Текст книги "Забудь обо мне (СИ)"
Автор книги: Айя Субботина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
Глава девяносто первая: Сумасшедшая
– Это правда вкусно, – говорит Мила спустя пару минут, когда где-то вдалеке сверкает желтый росчерк молнии.
– Для постоянных клиентов есть ассортимент скидок – накопительные карты, карты клиента, – улыбаюсь в ответ, давая понять, что готова вести цивилизованный разговор, если она не собирается устраивать показательную порку. Хотя я абсолютно уверена, что это благодушие – затишье перед бурей.
– Спасибо, но в этом районе я бываю крайне редко и по особым случаям. Например, – Мила окидывает меня прохладным взглядом, – увидеться с несостоявшейся женой Марка.
Почему она не сказала «бывшего мужа»?
Проглатываю неприятный липкий ком паники, выдерживаю первую атаку и отвечаю, стараясь не упасть в грязь лицом:
– Несостоявшаяся жена Марка польщена таким вниманием и на всякий случай говорит, что в следующий раз можно просто заглянуть в мой инстаграм. Если там есть новые фоточки, значит, я жива.
– Не факт, что здорова? – снова слегка «прикусывает» она.
– А кто в наше тяжелое время бывает полностью здоров? То лапы ноют, то хвост отваливается.
– Хотела спросить – ты довольна собой? – резко меняет тему Мила. Уже не улыбается, но и неадекватной, лезущей на баррикады «брошенкой» тоже не выглядит. – Мне, знаешь, все время хотелось спросить – для чего ты все это затеяла? Это ведь ты захотела. Марк не собирался разводиться.
Я выбрасываю в урну свой почти нетронутый кусок кекса и делаю глоток крепкого горького кофе. Даже зубы сводит, но и мозги прочищает от ненужных мыслей.
– Потому что не хотела быть любовницей, – отвечаю я и, подумав, добавляю: – И потому что просто хотела и могла.
– Ты же в курсе, как называют маленьких девочек, который вот так, по прихоти, уводят мужчин из семей?
– Умницы-красавицы? – посмеиваюсь я.
– Суки и стервы, – и не думает улыбаться в ответ Мила.
– Если честно, мне все равно. – Пожимаю плечами.
Никогда, ни разу с того дня, как Бармаглот ушел, я не искала себе оправданий.
– Если ты приехала рассказать мне, что я поступила плохо, то вряд ли скажешь что-то такое, чего я уже сотню раз не сказала себе сама. – Это не попытка заработать баллы. Мне нет смысла красоваться перед женщиной, которая все равно останется в моей жизни лишь транзитным персонажем, именем, которое рано или поздно, но сотрется из памяти. – Если бы все люди на земле поступали только красиво и правильно, жили по совести, это была бы утопия.
– Ты же и так затащила его в постель, и знала, что…
– Я никогда никого силой в постель не тащила, – поправляю ее. – Глупо верить, что сорокалетнего мужика можно соблазнить гостеприимно раздвинутыми ногами. Разве что на одну ночь.
– Иногда мужчины падки на ноги, которые раздвигаются в любое время суток, – огрызается Мила. Впрочем, после паузы кое-как снова берет себя в руки.
– Мила, я правда не знаю, что ты хотела услышать, но я не собираюсь облегчать тебе задачу. Ты можешь сколько угодно верить, что у вас был охуенный брак, крепкая семья и непотопляемый корабль семейной жизни, но всего этого не было уже очень-очень давно. Задолго до того, как появилась я.
– Ты ничего не знаешь о нашей жизни. Не бывает семей, в которых все гладко и идеально. Только в книгах. Вопрос лишь в том, что одни женщины бросают все и уходят, а другие – борются за то, что им дорого.
– Ну и как – помогла тебе твоя борьба? – не могу удержаться, чтобы не съязвить в ответ. – Или ты правда думаешь, что каждая измена и каждое прощение – это ступенька к раскрытию супружеской гармонии?
