Текст книги "Шипы в сердце. Том второй (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)
Лицо Авдеева снова становится каменным. Меньше чем за секунду.
– Не помню, чтобы спрашивал у тебя разрешения, Таранова. И перестань меня провоцировать, задавая вопросы, от которых у тебя сопли под носом как у маленькой. Мне это радости не доставляет, что бы ты себе не думала.
– Мои сопли: куда хочу – туда и пускаю, – улыбаюсь через силу, кажется даже довольно правдоподобно, хотя внутри медленно умираю. Чувствую, как внутри пинается сын, и с трудом сдерживаюсь, чтобы не прикрыть его ладонью. Авдеев не видит, но он точно заметит этот жест. Не хочу, чтобы он видел даже это. – Я не хочу с тобой рожать. Если тебе усралось, чтобы рожала в «Шарите» – хорошо, ты же все равно сделаешь по-своему. Кто я такая, чтобы прислушиваться к моему мнению? Просто инкубатор для твоего сына. Но я не хочу, чтобы ты был рядом. Ясно?
– А я не хочу, чтобы ты была там одна, – отчеканивает Авдеев.
– Со мной будет весь долбаный персонал – ты же можешь это устроить? – хмыкаю, как будто это тоже вопрос решенный. – И я попрошу Лори – она не откажет.
Он поджимает губы.
Вижу, что раздумывает.
Сын пинается еще раз – теперь особенно сильно, и я все-таки кладу руку поверх живота, там, где чувствую, кажется, его пятку. Рефлекторно. Забыв, что минуту назад не собиралась показывать слабость.
Авдеевский синий взгляд моментально это фиксирует.
Уголок рта дергается.
Ладонь на столе сжимается в кулак, прежде чем оно тоже убирает ее на край.
– Хорошо, Кристина, – выносит вердикт.
«Хорошо?» – не верю своим ушам.
– Чего мне это будет стоить? – У нас же теперь вот так, да, Тай? Я что-то клянчу, ты разрешаешь, но взамен закручиваешь гайки?
– Поешь, Таранова, – кивает на меню, поднимается. – Алена пришлет тебе мой номер.
Я хочу сыронизировать что-то на тему его невероятной щедрости, но вовремя прикусываю язык. Лицо у него такое, что срабатывает даже мой дохлый инстинкт самосохранения.
Он встает и идет из зала.
Я не хочу смотреть вслед – лучше, блин, шею сверну, сопротивляясь этому порыву посмотреть на него еще хотя бы секундочку. Но прямо перед глазами – начищенное как в королевском дворце зеркало.
Блять.
Я буквально прилипаю взглядом к широкой спине, ногам, походке, как зачесывает ладонью волосы со лба. Сглатываю, и пялюсь, пользуясь безнаказанностью.
А потом замечаю, что две девицы за соседним столом, примерно мои ровесницы, таращатся на него с таким хищным вожделением, что едва из трусов не выпрыгивают. Одна говорит что-то другой, та улыбается. И вдруг встает из-за стола, догоняет Авдеева, лезет прямо ему под нос.
Он останавливается.
Я опускаю взгляд в скатерть.
Начинаю разглядывать меню, убеждая себя, что изучать тисненые буквы на коже – наиинтереснейшее занятие в мире.
Ревновать чужого мужика, Крис, это зашквар.
– Помочь вам с выбором блюда? – рядом возникает официант, видимо истолковав так мое бесцельное листание меню.
– Я… ммм… Можно мне просто сок? – После разговора с Авдеевым, пока тут все пахнет им, мне просто кусок в горло не полезет. – Без льда. Яблочный или виноградный?
Он кивает и уходит.
Через минуту мне на телефон «падает» сообщение от Алены с номером Авдеева, и ее фирменным: «Вадим Александрович распорядился».
Я разглядываю цифры.
Они те же, я помню по последним трем.
Записать в телефонную книгу не хватает смелости. Боюсь, что, когда у меня случится очередной приступ ревности, отчаяния или боли – не выдержу, и обязательно позвоню или напишу какую-то страдальческую хуйню. Поэтому… просто удаляю сообщение.
К черту тебя, Авдеев.
