Текст книги "Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии"

Автор книги: авторов Коллектив

Перевод Е. Витковского

Лениво написал в летний день

 
Курильница возле подушки стоит,
поправляю палочки в ней.
Птицы поют под самым окном,
становятся тени длинней.
Дождь прошумел в бирюзовых горах,
чист небесный простор.
Не шелохнутся ветви дерев,
к вечеру все холодней.
Молодость от человека ушла,
подходит старости срок.
Сновиденьям конец, начало стихам —
словно вступаю в поток.
Сегодня ни Цю, ни Ян не пришли
в мой позабытый дом.
Ворота закрыл, стихи записал,
на жесткое ложе лег.
 

Перевод И. Смирнова

Цветы сливы

 
Теплом повеял восточный ветр —
последний растаял снег.
Тянется горная цепь на юг
синяя, словно волна.
Слышу флейты печальный напев,
но деревьями скрыт человек.
Лепестки усыпали маленький мост —
их не сочтешь вовек!
 

Перевод И. Смирнова

Запись, сделанная мною к западу от города

 
Потеплело. В раздумье
стою у открытых ворот.
Устремился за город,
в деревню на запад пошел.
Тревожусь о веке:
пережито немало невзгод,
Как изменился
некогда славный народ.
Не вижу деревьев,
ожиданьям своим вопреки.
Развалины храма,—
сохранилась только стена.
На месте беседки
ныне растут сорняки,
Где стояли дома —
овощей молодые ростки.
Так слонялся без цели,
по дорогам окрестным пыля,—
Случайно услышал
крестьянина грустный рассказ:
«Рисовая рассада
не высажена в поля,
Зеленых побегов
никак не дождется земля.
Крестьян молодых
угнали, не внемля мольбе.
Назначили день,—
их чиновник в управе ждал.
Буйвола нет —
паши на самом себе…
Всего не расскажешь
о горькой нашей судьбе!»
На сердце печаль
навеяла грустная весть.
Чем же помочь
беднякам несчастным смогу?
Стар я, себя
не смогу к землепашцам причесть,—
Как же теперь
осмелюсь досыта есть?!
 

Перевод И. Смирнова

Мостик

 
По лепесткам, как по снегу, еду верхом.
Аромат опавших цветов.
Близко, в кронах редких дерев,
иволги скорбный зов.
К мостику малому подошел.
Голубые тени весной.
Длинные ветви плакучих ив
залиты светлой водой.
 

Перевод Е. Витковского

Случайно написал в пятый день шестого месяца

 
Сижу и смотрю, как зеленый мох
ко мне на халат ползет.
Весенней водою наполнен пруд,
светел и чист небосвод.
Ни повозки, ни всадника в нашем краю
не встретишь за целый день.
Лишь случайное облачко порой
вслед журавлю проплывет.
 

Перевод С. Бычкова

Утром отправился в путь по реке Хуанхэ и написал об увиденном

 
Ранним утром       в лодке отправился в путь.
Свет зари       воду тронул чуть-чуть.
Нежные-нежные       деревья видны вдалеке.
Поднимается дымка.       Плыву по Великой реке.
Доносится лай,       трижды пропел петух.
Бредут бараны,       на буйволе едет пастух.
Над камышовыми крышами       сизые вьются дымки.
На полях зеленеют       осеннего риса ростки.
Плодов урожая       крестьянин отведать не смог.
Чиновники всюду       спешно сбирают налог.
С дамбами вровень       встала речная вода.
На дорогах разбойники, –       не спрячешься никуда.
А в столице Чанъани       вельможных отцов сыны
Живут беспечально,       в конюшнях стоят скакуны.
Утром гарцуют,       вечером сбросят халат
В тысячу золотом,       новый наденут наряд.
На пяти базарах,       что ни день, – бои петухов.
Веселые песни       из высоких слышны теремов.
Яшмовые красотки       меняют бирки в игре.
Рядом другие       разносят вино в серебре.
Не знает богач,       что сейчас, когда ветер злей,
Крестьяне, стеная,       урожай убирают с полей.
О счастливой осени       мечтает, иззябнув, бедняк.
По колено в воде,       вечно голоден, наг.
Жены и дочери       ткут весь день напролет.
Мотыжат сыны,       проходит за годом год.
Спешит крестьянин       государству налог заплатить,
На могилах предков       должные жертвы свершить.
Чтобы дамбу построить,       как пленников, гнали мужчин.
Отнимают кормильца,       дома сиротствует сын.
Вымирают деревни,       некому сеять и ткать.
Из восточных земель       доносятся стоны опять.
От голода мрут –       не поднять иссохшей руки;
Гонят крестьян       вдоль Великой реки.
Река Хуанхэ       истоки берет в небесах.
Низвергается с шумом,       пенясь в крутых берегах.
В древности люди       наперед могли рассчитать.
Ныне не то,       мельчает людская стать.
О реке Хуанхэ       песня звучит моя.
Услышь, государь!       Внемлите, князья!
Ветер воет,       шелестит сухою травой.
Ветви колышет,       играет моей сединой.
 