– Он меня ценил. Всегда. И все его одноразовые салфетки…
– Все эти женщины были лучше тебя, – продолжаю вдалбливать в ее голову абсолютно прописные истины. – Мужчина либо верен, либо нет. Не бывает полумер. Не бывает «случайной измены». И мужская полигамия – это херня, которую придумали похотливые кобели, и в которую поверили слабые бесхребетные женщины! Куда проще поверить в какие-то идиотские законы природы, в херовы инстинкты, в то, что он сует член в другую бабу совершенно случайно и даже плачет от раскаяния, трахая другую, чем признать, что на самом деле ты – просто ничто. Настолько пустое место, что мужчине плевать на то, что однажды ты можешь узнать об измене и просто уйти. Ему плевать, что ты будешь плакать. Что его потрахушки перечеркивают годы отношений и тонны чего-то хорошего и светлого. Гораздо проще продолжать плыть по течению, сваливая все измены на его любовниц.
– Ты ничего не знаешь о любви и взрослой жизни, – подавляя крик и слезы, бросает мне в лицо Мила.
– Ты повторяешься, – отвечаю я. – И, знаешь, что? Он заботился обо мне. Когда меня тошнило – держал волосы над унитазом, чтобы я не испачкалась. Вытирал сопли, когда болела. Когда грустила – брал на руки. Он всегда был рядом. Он отвечал на мои звонки и сообщения даже когда был занят по горло. Он никогда не повышал на меня голос. Он… – Я реву в голос, но мне уже плевать, что подумает Мила. – Он дал мне счастье быть собой, такой, какая я есть – глупой, капризной, заносчивой. Он подарил мне мою мечту и ничего не попросил взамен. Он единственный мужик в моей жизни, который… меня любил. А я все это время была слепой, глухой и тупой. Самоуверенно думала, что это никогда не закончится. И… все кончилось. – Щелкаю пальцами. – Вот так, за секунду. Вся эта сказка просто завершилась. И когда он ушел, Мила, я поняла, что не умею без него дышать, разучилась ходить, потеряла слух и больше не хочу мечтать. Ты пришла меня уколоть? Мне плевать, поверь. Алисы здесь нет. Алиса осталась в прошлом, в той реальности, где она вовремя прозрела и не дала Бармаглоту уйти.
Она сглатывает.
Морщит лоб.
Часто моргает, явно сдерживая слезы.
– Ты – дура, – говорит по-бабьи скупо и сдержано, но в хорошем смысле этого слова.
– Я знаю, – растираю пальцами потеки туши под глазами. – Потому что прошло уже сколько месяцев, а я каждую минуту жду, что он позвонит или напишет, или приедет. Или хотя бы просто… появится на другой стороне улицы.
– Он умеет долго терпеть, но потом уже никогда не отыгрывает обратно, – говорит она.
Это об их браке.
И о том, что верить бесполезно.
– Ты же сама сказала, что я дура.
Пытаюсь бодриться, но это явно жалкое зрелище, раз Мила достает из сумки бумажную салфетку и протягивает ее мне. Беру с немой благодарностью и громко, как слон, высмаркиваюсь.
Когда по пустой улице проносится первый ветерок, Мила кладет в рот последний кусок кекса и допивает кофе. Все это культурно выбрасывает в урну и смотрит на меня уже совсем не теми волчьими глазами, с какими «заглянула в гости» полчаса назад.
Я встаю, зачем-то показываю искомканную и в потеках туши салфетку.
Пытаюсь улыбнуться, чтобы не расклеиться совсем.
– Я обязательно приведу ее в первозданный вид и накрахмалю, – говорю о салфетке. – Заглядывай на неделе – заберешь еще лучше, чем была.
Мила оценивает шутку почти искренней улыбкой.
– Отлично выглядишь, – говорю тоже искренне.
– Прости, что не могу вернуть комплимент, – пожимает плечами она.