Глава двенадцатая: Барби
Последние дни сентября такие прохладные, что я все-таки нехотя перехожу на осенние вещи. На сроке в тридцать три недели, в худи и беременных штанах на широкой резинке, в зеркале кажусь себе похожей на колобка – руки и ноги кажутся такими маленькими, что хочется смеяться и плакать одновременно.
Эти пять недель ч проживаю в режиме строжайшей дисциплины, как солдат в учебке. Подъем, завтрак, йога, бассейн, обед, прогулка, ужин, сон. Единственное, что хоть как-то развлекает меня в этой рутине – курсы гончарного мастерства.
Я прилежно выполняю все предписания Ирины Андреевны, пью свои витамины, ем правильную еду, дышу морским воздухом. Я превратила свою жизнь в безупречный, выверенный до минуты график, в котором нет места для мыслей об Авдееве.
Хотя все равно о нем думаю. Каждый раз, когда сын устраивает разминку. То есть – почти всегда.
В мой следующий плановый визит, Ирина Андреевна сказала, что если я все еще хочу рожать дома, под ее присмотром, то Вадим Александрович согласился. Сказала это с такой улыбкой, как будто вручала мне новогодний подарок, а я именно так себя и почувствовала в тот момент. Наверное, улыбалась как идиотка. Наверное, если меня спросить, почему мне так принципиально остаться дома, я не придумаю ответ даже если у меня для этого будет все время мира. Просто хочу – и все. Но была так рада, что, если бы не удалили сообщение с номером Вадима – точно бы написала ему даже короткое «спасибо». На следующий день, когда эйфория от маленькой победы немного спала, поблагодарила себя за то решение – писать ему идиотскую благодарность в ответ на брошенную с барского плеча милость, на «трезвую голову» показалось верхом инфантильности.
Сегодня по расписанию – курсы по уходу за новорожденными.
Я помню, как Воронцова, зачитывая мне список «рекомендованных» активностей, предложила индивидуальные занятия с лучшим неонатологом города. Но я уперлась. Сказала, что хочу в общую группу. Это был мой маленький, глупый бунт. Моя отчаянная попытка вцепиться в иллюзию нормальности. Я хотела быть, как все. Сидеть в кругу таких же, как я, беременных женщин, обсуждать подгузники и колики, смеяться над общими страхами.
Какой же я была идиоткой.
Я сижу на мягком коврике в светлом, залитом солнцем зале, и чувствую себя инопланетянкой, случайно попавшей на чужой праздник жизни. Вокруг меня – щебет, смех, оживленные разговоры. Женщины самого разного возраста, но в основном старше меня, с сияющими глазами и счастливыми улыбками, делятся друг с другом новостями.
– …а мой вчера притащил домой кроватку! Сам собрал! Я думала, у него руки не оттуда растут, а он, представляешь, справился! – щебечет симпатичная блондинка справа.
– Ой, а мой мне массаж ног каждый вечер делает, – подхватывает рыженькая напротив. – Говорит, у его принцессы ножки устали.
Они смеются. Искренне. Беззаботно.
А я сижу, обхватив руками колени, и чувствую, как меня накрывает волна острой, ядовитой зависти. У них есть «мой». Тот, кто собирает кроватки, делает массаж, называет принцессой.
А у меня есть Вадим. Который смотрит на меня, как на инкубатор, и разговаривает со мной через помощницу.
Инструктор, миловидная женщина по имени Анна, просит нас взять кукол-младенцев, чтобы попрактиковаться в пеленании. Говорит, что это совсем не обязательно и современная наука «за» то, чтобы ребенок свободно двигал ручками и ножками, но иногда, чтобы он не будил себя во сне, можно использовать легкое не тугое пеленание. Другие женщины активно включаются в разговор, обсуждают даже какие-то специальные пеленки-коконы, которые кое-кто уже приобрел, и я снова чувствую себя изгоем, потому что все это слышу впервые.
Мне страшно, что я буду самой немощной и бестолковой матерью на свете.
Поэтому обещаю себе стараться изо всех сил.
Я беру своего пупса. Он тяжелый. Разве живой ребенок тоже будет таким тяжелым? Господи, да как я вообще смогу родить такого… гиганта?!
Смотрю на пластмассовое, безмятежное лицо куклы и чувствую приступ паники.