Перевод И. Смирнова

Из стихов, написанных в деревне

 
В краю восточном жилье
мне удалось найти.
Подыскал удобный валун —
рыбу с него удить.
Дождь предрассветный —
влажный ивняк на пути.
Ветер полдневный —
рис кончает цвести.
Стараюсь не вспоминать
прежнюю службу мою.
Стараюсь не отвечать,
когда на службу вернусь.
Чиновничья шляпа
не понравится в здешнем краю.
Выучусь шить
и крестьянское платье сошью.
 

Услышал звуки флейты

 
Хлынули слезы, как только ветер
пенье флейты донес.
Одинокая лампа. Нити дождя.
Тихий речной плёс.
Прошу вас, не надо петь
о тяготах дальних дорог,—
В смутное время хватает и так
горя, печали, слез.
 

Приглашаю друзей на прогулку

 
Снова не делаю ничего,—
весна безмерно грустна.
От города к западу горная цепь
ясно вдали видна.
Жду друзей, – я с ними хочу
на высокое солнце глядеть.
Меж цветов абрикоса успел захмелеть:
хватило чаши вина.
 

Слушаю шум дождя: думаю о цветах в родном саду [993]993
  «Слушаю шум дождя: думаю о цветах в родном саду»– Стихи написаны в Нанкине, где поэт очень тосковал по дому.


[Закрыть]

 
Столичный город, весенний дождь,
грустно прощаюсь с весной.
Подушка странника холодна.
Слушаю дождь ночной.
Дождь, не спеши в мой родимый сад
и не сбивай лепестки —
И сбереги, пока не вернусь,
цветы хоть на ветке одной.
 

На рассвете выезжаю из города через восточные ворота, слышу плеск весла

 
Городские ворота открыты с утра.
Тихо иду вдоль реки.
Из тумана доносится гул голосов,—
мимо рыбного рынка иду.
Слышу всплески весла с воды,
стремительны и легки.
Селезень спящий затрепетал.
Чуть шелестят ивняки.
Челнок проплыл – набежавшие волны
лижут полоску песка.
Кажется, где-то колеса скрипят…
Снова плещет весло…
Повозка путника по склону холма
катится издалека.
Женщины трудятся во дворах:
слышится шум станка.
Я бродяга и по природе своей
не желаю судьбы иной.
Случайно спустился в бренный мир —
наутро уеду прочь.
Вспоминать напрасно, где и когда
эти звуки слышаны мной…
На востоке едва забрезжил рассвет.
Просыпаюсь в лодке, хмельной.
 

Ночью сижу на западном крыльце храма Небесных Просторов [994]994
  «Ночью сижу на западном крыльце храма Небесных Просторов»– Храм в Нанкине, где жил Гао Ци, когда служил в Комиссии по составлению «Истории династии Юань».


[Закрыть]

 
Луна взошла.       Храм тишиной объят.
Освещенный луной,       один сижу на крыльце.
Пустынно вокруг, –       монахи давно уже спят,
Я одинок.       мысли к дому летят.
Светлячки огоньками       в тумане кажутся мне.
Ветер в ветвях –       цикады умолкли давно.
Любуюсь природой       в глубокой ночной тишине…
Но ничто не сравню я       с садом в родной стороне.
 

Холодной ночью в лодке по озеру плыву к восточному дому [995]995
  Восточный дом– Так поэт называл свой дом в деревне Высоких Деревьев, к востоку от Сучжоу.