– Я бы очень удивилась, если бы ты оценила красоту моих кроличьих глаз и красного носа.
Мы пытаемся как-то перевернуть эту историю нашей жизни.
Я почему-то всегда думала – и даже сегодня – что Мила всегда была где-то очень далеко, за пределами нашей с Марком истории. Она просто была – и все. И в какой-то момент я почувствовала в себе силы отодвинуть ее еще дальше, спихнуть, как ненужную отыгранную фигуру.
Но просить прощения уже поздно.
Да и вряд ли оно ей нужно.
– Он хочет детей, – вдруг говорит Мила, изо всех сил корча строгую бабу, которой в общем почти не интересна тема, которую она сама же подняла.
– Твой новый мужчина? – Я все же рада, что она пошла дальше, хоть одна мелкая эгоистичная засранка очень постаралась ее стреножить.
– Типа того, – отмахивается Мила. – Так что… Когда закрываются одни двери – открываются другие.
– И счастливые горизонты, – дополняю я.
Мила не прощается. Она просто поправляет одежду, взмахом руки – прическу и, как ни в чем не бывало, идет на другую сторону улицы, где ее ждет машина с водителем.
Я обхватываю плечи руками, долго стою на крыльце магазина, даже когда практически насквозь промокаю под косыми каплями дождя.
По крайней мере, это лучше, чем возвращаться в пустую квартиру.
Глава девяносто вторая: Сумасшедшая
– Уверена, что тебе не нужна помощь? – спрашиваю маму, когда в первые сентябрьские выходные отец, как у него водится, устраивает с приятелями посиделки в своем загородном доме.
Обычно я всегда ей помогаю: и делать заготовки, и приезжать помогать все это готовить, накрывать на стол и потом перемывать гору посуды.
– Солнышко, ты так много работаешь, хоть в воскресенье отоспись!
Мама все-таки смотрит с укором, потому что в последнее время мы мало общаемся. То есть, все больше по телефону и коротко о насущном: здоровье, работе, быте.
А папа… С ним у нас до сих пор натянутые отношения, потому что сначала ему потребовалось время, чтобы свыкнуться с мыслью, что его лучший друг и почти ровесник спит с его маленькой дочурой, а потом – что эта дочура практически сбежала из-под венца.
О том, что Бармаглот сказал всем, что это я передумала выходить замуж за «старого пня», я узнала совсем недавно. От мамы.
Узнала – и снова проревела в подушку несколько ночей подряд.
Потому что, как бы там ни было, жениться на мне раздумал он, и если бы это просочилось – я выглядела бы очень жалко в глазах всех наших общих знакомых. А так они все хором думают, что я просто малолетняя, не оценившая своего счастья дура.
То есть, фактически, правы.
– Мам, обещаю, что скоро станет полегче.
Приобнимаю ее за плечи и жадно вдыхаю аромат простой домашней выпечки: пирожков с вишнями и брынзой, маленьких чесночных булочек. На моей рабочей кухне пахнет все больше корицей, ванилью, медом и заварным кремом.
– Мар… – В последний момент хватаю слово зубами, не даю ему родиться. – Марк там будет?
Мама быстро качает головой, говорит, что вроде как он сейчас много работает, занят новым контрактом – и они с отцом до сих пор немного натянуто общаются, хотя и общаются.
– Я бы все равно не поехала, – пытаюсь храбриться. – Просто не хочу, чтобы они с отцом ругались из-за того, что уже не имеет значения. У него, я слышала, уже есть какая-то новая женщина.
– Прошло уже… достаточно времени, – нарочно не уточняет мама.
– Да-да, целых четыре месяца, – улыбаюсь я.