У меня не получается.
Пеленка выскальзывает из рук, складки получаются кривыми, ножки пупса торчат в разные стороны. Девушки вокруг ловко, почти играючи, заворачивают своих «младенцев» в аккуратные коконы, а мой похож на плохо упакованную мумию.
– Кристина, у вас все в порядке? – Анна подходит ко мне, улыбается очень открыто и без тени насмешки. – Давайте я покажу еще раз.
Она показывает. Медленно. Терпеливо. Но мои пальцы – как деревянные. Они не слушаются.
Чувствую на себе сочувствующие взгляды, и в моменте хочется провалиться сквозь землю.
Я не справлюсь. Я даже с куклой справиться не могу. Что я буду делать с живым ребенком?
Когда курсы, наконец, заканчиваются, я выбегаю на улицу и быстро прячусь в салоне «Роллс-Ройса», надеясь, что хотя бы там меня не догонит собственная криворукость. Но пока еду домой – все время в голове пеленаю проклятого пупса, и даже в собственном воображении у меня ни хрена не получается.
Пока торчим в пробке, опускаю взгляд на живот, где Авдеев-младший уже вовсю бодается, и… «привет, паника!»
Мой живот просто… огромный. Он растет с каждым днем. Я чувствую его тяжесть и иногда она кажется почти невыносимой.
Ирина Андреевна успокаивает меня на каждом приеме (после тридцатой недели мои посещения стали чаще, раз в неделю). Говорит, что у меня все в норме. Что живот – маленький, аккуратный. Что количество вод – идеальное. Что ребенок развивается точно по срокам, не меньше, но и не больше нормы.
Но мне все равно страшно.
Я смотрю на свои тонкие запястья, потом вспоминаю Вадима… и меня прошибает озноб.
А что, если мой сын – в него? Что, если он будет таким же большим? Как я его рожу? Я же просто… порвусь. Я могу причинить ему боль! Я не смогу!
Эта липкая и удушающая мысль преследует меня и днем, и ночью. Иногда я вскакиваю посреди ночи от ощущения, что начались роды и я уже не справилась.
Я боюсь. Панически боюсь родов, панически боюсь неизвестности.
Боюсь, что не выдержу и вместо того, чтобы быть сильной, просто… сломаюсь.
Дома меня встречает запах печеной картошки и овощей, а аромат мяса.
Галина Петровна. Моя спасительница.
– О, Кристиночка, вернулась! – говорит она, выходя из кухни. – А я как раз ужин приготовила. Садись скорее, пока горячее.
Я мою руки и сажусь за стол. Передо мной – тарелка с ломтиками дымящейся картошки по-деревенски, салат из овощей, отдельное – запеченная до карамельного цвета морковь – в последнее время я налегаю на нее как ненормальная. В жизни не любила морковь, а теперь ем и чувствую себя кролем на максималках. Рядом – сочный, с «сеточкой» от гриля внушительный ломоть индюшиного филе.
Пока Галина Петровна хвастается, что завтра на обед побалует меня печеночными котлетами и супом с галушками, я ковыряю вилкой в тарелке, не в силах проглотить ни кусочка.
– Что, деточка, не нравится? – Галина Петровна садится напротив, ее добрые, карие глаза смотрят на меня с тревогой.
– Нет, что вы, все очень вкусно, – пытаюсь улыбнуться. – Просто… аппетита нет.
– А чего так? – мягко спрашивает она. – Случилось что-то?
Я молчу.
Смотрю в ее обеспокоенные глаза.
Кажется, что ей можно рассказать. Потому что не осудит. Не будет кривить носом от того, что я как дура себя накручиваю по пустякам. И меня просто прорывает.
– Галина Петровна, – голос противно дребезжит, но настраивать тон уже нет никаких сил, – я… боюсь.
– Чего боишься, милая?
– Я боюсь, что мой ребенок… будет слишком большой, – шепчу, пряча взгляд в тарелке. Понимаю, что глупо ужасно, но ничего не могу поделать. – Его отец… Ну, вы же сами видели… А я… мелкая. Ну как же я его рожу? Господи, я же все испорчу…!