[Закрыть]

 
Озерный залив. Рыбачье селенье.
Луна стоит в вышине.
Звонко разносятся над дворами
крики гусей в тишине.
Окутан туманом прибрежный храм,
колокол тихо звучит.
Давно причалили рыбаки,
пора бы домой и мне.
Холодный ветер свистит-свистит,
и вал холодный высок,
Жалею, что нет кувшина с вином,—
в лодке я одинок.
Сосед еще не ложился спать,—
наверное, ждет меня.
Тусклая лампа в желтой листве.
Жужжит на станке челнок.
 

Ночую под городом Уси [996]996
  Уси– город на берегу Большого канала, по которому Гао Ци плыл в Нанкин.


[Закрыть]

 
Лодка во рву городском, где ивы
свисают над гладью вод.
Никак не хочет криком петух
возвестить открытье ворот.
Слышу звук водяных часов
в башне сторожевой.
Вижу горный хребет вдали,
когда зарница блеснет.
 
 
Вовсе заброшен вал городской,
заметны следы войны.
Однако же стали дороги вокруг
не так, как прежде, страшны.
В утлой лодке сижу один
и на огонь гляжу.
Горожанам не уподоблю себя,
спокойно смотрящим сны.
 

Навещаю отшельника Ху

 
Переправился через реку,
но опять впереди река.
Залюбовался цветами,
а дальше снова цветы.
С весенним ветром дорога
была легка.
Незаметно к вашему дому
явился издалека.
 

В деревенской лачуге ночью обдирают рис

 
Обдирает крестьянка рис допоздна,
никак не ложится спать.
Темно и холодно в бедной лачуге,
дождь зарядил опять.
У тусклой лампы над колыбелью
шепчет: «Малыш, не плачь».
Тому, кто завтра отправится в путь,
еще еду собирать.
 

Весною в дождь гляжу вдаль

 
На дозорную башню высоко взошел,
вдаль на реку смотрю.
В «карете лаковой» езжу весной [997]997
  В «карете лаковой» езжу весной… – Коляска, выкрашенная черным лаком, была символом праздного времяпрепровождения.


[Закрыть]—
дела забросил давно.
С дикой груши опали цветы —
праздник по календарю.
За то, что этой весной не грущу,—
птичьи песни благодарю!
 

Возвращаясь в У, достиг моста Фэнцяо [998]998
  Мост Фэнцяо– Кленовый мост через Большой канал. Сам мост и монастырь рядом на берегу описаны в стихах Чжан Цзи и Лу Ю.


[Закрыть]

Некогда здесь была пагода, теперь остались одни развалины.

 
Похоже, вдали городская стена…
боюсь себя обмануть.
Не показалась гора Синьшань,
знакомой пагоды нет.
Удостоился должностей и чинов —
не в них, очевидно, суть.
Родимый говор слышу опять —
к дому привел мой путь!
В дымке заката скрыт монастырь.
Ворон кричит в тишине.
Осенний поток. Пустынный мост.
Молодые утки летят.
Посылать домой письмо за письмом
больше не нужно мне.
Одежды парадные скоро сниму
здесь, в родной стороне.
 

Только выехал из западных ворот, ночью причалил к берегу

 
Каркает ворон. Светит луна.
Равнина пуста-пуста.
Обернулся и вижу: город вдали
не скрыла еще темнота.
Покинув семью – в первую ночь
начинает скучать человек.
Далекий колокол. Плеск весла.
Ночую возле моста.
Сплошной песок. В дымке луна.
Путник еще не спит.
Звуки песен из винной лавки.
Лампа в окне горит.
Отчего сегодня, отправившись в путь,
ночую у самых ворот?..
Все как тогда на реке Циньхуай:
лодка у темных ракит.
 

Перевод Е. Витковского

Полюбовался ивой за воротами Юнцзинмын

 
Вербная поросль недавно была
в сережки облачена.
Всего три дня коротких прошло —
в листву оделась она.
Молодую ветку сломаю одну,
в город ее отвезу.
Пусть горожане получат весть:
стала более поздней весна.
 

Перевод И. Смирнова

В начале лета на чистом ручье

 
Ветрено. Мелия расцвела.
Волны бегут без конца.
Одинокая лодка на переправе.
Пустынно у озерца.
Возле воды на песчаной косе,
наклонившись, мальчик стоит.
Играя, ряску с воды собрал —
кормит гусенка-птенца.
 