Для меня – пропасть времени, если вспомнить, что за это время мы ни разу даже не пересеклись, не обменялись ни словом, ни сообщением. И ничтожно мало, чтобы мне хоть немного стало легче. Время лечит? Мое время делает больнее с каждым днем. Раньше у меня была хотя бы призрачная надежда, что он перезлится, успокоится и в какой-то из случайных дней как ни в чем ни было нагрянет в кондитерскую. Может, даже будет ругаться и говорить, что я дура. Я бы все приняла, я бы все выслушала и просто обняла его навеки.
Чтобы больше никуда не делся.
И теперь моя выросшая на этой вере надежда каждый день понемногу умирает. По чуть-чуть, крошечными ломтиками, тает.
А для Бармаглота – это достаточный срок, чтобы найти новую женщину.
И мне даже не за что на него злится.
Потому что… он свободен как ветер.
Уже вечером, когда я пытаюсь как-то забить свое свободное время кулинарными экспериментами, на экране телефоне появляется входящий от мамы. Я кое-как тыкаю в него перепачканными в муку пальцами, включаю громкую связь.
– Алиса, солнышко, выручай!
Она быстро тараторит, что забыла дома сухарики для канапе и не знает, чем их быстро заменить. Мама иногда становится таким ребенком, когда дело доходит до кухни, на которой она никогда не была хозяйкой.
– Порежь батон кубиками, сверху…
На заднем фоне в динамике слышатся мужские голоса.
Один точно отцовский – он еще и покашливает, и я даю себе слово при нашей следующе встрече обязательно вытребовать с него обещание меньше курить.
Еще один голос, кажется, это Кирилл – старый папин приятель, который не упускает случая напомнить, что его сын – всего на год младше меня, и что не зря наши прапрапрадеды устраивали договорные браки.
А потом появляется третий голос.
И мое сердце останавливается.
Потому что это голос моего Бармаглота – я бы узнала его, даже если бы Марк говорил шепотом. У него низкий голос, очень уверенный, очень мужской.
Мурашки рассыпаются по коже огненными искрами, когда он негромко хрипло смеется в ответ на какие-то слова отца.
– Солнышко, я… – Мать, кажется, понимает причину моей внезапной паузы.
– Марик там, – говорю я. Нет смысла спрашивать – я все сама слышу.
– Алиса, он приехал буквально на полчаса, – шепотом отвечает она. – Просто…
– Я привезу сухарики, мам.
– Алиса, не надо!
Я не хочу ее слушать. Не хочу думать. Не хочу делать как правильно.
Я просто очень-очень хочу его увидеть. Даже если он и правда приехал на полчаса, и мы столкнемся на одну секунду, разминувшись на дороге. Пусть так. Пусть хотя бы так.
Впервые в жизни я бросаю всю посуду на кухне, не убираю вообще ничего, только проверяю, выключила ли плиту и перекрыла ли краны. Хватаю сухарики, которые готовила для себя, выбегаю из квартиры, прыгаю в машину и только когда выруливаю на дорогу понимаю, что не переоделась, и на мне до сих пор мой домашний желтый спортивный костюм, носки с принтом из брокколи и тапочки.
И на голове – домашний неаккуратный пучок.
Я никогда не ездила так быстро, как в этот раз. За городом выжимаю такую скорость, что сердце дико грохочет в груди. Не страшно не капли, просто я не знаю, что буду делать, если мы с Бармаглотом разминемся. Поеду к нему домой? Чтобы… что? Наткнуться там на его новую «Заю»?
Или, может, он приехал… вместе с ней?
У меня больно и колко сжимается сердце.
Нет, конечно нет. Это же мужские посиделки, у них свой кодекс – никаких женщин, кроме хозяйки дома, потому что она угощает, и дочери, потому что она на подхвате. Не помню, чтобы кто-то когда-то нарушал это правило.
Когда подъезжаю к дому, на улице уже темно и снова пахнет дождем. Осень в этом году какая-то как назло депрессивная: седая, дождливая и холодная. Сырость пробирает глубоко, до самых костей.
Я кое-как поправляю волосы, стряхиваю пятна муки с одежды и выхожу.