Я понимаю, что реву, когда чувствую, как на ладонь, в которой до сих пор до боли стискиваю вилку, капают слезы. Часто-часто, градом как будто.
Галина Петровна мягко, но настойчиво ее отбирает, на секунду сжимает пальцы, заставляя поднять взгляд. Она не смеется, не говорит, что я выдумываю глупости. Она просто смотрит на меня – долго, с каким-то глубоким, всепонимающим сочувствием.
А потом встает, вытирает руки о передник. Берет свой телефон.
– Погоди-ка, – говорит, садясь рядом со мной. – Я тебе сейчас кое-что покажу.
Она открывает галерею в телефоне. Начинает листать фотографии.
– Это мне невестка моя, Людочка, все оцифровала, – немного хвастается, разрушая стереотип об ужасной свекрови. – Она у меня фотограф от бога. Все старые альбомы пересняла, обработала. Теперь у меня вся моя жизнь – вот тут, в этой коробочке.
Она находит нужную фотографию. Черно-белую, очень-очень старую. На ней – высокий, плечистый мужчина в лихо сдвинутой набок фуражке и миниатюрная, хрупкая женщина в простом ситцевом платье.
– Вот, смотри, – Галина Петровна постукивает пальцем по мужчине на фото. – Это мой прадед, Степан. Два метра ростом, косая сажень в плечах. Медведя голыми руками мог завалить, люди говорили. Правда, бабка рассказывала, что индюков боялся страшно! А это – бабка моя, Фрося. Махонька была, два вершка от земли, воробушек, а не женщина.
Она говорит это с таким теплом, что я невольно улыбаюсь, шмыгаю носом и, подтерев сопли, с любопытством разглядываю фотографию.
– И что ты думаешь? – Галина Петровна улыбается и качает головой. – Родила она ему троих. Троих богатырей, все – в отца. Двоих сама, в поле, третьего прадед сам принял. И ничего, жива осталась. Еще и мужа пережила на десять лет.
Она листает дальше. Находит другую фотографию. Цветную, уже более современную. На ней – маленькая, худенькая женщина с модными в шестидесятых графичными бровями.
– А это – мама моя. Видишь, какая кроха? А моего брата Леньку, четыре двести, выносила и сама родила, нигде не порвалась. Врач тогда сказал: «Ну, Антонина, ты нам тут богатыря родила». А мама всю жизнь рассказывала, что и не почувствовал почти.
Галина Петровна откладывает телефон.
– Понимаешь, Кристиночка, – говорит – и снова накрывает мою ладонь своей, – природа – она не дура. Она все предусмотрела. Ребеночек родится таким, каким ты сможешь его родить. Ни больше, ни меньше. А уж потом, на воле, он доберет свое. Вырастет таким, каким ему на роду написано. Хоть в отца, хоть в маму. Главное – чтобы здоровый был.
Я смотрю на нее, на ее морщинистое, доброе лицо. На ее теплую, натруженную руку, которая так уверенно сжимает мою.
И, конечно, верю. Как ей можно не верить?
Страх не уходит совсем, потому что сидит где-то глубоко внутри. Но становится меньше, не таким всепоглощающим. И теперь я точно знаю, что буду вспоминать эти фотографии и ее слова, когда вдруг меня снова укроет. Буду хвататься как за соломинку.
А сейчас у меня по крайней мере просыпается аппетит, так что я съедаю все до последней крошки.
– Вот, – Галина Петровна ставит передо мной ломтик ароматного, только из духовки вишневого пирога, – ничего, что взяла без спроса?
Я прикусываю губу, почему-то боясь даже трогать кривую, плохо покрашенную в голубой, тарелку под пирогом.
Это – мой первый блин комом.
Первая тарелка, которую я сделала от и до сама, своими руками. Она не равномерна, кое-где толще, кое-где – тоньше, край совсем не идеальный и местами напоминает край «зонтика» медузы, но зато это первая вещь, которую я сделала своими руками, примерно через три недели после моих занятий в гончарном кружке. Я с такой гордостью притащила ее домой, как будто поймала редкую бабочку. А Галина Петровна тут же определила ей место на полочку с моими норвежскими находками. Теперь я хожу в гончарную мастерскую почти каждый день, беру индивидуальные уроки, потому что только там могу хотя бы на пару часов отвлечься от реальности. Так что на полочке, кроме этой уродливой тарелки, теперь появилось маленькое и не менее уродливое блюдце для чайного пакетика (я даже не знала, что такие есть) в форме чайника и супница, с уныло поникшими ручками.