Перевод Е. Витковского

В горах вечером возвращаюсь домой

 
Возвращаюсь домой;       горная даль темна.
Омываю ноги;       отражается в речке луна.
У бедных ворот       сороки спокойно спят.
Между деревьев       снуют светляки допоздна.
Жена и ребенок       ждут меня и на этот раз.
Вареные овощи       нынче на ужин у нас.
Долго стою       в прохладе коричных дерев.
Звездный Мост       поднят высоко сейчас.
 

Перевод Е. Витковского

Печалюсь о крестьянине, не имеющем вола

 
Простирается поле до самых гор
сразу от края села.
Невозможно вспахать его одному,
если нет в хозяйстве вола.
Старый крестьянин ведет борозду,
сгорбившись над сохой.
Согнулись женщины под ярмом —
ноша весьма тяжела.
Обгорели спины, руки болят,
много сошло потов.
Недопахано поле, хотя до утра
трудиться каждый готов.
В камышовую хижину воротясь,
горькие слезы льют.
Кажется, будто ревут волы
из голодных их животов.
Вспоминаю, как в прежние времена
бывал урожайный год.
Крестьянам служили сотни волов
для полевых работ.
Пришли беспорядки вместе с войной,
благие ушли времена.
Погибли волы, – крестьянин скорбит,
кто горе его поймет?
Опушка рощи зеленой травой
уже заросла сейчас.
Был бы в доме бычок – пошла бы трава
ему на прокорм как раз.
Нет у крестьянина больше сил
дожидаться конца войны.
Плачет он, глядя, как в небесах
пасет вола Волопас.
 

Перевод Е. Витковского

Пью вино

 
Конфуцианских мужей       восхищают былые года.
Древность хвалить –       их основная нужда.
Родись они прежде       дней государя Фу-си —
О чем бы стали       беседы вести тогда?
Древние люди       давно отошли во тьму.
Древние мысли       лишь по книгам известны уму.
Одна пустота       во многих тысячах книг.
Доверять невозможно       речению ни одному.
Круглый год       упиваться хочу вином.
Ведать в жизни       ни о чем не хочу ином.
Знайте, что человек,       пребывающий во хмелю,
В цепи вселенной       служит главным звеном.
 

Перевод И. Смирнова

Живу в горах

 
Река огибает       деревушку в лесной тиши.
В горы уходит       тропа, теряясь в глуши.
Ведать не ведаю –       там, средь лесов и гор,
Много ль семей,       затаясь, живет до сих пор?
 

Первое стихотворение в переводе Е. Витковского, второе – В. Тихомирова

Безлюдная деревня

 
Деревня пустынна,       не топлены очаги.
Засуха и саранча –       пахарей бедных враги.
Те, кто постарше,       ушли пропитанья искать.
Малые дети       проданы за долги.
Ветер в домах,       рухнули кровли лачуг.
Лежит на постели       лунного света круг.
Правители местные       виновны в крестьянской беде.
Известить государя       было им недосуг.
 

Воспеваю известь

 
Тысячи ударов по долоту нужны,
чтоб известняк извлечь.
Обычной известью станет камень,
если его обжечь.
Известь дробят, измельчают в прах,—
она ничего не боится:
Хочет даже среди людей
чистоту белизны сберечь.
 

Перевод И. Смирнова

Стихи о полях и садах

 
Весенние дни, –       стало тепло с утра.
Зимнее платье       уже постирать пора.
Чем же прикрою       тогда свою наготу?
Старая куртка       доходит едва до бедра.
Дома родные       чарку подносят мне —
Можно тепло       почерпнуть в подогретом вине.
Много не пью –       потом пахать тяжело,
Сеять пора –       скоро конец весне.
С усердьем большим       в поле тружусь дотемна.
Куртку сбросил –       осталась шапка одна.
Если работаешь       без устали целый день,
Даже в мороз       одежда не будет нужна!
Считаете, греет       богатого лисий халат?
Всегда у него       руки и ноги болят!
 

Перевод В. Тихомирова

Написал на реке Цзишуй

 
В скитаньях провел два года,
третья осень грядет.
От дома вдали по реке Цзишуй
одинокая лодка плывет.
Вдруг увидел желтые хризантемы —
стало еще грустней.
Завтра снова в родимый сад
праздник Чунъян придет.
 

