю тише. – Можно просто Кристина.
Она протягивает чашки, заварник в котором кроме фруктов плавают еще и фиолетовые листочки базилика. Пахнет вкусною Я так люблю.
– Давайте я вам греночки по-французски сделаю? – предлагает Галина Петровна, когда я упрямо сама себе наливаю чай, стужу и делаю первый глоток. Просто чтобы смочить губы. – А на ужин что хотите?
Пожимаю плечами.
Есть мне, если честно, совсем не хочется.
– Может, пюрешечку? – предлагает очень мягко. – Я судака купила – свежий, аж переливается. Запеку с помидорами и корочкой. И компот для «животика». А завтра – варенички с творогом, на пару, два съедите – и сразу силы на прогулку будут. По Приморскому самая погода гулять.