Я пыталась работать удаленно – помогать Лори с делами, но в какой-то момент оказалось, что даже у моей не привыкшей отлынивать от работы головы, исчерпывается рабочий лимит. А работа руками, как выяснилось, действует на меня почти медитативно.
– Она же… кривая, – чувствую одновременно легкое смущение и гордость.
– Криво мне мой Яша первый раз в роддом бульон принес – в бутылке от, боже сохрани, кагора, а это – вещь с душой, с историей.
Я округляю глаза, пытаясь это представить, Галина Петровна уже вовсю рассказывает, как потом доказывала медсестре, что это не вино, но где-то на половине истории у меня «оживает» телефон и я сразу узнаю номер Алёны. Он не вписан в контакты, но я помню каждую цифру.
Делаю глубокий вдох, пытаюсь понять, по какому поводу на этот раз.
С момента нашего с Вадимом совместного посещения клиники, прошло пять недель. Я знаю, что он держит контакт с Ириной Андреевной, но мы с ним с тех пор вообще никак не пересекались. И я стараюсь гнать подальше мысли о возможных причинах такого молчания, потому что из множества, мозг упрямо цепляется за ту, где он вовсю готовится к женитьбе на своей Безобразной Эльзе. То есть – Лизе.
– Кристина Сергеевна, добрый вечер, – как всегда вежливо и прохладно здоровается помощница Авдеева. – Я звоню по поручению Вадима Александровича. Он хотел бы пригласить вас на свой День Рождения, в эту субботу, в шестнадцать ноль ноль, за городом.
Я медленно скармливаю мозгу эту информацию.
День рождения… Загородом…
На конюшнях – где же еще?
Так вот, значит, куда он заказывал устриц и икру.
Ведь так?
Галина Петровна деликатно отходит, чтобы загрузить тарелки в посудомоечную машину, а я цепляюсь за край столешницы, чтобы не лопнуть от странной, невыносимо сильной щекотки внутри.
Правда, длится она считанные секунды, потому что следом накрывает жесткое отрезвление.
Ведь его «та которую он честно ебёт» – тоже там будет? Это же логично.
Хочет познакомить меня с женщиной, которая, возможно, уже примеряет на себя роль заботливой правильной мамочки моего сына?
– Предай Авдееву мои поздравления и спасибо за приглашение, – голос у меня примерно, как скрип пенопласта по стеклу, но так даже лучше, – но я не приду.
Не утруждаюсь даже какое-то вранье придумать. Зачем?
– Хорошо, Кристина Сергеевна, я обязательно передам.
Я смотрю на экран секунд тридцать, прежде чем он гаснет, и из темной глянцевой поверхности на меня смотрит мое же натянутое, с прикушенными губами лицо.
Весь вечер после звонка Алены я прокручиваю в голове свой отказ. Короткое, почти выплюнутое «я не приду». Я хожу по своей «золотой клетке» из угла в угол, как беспокойный зверь, и убеждаю себя в том, что поступила правильно. Абсолютно правильно.
Плевать на его устрицы и икру, на роскошный праздник, где его Безобразная Лиза будет сиять в платье за миллион. Не хочу видеть, как он улыбается ей, возможно, даже почти той же самой улыбкой, с которой смотрел на нашего сына. Свой чертовой авдеевской мальчишеской улыбкой, от которой у меня до сих пор до хруста сжимается сердце.
Я правильно сделала, что отказалась. Точно.
Но внутри все равно что-то противно скребется. Я кладу руку на живот, где мой маленький Авдеев бодается, как будто хочет сказать: «Мам, ну ты чего?» Он прав. Я не могу просто сидеть и жевать обиду. Вадим – мудак, но он отец моего сына, и не поздравить его с Днем рождения (особенно теперь, когда он точно знает, что я в курсе это «великого события) – это так мелочно, что даже смешно. Я не Лиза, не собираюсь дарить ему часы или галстук за все деньги мира. Или что там она притащит. У меня есть свои деньги, мой «золотой парашют», который я берегу, как билет на свободу. Тратить их на подарок для миллиардера, у которого есть все, – верх идиотизма. Авдеевские карты я по-прежнему не трогаю – не хочу быть его содержанкой.