Перевод Е. Витковского

Вторю песне моего друга Ван Шунь-цина «Лодка плывет»

 
Луна ясна,       безоблачен небосвод.
Видно отчетливо, как по Янцзы       из края далекого лодка плывет.
Словно вода, прозрачен       свет, струимый луной.
Гладь Янцзы не тревожима       даже самой малой волной.
С цветом неба сливается       цвет спокойной влаги речной.
Плакучие ивы на берегах       легко различить вдалеке.
Испуганы ярким светом луны,       птицы кричат на песке.
Бросить бы весла и бечеву,       подняться бы налегке,
С попутным ветром уйти в небеса,       плыть по Небесной Реке.
 

Перевод В. Тихомирова

Написал верхом на коне

 
Еду на север, скачу на юг —
исполняю государев приказ.
Северной степью, цветами юга
любовался уже не раз.
Годы проходят – в каждом
три сотни и шесть десятков дней.
Верхом на коне с копьем наготове
каждый день, каждый час.
 

Перевод В. Тихомирова

Ночью встал на причал в устье реки Хуанпу

 
На мелях в устье реки Хуанпу
волны о небо бьются.
В лунной дымке город застыл,
в тумане вершины ив.
Луна под утро еще светла;
рыбы в сетях бьются.
Люди готовят к отплытью лодки;
вот-вот начнется прилив.
 

Перевод В. Тихомирова

Написал по дороге из Шанцю в город Юнчэн

 
В третьей луне ветер повеет —
по пшенице бежит волна.
На закатах с берега Хуанхэ
безмятежная гладь видна.
Везде – в селеньях, по краям полей
плакучие ивы стоят.
Дорога до самых ворот Юнчэна
вся зеленым-зелена.
 

Перевод Е. Витковского

Ночую на берегу реки

 
Лежит тишина над осенней рекой,
редки лодок огни.
Ущербный месяц на небе слежу,
стоя в лесной тени.
Водяные птицы от света луны
встрепенутся, снова заснут.
Светлякам на крылья пала роса:
летать не могут они.
 

Перевод И. Смирнова

Песня о страшной засухе

 
На рисовом поле иссохлась земля,—
готова дорога коню.
Стебли уже пожелтели совсем,—
гибнет рис на корню.
Пять месяцев – и ни капли дождя!
Скоро шестой пройдет…
Крестьяне горькие слезы льют,
в пустой глядят небосвод.
В прошлом году обильный снег
засыпал поля и сады.
Старики говорили – в новом году
будет много воды.
За месяцем месяц идет чередой,
солнцем земля сожжена.
Видать, голодное время пришло,
на рис поднялась цена.
По берегам Великой реки
ветер клубит песок.
В колодце нет ни капли воды,
бездействует водосток.
Птицы раскрыли клювы в лесах —
зной палящ и зловещ.
На дне иссякшей реки лежит
высохший мертвый лещ.
На измученных лицах кожа черна,
больные в каждом дому.
Десятерых уложит жара,
выжить – едва одному.
Если бы жизнедатным дождем
внезапно сменилась жара —
Вот бы радовались старики,
веселилась бы детвора!
В низинах влажных смогли б собрать —
пусть небольшой – урожай.
Но и в этот год в государев амбар
зерновой налог подавай!
Не уплатишь налога – чиновников жди,
страшна их скорая месть:
Сколько до смерти засекут
детей, стариков – не счесть!
 

Перевод В. Тихомирова

Песня о маленькой тележке

 
Скрипят колеса в желтой пыли
на вечернем пути.
Муж толкает, жена впряглась
в оглобли тележки.
Бросили дом —
куда же теперь идти?
Вместо обеда жуют на привале
ильмовые орешки.
Мечтают: в мирном краю
риса вдосталь – не то что в родном.
Сухую полынь
ветер гонит по свету.
Вдруг впереди
ограду увидели, дом.
Встретят гостей
и вволю накормят в нем.
Стучат в ворота – ответа нет;
давно покинут – пустого котла не сыскать.
Куда же дальше? В пустынном проулке
слезы льются дождем.
 

Корея

Вступительная статья М. Никитиной.

Составление, научная редакция переводов Л. Концевича.

Подстрочные переводы со старокорейского М. Никитиной, Л. Концевича; с ханмуна – Е. Синицына, Л. Ждановой.

Примечания: Л. Концевич, М. Никитина.