Во дворе нет знакомого мне внедорожникак Марка.
Но есть новенький черный «Гелендваген». Бармаглот не говорил, что собирается менять машину, но я бы не удивилась, потому что даже сейчас легко могу представить его за рулем этого монстра. Наверняка то еще вышибающее дух зрелище.
Из беседки слышна музыка – что-то мужское, от чего хочется приложить ладонь ко лбу и удрученно покачать головой.
В доме свет горит только на первом этаже.
Никого не видно, только как будто из-за дома тянет дымом.
Там, где у нас поленница.
Там, где Бармаглот меня впервые поцеловал. И где он первый раз стал «Мариком».
Он стоит в полоборота. В одной руке – сигарета, другой прижимает к уху телефон.
Привычного маленького хвостика волос уже нет – просто сбритый почти под ноль затылок и длинная косая челка низко падает на глаза.
На нем какой-то мешковатый свитер, похожий на те, в которых качки ходят в спортзал. Ворот неприлично широкий – его как будто вообще нет – и сполз с плеча.
Клыкастые черепа демонов на его смуглой коже смотрят на меня как будто с презрением. Или с насмешкой?
«Ты загорел, Бармаглот. Возил свою новую женщину на пляж под пальмы? А у меня даже маникюра нет и прическа старая…»
Он как будто слышит мой внутренний монолог и немного поворачивает голову.
Глаз за челкой почти не видно.
И тлеющий кончик сигареты как-то дьявольски подсвечивает его лицо, очерчивая острые контуры и грани.
– Привет, – еле-еле выдавливаю из себя. Между нами пара метров, а как будто выжженная пустошь. – Загар… тебе очень идет.
– Привет, Алиса, – без улыбки отвечает он. Потом показывает на телефон и добавляет: – Я немного занят. Важный разговор.
– Да-да, – пячусь спиной назад, чуть не падая. – Прости, я не хотела… не знала… Прости…
Захожу за дом, прижимаюсь лбом к холодной каменной стене и проклинаю себя за то, что приехала.
Даже тротуарная плитка под ногами больше радовалась моему появлению, чем Бармаглот.
Несколько минут во мне перетаскивают канал два совершенно противоположных чувства. С одной стороны, хочется поскорее прыгнуть в машину и умчаться подальше, чтобы потратить остаток жизни на стирание этой минутной встречи из памяти. С другой – та Алиса, которая когда-то умела послать его, если позволял себе лишнего, снова напоминает о себе и требует вернуться, врезать по роже и сказать, что он мудак и козел. Просто так.
И пока я играю в Билли Миллигана[1] и пытаюсь успокоить обоих, отчетливо слышу, как Бармаглот говорит кому-то в трубку:
– Сегодня не приеду… Сорян, солнце.
Солнце?
Мое сердце сжимается от боли.
Мозг стучит в набат и требует поскорее уносить ноги, пока еще я жива, пока пациента еще можно спасти. А чертово упрямство злым ядовитым голосом шепчет: «Что еще за «солнце»? Кто его новое «солнце»?
– Но голая фотка зачет, – хрипло посмеивается Бармаглот. – Ну… Ты всегда можешь попытаться еще, когда я был против?
Это звучит как разговор взрослого содержания.
Это звучит так, что мое сердце медленно и неумолимо покрывается ледяной коркой с шипами внутрь. Болит так сильно, что ноет плечо.
Это и есть его «важный разговор»?
Это что-то важнее меня?
Он смеется тем самым низким грудным смехом, от которого у меня всегда тянуло между ног и хотелось выпрыгивать из одежды даже если мы просто стояли в машине на светофоре и слушали по радио выдержки и стендап-шоу.
Только теперь этот смех не мне. Не для меня.