Но что-то подарить надо. Что-то, что не будет выглядеть, как попытка угодить. Винтажные часы или запонки? Какую-нибудь сувенирную хрень? Бессмысленно, только выставлю себя на посмешище. Живо представляю, как его страшилище дарит ему какой-нибудь эксклюзивный Патек Филипп, а тут я – со своими жалкими запонками. Это будет на сто процентов жалко.
Утром, собираясь в гончарную студию, снова разглядываю в зеркале свой шарообразный колобковый силуэт в худи и штанах с резинкой. Живот – как арбуз, я уже даже кеды завязать не могу, не пыхтя, как паровоз. И вдруг… придумываю, что могу слепить ему что-нибудь сама. Чашку, может быть? Я все еще делаю ужасно кривые вещи, но по крайней мере это будет эксклюзив среди остальных подарков.
Гончарная студия «Glek» – маленькое, уютное пространство на тихой улочке довольно далеко от центра, с огромными окнами, выходящими в заросший плющом дворик, с облупленной краской на стенах и приятно поскрипывающим полом. Внутри приятно пахнет глиной, сыростью и свободой, которой мне так не хватает. Я беру дополнительные индивидуальные занятия, чтобы проработать технику и просто хотя бы где-то побыть наедине с собой, но сегодня – общая группа, и это как глоток воздуха. В отличие от курсов для беременных, здесь я не чувствую себя лишней. Здесь всем плевать, кто ты, откуда, и есть ли у тебя муж, который собирает кроватки, никто не трещит про подгузники и колики. Женщины – от двадцати до шестидесяти – болтают о кофе, фильмах, о том, как соседка опять орала на кота. Я сижу за кругом, в окружении глиняных комков, и впервые за день не чувствую себя инопланетянкой. Здесь мы все равны перед куском глины, говорим о глазури, об обжиге, о том, как отцентровать круг, а я – просто Крис, которая может повлиять хоть на что-то в своей в жизни – на форму проклятой чашки, будь она неладна.
Я сажусь за круг, беру кусок глины. Прохладный, податливый. Мну его в руках, выгоняя пузырьки воздуха. Потом бросаю на круг, начинаю центровать. Самое сложное – поймать момент, почувствовать глину и стать с ней одним целым. Но глина не слушается. Стенки получаются то слишком тонкими, то кривыми. Она несколько раз опадает под моими неумелыми пальцами, и я начинаю все сначала.
Страшно злюсь: на себя, на эту дурацкую глину, на него.
– Лепишь что-то концептуальное, Крис? – смеется Оля, девчонка с фиолетовыми прядями, которая делает вазы, похожие на инопланетян. Для моих напарниц по занятиям я – не драгоценный инкубатор миллионера, а просто тёлка с кривыми руками.
– Ага, андеграундного Колобка, – фыркаю, глядя на свой ком глины.
Хочу сделать ее похожей на шар, как мой живот, в котором растет его сын, но пока что чашка похожа скорее на мои нервы – кривая и дерганая. Гончарный круг жужжит, глина скользит под пальцами, и я стараюсь, блин, реально стараюсь. Хочу, чтобы она была не просто куском глины, а чем-то, что скажет: «Знаешь, мне же правда… не все равно». Но глина не слушается, край загибается, я, начиная все сначала, ругаюсь под нос, пока Оля хихикает.
– Ты как будто с ней воюешь, – говорит Оля, подмигивая. – Расслабься, дай ей жить.
Я киваю, но внутри все кипит. Расслабиться? Легко сказать, когда у меня даже такая мелочь не получается, а мне очень-очень нужно, чтобы получилось. Хорошо, что я всегда была чертовски упрямой и не сдаюсь так легко. Мой сын подбадривающе пинается, и я шепчу ему, что вдвоем мы обязательно справимся.