Историограф Ким Бусик, повествуя о создании ранних корейских государств, отнес появление первых поэтических произведений к 28 году н. э. Песни, которые сочинил правитель Силла Юри-ван, стали, как пишет Ким Бусик в «Исторических записях о Трех государствах» («Самчук саги», 1145), «началом песен и музыки на корейской земле». Юри-вану же приписывается и «Песня об иволгах». Внимание, которое уделил историограф этим событиям, говорит об осознании поэтического творчества как предельно значимого явления своей культуры, как свидетельства перехода от состояния «дикости» к государственности и цивилизации.

Такое отношение к поэтическому слову было унаследовано от тех далеких времен, когда на Корейском полуострове обитали отдельные племена, создавались племенные союзы. В их жизни большую роль играл ритуал, который в пережиточной форме сохранялся и позже. В первых веках нашей эры, когда возникают государства Силла, Пэкче, Когурё, складывается с помощью китайской своя письменная традиция, ритуальные поэтические тексты записываются. Они дошли до нас в исторических сочинениях, в обрамлении преданий и легенд, объясняющих древний поэтический текст, истинный смысл которого ко времени записи бывал уже забыт. Историки соотносили их с актами образования государств («Взываем к черепахе»), с критическими моментами в жизни первых правителей или важных в стране лиц («Песня об иволгах», «Море»).

Песня «Взываем к черепахе» входила в состав ритуала, призванного, по-видимому, поднять плодоносящую силу земли и подразумевающего активную роль в этом племенного вождя. «Взываем к черепахе», «Море», «Песня об иволгах» сохранились в переводах на китайский язык, который позже получил название ханмун (корейская разновидность древнего китайского литературного языка «вэньянь»). Произведения древней поэзии записывались и по-корейски, при помощи «хянчхаля» – одной из разновидностей «иду». [1015]1015
  Иду– способ записи корейских слов и целых текстов при помощи китайских иероглифов путем комбинированного использования их значений и звучания. По мнению исследователей, оказал влияние на создание японского способа записи «манъёгана» (см. вступительную статью к разделу «Япония»).


[Закрыть] Они назывались «хянга», или «санвэ норэ», – «песни родной стороны» (или «песни востока»), в противоположность «танси» – «танским стихам», то есть китайской поэзии.

Сохранилось двадцать пять хянга. Среди них – авторские произведения, сравнительно поздние. Встречаются и фольклорные, восходящие к древним обрядам (в том числе, возможно, свадебным, как «Песня о цветах»). Не исключено, что эти хянга, содержание которых со временем было переосмыслено, не менее древние, чем «Взываем к черепахе».

Судя по тому, что сообщается о хянга в сочинении буддиста Ирёна «События, оставшиеся от времен Трех государств» («Самгук юса», около 1285), где помещены четырнадцать текстов, к их созданию и исполнению прибегали в критических ситуациях в судьбе отдельного человека или целого государства. Астролог Юн творит хянга, чтобы сгинула комета – небесное знамение, грозящее вторжением с Японских островов; буддийский монах Вольмён слагает хянга – заупокойную молитву, дабы помочь духу усопшей сестры, и т. д.

Самые поздние хянга, – их одиннадцать, – принадлежат известному деятелю корейского буддизма и поэту Кюнё (917–973). По существу, это первый сохранившийся до нашего времени сборник поэзии на корейском языке. Хянга Кюнё исполнялись не только во время буддийских церемоний, где ими заменялись китайские тексты. По свидетельству современника, они были очень популярны в народе, их читали нараспев для исцеления от болезней, их тексты вешали на стены с целью отогнать духов. Хянга Кюнё – значительное явление как в истории корейского буддизма, так и в истории корейской поэзии на родном языке: их воздействие сказывалось столетия спустя.

Хянга содержат от четырех до десяти строк. «Десятистрочные» хянга (к ним относятся и хянга Кюнё) состоят из трех строф: двух четырехстрочных и последней двухстрочной, которая предваряется междометием. Их размер сейчас не вполне ясен из-за сложности расшифровки текстов, однако поэтика их в свое время осознавалась очень четко.

«Десятистрочные» хянга можно рассматривать как явление литературной поэзии. Их не только записывают, фиксируя текст спустя неопределенное время после создания. Их пишут на хянчхале и сами авторы. Некоторые хянга обнаруживают влияние буддийской и конфуцианской традиций, воспринятых из Китая, а также – китайской поэзии.