[1] Билли Миллиган – американский гражданин, один из самых известных людей с диагнозом «множественная личность» в истории психиатрии. Расщепления личности Миллигана насчитывали 24 полноценных личностиГлава девяносто третья: Сумасшедшая
Я потихоньку, опираясь рукой на стену, словно раненый с поля боя, уползаю в сторону крыльца, а оттуда – в дом, где на кухне вовсю возится мама. Она так перепугалась со своими канапе, что даже не сразу меня замечает. Только когда ставлю рядом коробку с сухариками, вскидывает голову и смотрит так, словно увидела призрака.
– Алиса? Откуда ты?..
– Привезла сухарики, – шмыгаю носом и, чтобы не упасть, обеими руками упираюсь в стол. – Мам, я бы что-то выпила. Есть?
Она молча и ничего не спрашивая, ставит на стол чашку, достает откуда-то бутылку «Хенесси», наливает и протягивает мне.
Впервые в жизни я выпиваю сорокаградусный алкоголь в несколько непрерывных глотков. Горло обжигает, щеки и язык мгновенно немеют. Отталкиваю руку матери с кусочком ветчины.
– Алиса…
Я наливаю еще, снова выпиваю, практически не морщась, но на этот раз слезы градом из глаз.
– Все-все, хватит. – Мама успевает притормозить мой острый приступ алкоголизма, и я со всего размаху опускаю задницу на стул. – Я же говорила, чтобы ты не приезжала.
Она говорила.
Все мои внутренние голоса говорили.
Кроме того единственного, который сказал, что если я не приеду, то буду жалеть об этом всю свою жизнь, потому что, когда Бармаглот меня увидит, то обязательно вспомнит, как хорошо нам было.
– Мам, он даже не улыбнулся, – говорю я, хоть говорить об этом с ней – не самая лучшая идея. Но не говорить же мне с пустой, пахнущей коньяком чашкой. – Он просто сделал вид, что я какое-то… чучело. Что я есть, что меня нет – никаких совсем эмоций для Алисы.
А про себя добавляю, что Бармаглот первый раз не назвал меня Заей.
Конечно, зачем ему Зая, если теперь у него Солнце.
– Поможешь сделать канапе? – Мама, не дожидаясь ответа, подставляет тарелки с нарезкой, шпажки. – Чаю сделать? Голодная? Солнышко, тебя же сейчас…
– Не называй меня солнышком! – злюсь я.
Беру шпажку, быстро нанизываю все, что попадается под руку.
Потом еще одну и еще, пока не получается целая собранная доска.
Но, когда мать пытается забрать ее у меня, чтобы вынести на стол мужчинам, я успеваю взять «блюдо» и отодвинуться.
– Мам, я сама.
– Алиса, ну кому от этого будет лучше?! Что ты пытаешься доказать? Марк ушел, все. У вас не получилось. Вы слишком разные. И разница в возрасте все равно имеет значение.
Я поправляю выбившиеся из пучка волосы. Алкоголь ударяет в голову, потому что я даже не могу вспомнить, когда ела в последний раз – возможно, пару бутербродов на завтрак? Меня немного ведет, но я все равно никому не отдам эту проклятую доску.
В конце концов, мать сдается и просто разводит руками.
На ступеньках приходится затормозить, чтобы не улететь носом вниз, но все-таки спускаюсь без приключений. До беседки всего пара десятков шагов, но я немного тяну время, чтобы успокоится и выдохнуть.
Я просто покажу, что ничего страшного не случится, если мы еще раз пересечемся.
И что мне хватит сил быть, наконец, взрослой.
– Алиса? – Папа хмурится, но дает поцеловать себя в щеку. Принюхивается. – Не понял?
– Па, это сердечные капли, – пытаюсь улыбнуться.
Бармаглот сидит как раз напротив. Я не смотрела на него, но среди всех мужчин он – самый большой. В хорошем смысле этого слова. Потому что высоченный, с ручищамми, татухами и этой проклятой челкой, которая так сильно ему идет.
– Так, за руль не сядешь, – отчеканивает отец. – Или права сам отберу.