К концу занятия чашка выходит кривой, но толстенькой, как я хотела. Одна сторона чуть выше другой. Ручка прилеплена немного косо. Она совершенно неидеальная, зато моя. Преподаватель, бородатый дядька с татуировками, говорит, что это далеко не самая ужасная чашка из тех, которые обычно делают в первый раз, и я даже улыбаюсь от легкого прилива гордости.
Следующие дни – как марафон. Сушка, обжиг, покраска, глазировка. Я таскаюсь в студию каждый день, чувствуя странный прилив вдохновения с налетом правильности.
Тонкой кисточкой и черной краской вывожу на кривых боках маленькие, злые смайлики. С прищуренными, как у Вадима, глазами и саркастической ухмылкой.
Это мой маленький бунт, Авдеев, мой тебе тайный привет.
В пятницу вечером подарок готов.
Я забираю чашку из студии и несу домой, как величайшее сокровище. Она теплая, гладкая, тяжелая. Несмотря на дурацкую форму и внушительный размер, идеально ложится в ладони.
Смотрю на злые смайлики и улыбаюсь.
А потом меня накрывает – в секунду, как будто я шла-шла – и не заметила обрыв, в который стремительно проваливаюсь вниз головой.
Что я делаю? Это так глупо. Просто смешно. Он выбросит ее, даже не посмотрев. Или поставит на полку, как доказательство моей инфантильности.
Держу в руках эту дурацкую, несуразную глиняную хрень и чувствую себя полной идиоткой.
Но отступать уже поздно – другого подарка у меня нет.
Быстро заворачиваю ее в бумагу, кладу в коробку, перевязываю кривым бантом.
Отодвигаю на край стола. Подальше. Чтобы не поддаться соблазну швырнуть ее в стену.
Набираю Алену, и ее холодный голос, как всегда, режет, как нож.
– Кристина Сергеевна, добрый вечер, – говорит она, как робот. Но все-таки с легким непониманием уточняет: – Что-то случилось?
За все время после моего возращения я ни разу не беспокоила ее ни по одному вопросу.
Наверное, думает, что у меня что-то горит и цыплята не несутся.
– Я… – Злюсь на себя за то, что голос неприятно дрожит. – Я приготовила маленький подарок Вадиму Александровичу. К его Дню Рождения. Не знаю, как его лучше передать.
На том конце связи – продолжительная пауза. Я почти физически чувствую, как ее безупречный мозг обрабатывает эту неожиданную информацию.
Ну, давай, скажи, что я дура.
– Я как раз недалеко, – наконец, говорит Алёна. – Заеду через полчаса, заберу. Это будет удобно?
– Да, – чувствую, как горят щеки. – Спасибо.
Откладываю телефон и смотрю на коробку с чашкой.
Чувствую себя человеком, который собирается подарить мусор.
Крис, какая же ты дура.
Алёна приезжает ровно через полчаса, как будто в ней тикает швейцарский будильник. Она в роскошном темно-зеленом костюме, с идеальной укладкой, свежим, несмотря на позднее время, макияжем. Никаких отекших пальцев, никакого огромного живота.
Я вдруг думаю, что она, может, тоже влюблена в Вадима.
Все в него влюблены.
Отдаю коробку, хмурюсь и бормочу:
– Передай ему, пожалуйста. И… поздравь от меня.
И хоть ее лицо, как обычно, совсем ничего не выражает, мне кажется, что Алёна смотрит на коробку так, будто пытается угадать, что там. Может, думает, что я подложила бомбу? Но обещает все передать лично в руки.
Когда уходит, тишина в этой огромной квартире давит буквально как болезненный спазм в зубе, обрушивая всю тяжесть моего дурацкого поступка. Представляю, как Алёна привезет эту коробку в его загородный дом. Как Авдеев ее откроет. Может даже на глазах у своей Безобразной Лизы. Она точно подарит ему что-то невероятное, типа билета на Марс.
А я просто старалась. Старалась, несмотря на его ледяные глаза, на его проклятую Лизу, на его чертову власть. Старалась – и у меня получилась просто какая-то хуйня… господи…
Я сползаю на пол прямо посреди необъятной гостиной, обхватываю руками живот и смеюсь.
Смеюсь до слез.
От собственной глупости.
От бессилия.
От того, как сильно, до безумия, я все еще его люблю.