В то же время их создание (в том числе и написание) мыслилось как магический акт воздействия на мир в целом или на отдельные его феномены. Для исполнения песен «Взываем к черепахе» и «Море» требовалось, по словам историка, «собрать вместе голоса», чтобы песня, кем-то в древности сложенная в неоднократно исполнявшаяся, проявила свою магическую силу очередной раз. Творит же хянга, то есть создает и исполняет, отдельная личность.

Остановимся на двух хянга – «Песне о хваране Кипха» и «Песне о туе», которые в известном смысле могут считаться первыми пейзажными произведениями в корейской поэзии. Для их создания выбиралось определенное время: лунная ночь, – вероятно, момент восхода луны в полнолуние. (Возможно, поэтому единственное светило в хянга – луна). Выбиралось место: берег, желательно обрывистый, над рекой или прудом, то есть водной поверхностью, ограниченной берегами. Человек, обращенный лицом к воде, в которой отражается луна, мысленно ставил себя в центре космоса, на оси мира, одновременно сопровождая эту операцию ритуальным по происхождению движением: поднимал голову вверх и смотрел на луну, затем наклонял ее и всматривался в отражение луны в воде. Потому, что являла собой отраженная луна, человек судил о состоянии космоса в данное время. При этом подразумевалось, что образ космоса определяется обликом «старшего» (хварана-наставника, государя), отраженная же в воде луна, по сути, есть также и отражение «старшего». Вся ситуация в целом воспроизводилась в хянга. Акт ее создания требовал огромного внутреннего напряжения и незаурядного поэтического дара. Здесь угадывается шаманская традиция, отшлифованная в «школах» хваранов, выполнявших среди прочих и шаманские функции, являвшихся хранителями и творцами древнекорейской поэтической традиции. Принципиальным моментом, во многом определившим характер и дальнейшее развитие поэзии, была высокая степень активности отдельной «рядовой» личности («младшего»: ученика, подданного), которая осознавала себя ответственной за происходящее в мире и осознавала за собой право и возможность влиять на космос в целом.

Строго говоря, в хянга «Песня о хваране Кипха» и «Песня о туе» не изображается пейзаж как таковой. Мы можем говорить лишь об элементе «пейзажности» в весьма специфическом тексте, о предвестии более позднего пейзажа (как изображения природы, доставляющего эстетическое наслаждение). В этих двух хянга образ мира приравнивался к образу «старшего». «Младший» же был призван относиться к «старшему», не просто констатируя соответствие или несоответствие его облика космосу. Он смотрит на лицо «старшего» «снизу вверх», с почтением, с обожанием. Он с предельным накалом чувств клянется в верности «старшему»; образ его он навечно запечатлел в своем сознании. Наконец, «младший» любит «старшего» («Песня о хваране Чукчи»). При этом отношение «младшего» диктуется только восхищением нравственными достоинствами «старшего». Если «старший» нарушает нравственные принципы, «младший» покидает его, выражая возмущение или обиду. В таком предельно эмоциональном отношении к «старшему» и содержалось верно эстетического переживания пейзажа. Осмысление пейзажа как космоса в целом – через личность другого человека, стоящего нравственно и социально выше, мы обнаружим в претворенном виде и позднее в сиджо (например, у Мэн Сасона).

Хянга осознавались в период Силла как одна из высших государственных и культурных ценностей. Ими гордились, их стремились сделать известными за пределами своего государства, для чего переводили, перелагая в китайские стихи. Считалось, что хянга могут «потрясти Небо и Землю, растрогать духов» и что «не одним одам из «Шицзина» это дано».

Двадцать пять хянга – это одновременно и очень много и очень мало. Много потому, что эти тексты очень емки, они достаточно могут рассказать о жизни и духовном мире древних корейцев. У человека, слагавшего хянга, были свои, отличные от наших, представления о мире, о своем месте в нем, о назначении поэтического слова. Однако поводы, по которым они сочинялись, и чувства, которые испытывали их авторы, понятны нам: смерть близкого, внезапная слепота ребенка, горечь разлуки, нравственное потрясение, вызванное предательством человека, которому верил, и т. д.