– Какой руль, па, – целую его в щеку, отбираю сигарету и уверенно тушу в пепельнице, уже и без того полной окурков. – Ты обещал завязывать.
– Пришла отца учить щи варить, – ворчит он. – В дом иди.
Мне очень хочется посмотреть на Марика.
Это же так просто – поднять голову, поймать его взгляд, убедиться, что он тоже ищет мой.
Дать понять, что я здесь, рядом. Что он нужен мне. Что хочу его как ненормальная.
Чего уж проще? У Алисы это всегда получалось – доводить его до белого каления, дразнить, распалять. Все было так просто, так почему же сейчас у меня дрожат колени, как у маленькой?
– Не кури больше, па, – снова целую его в щеку и, пока еще есть силы держаться, ухожу, так и не посмотрев на Бармаглота.
Ему все равно.
У него же есть целое Солнце – и обогреет, и отсосет, наверняка, как он любит.
Я, конечно, не могу уснуть. Ни холодный душ, после которого из меня почти выходит весь алкоголь, ни чашка чая с булочками не помогают.
Валяюсь в кровати, кручусь бубликом, еще надеясь найти какое-то волшебное место, где смогу уснуть, но это бессмысленно.
Когда часы на экране телефона показывают середину ночи, набрасываю на плечи одеяло и потихоньку спускаюсь вниз. Помню, где мамина заначка с коньком, но в чашку наливаю всего на пару глотков. Краду со стола папины сигареты и, выйдя на улицу, устраиваюсь прямо на крыльце, свернув одеяло вокруг себя наподобие кокона.
Иногда в жизни бывают моменты, когда нужны сорок градусов и пара затяжек.
Просто чтобы на языке и в желудке горечи было больше, чем в душе.
Когда заканчивается первая сигарета, дверь за моей спиной открывается.
Я знаю, что это Бармаглот. Просто чувствую кожей, на которой, кажется, его прикосновения отпечатались уже на всю жизнь.
И, как бы сильно мне не хотелось верить, что он нарочно поджидал меня здесь, голос разума, который я, наконец, начинаю учиться слушать, говорит, что это просто совпадение.
Он молча садится рядом, но ниже на одну ступеньку, как будто ему неприятна сама мысль чтобы посмотреть на меня. Даже случайно.
На улице холодно, но он – без футболки и в простых серых штанах с логотипом пантеры.
Молча достает сигареты, тоже закуривает.
Я прикусываю фильтр, потому что желание дотронуться до этой широкой спины такое невероятно огромное, что мой мозг вот-вот отключится.
– Давно куришь? – спрашивает, ожидаемо, не поворачивая головы.
«Почему не «Зай»? – орет моя Сумасшедшая, но я наглоталась достаточно табачной отравы, чтобы держать ее под контролем.
– Минут пятнадцать, – говорю почти шепотом.
Голос где-то там все же трескается.
– Тогда еще не поздно завязать, – сухо продолжает Бармаглот. – Тебе это дерьмо не нужно, Алиса. Радости в жизни точно не прибавит.
– Спасибо, папочка, – не могу удержаться от колкости в ответ.
Он безразлично передергивает своими здоровенными плечищами.
Когда-то на них были следи от моих ногтей. Когда-то я вытребовала с него обещание, что будет ходить только так, с моими метками на коже, чтобы ни одна женщина больше к нему не притронулась.
– Не за что, доченька, – отвечает он, и я в последний момент успеваю одернуть руку, чтобы не притронуться к татуированным воронам у него на левом плече. – Я домой, подвезти? Кто-то потом пригонит «Ровер».
– Домой? Сейчас?
«Твое Солнце, наконец, прислало достаточное количество порно селфи-роликов?»
– Все равно хрен усну.
Я соглашаюсь.
Конечно, я соглашаюсь.
Это же целый час в одной машине.
Господи, целый час просто рядом.
Даже если мы не скажем друг другу ни слова.