По сохранившимся упоминаниям об авторах хянга, названиям не дошедших до нас произведений, сборников и т. д. мы можем судить о том, как богата была поэтическая традиция корейской древности и как немного от нее дошло до наших дней. В «Исторических записях о Трех государствах» говорится о создании в 888 году по специальному указу государыни Чинсон-ёван антологии «Самдэмок» («Свод поэзии древности»). Как знать, сохранись эта антология до наших дней, возможно, мировая культура располагала бы чем-то подобным японской антологии «Манъёсю».

Далеко не все, к сожалению, дошло до нас и из корейской поэзии на ханмуне, с неизбежностью возникшей и развившейся в Объединенном Силла под влиянием многовековой китайской культуры. Нередко способные молодые люди направлялись в Китай на обучение, – государство создавало административный аппарат по китайскому образцу. Затем в конце эпохи Силла были введены собственные государственные экзамены, где требовалось знание конфуцианских классиков и умение слагать китайские стихи.

Это довольно быстро принесло плоды, и уже IX – Х века дают несколько крупных поэтических имен, прежде всего «трех Чхве»: Чхве Гвану, Чхве Сыну и Чхве Чхивона (псевдоним Коун, 857—?). Последний является гордостью корейской литературы. Выдающийся поэт, историк, государственный деятель, человек, прославленный высокой нравственностью, – таким он остался в памяти своего народа на многие столетия. В одиннадцатилетнем возрасте Чхве Чхивона отправили в Китай учиться, где он успешно выдержал экзамены на чин, служил и в общей сложности пробыл шестнадцать лет. Здесь он пережил бурные годы восстания Хуан Чао, непосредственно участвуя в этих событиях. Он был хорошо знаком с литературной жизнью тогдашнего Китая, поддерживал дружеские отношения с поэтами Гу Юнем, Ло Ином…

Творчество Чхве Чхивона разносторонне. Он пишет о родине, о разлуке с ней; затрагивает социальную проблематику («Дочери Цзяннани»); сквозной темой его творчества была тема дружбы («Дождливой осенней ночью»). Чхве Чхивону принадлежат первые в корейской поэзии пейзажные стихотворения на ханмуне. Они навеяны китайской даосско-буддийской традицией. Но в то же время близки по духу хянга: сильным личностным импульсом, напряженностью противостояния «я» и «космоса». Они, в сущности, не дают слияния «я» с «космосом». Безупречные с точки зрения принципов китайской поэтики, его стихи вместе с тем – стихи корейского поэта эпохи Силла: по мироощущению, по осознанию своей позиции в мире, своей роли в космосе.

Деятельность первых государей династии Корё (X–XIV вв.), направленная на укрепление центральной власти, в области культуры определялась стремлением «цивилизовать» свое государство на китайский лад. Закрепляется система государственных экзаменов, по китайскому образцу готовятся кадры чиновников. Экзамены сдают и буддийские монахи, претендующие на занятие духовных должностей. Усиливается роль конфуцианства, освящающего государственные устои; крепнет влияние буддизма, степень «китаизации» которого значительно повышается. Система хваранов теряет свое значение. Хвараны частично становятся буддийскими монахами, частично вырождаются в «рядовых» шаманов и предсказателей, а частично, видимо, сливаются с бродячими актерами и певцами. Все это понизило роль словесности на родном языке, и в первую очередь – поэзии, и повысило значимость словесности на ханмуне.

Если первыми прославленными корейскими поэтами, писавшими по-китайски, были прежде всего люди, получившие образование в Китае, то отныне отечественную поэзию на ханмуне представляют авторы, учившиеся у себя на родине. Таковы Чон Джисан (Намхо,? – 1135), Ли Инно (Пхахан, Санмёнджэ, 1152–1220), Ли Гюбо (Пэгун-коса, 1169–1241) и др. Они прекрасно знали старую китайскую литературу, были хорошо знакомы с творчеством авторов близкого им по времени сунского Китая.

К XII веку центральная власть в Корё ослабла. Раздоры придворных группировок, выступления крестьян, следовавшие одно за другим иноземные вторжения, которым правители Корё не были способны дать должный отпор, – все это содействовало разочарованию части образованного сословия в идеалах, связанных с сильной государственностью. Создается почва для расцвета даосско-буддийской поэзии, возникает поэтическое течение «Литература бамбуковых рощ». Даосско-буддийские мотивы звучат в стихах Чон Джисана («Павильон Чанвонджон»), Ю Они («Минет весна – осень придет…»), Ким Гыкки («Ыльмильдэ»), Лим Чхуна («Пустынный храм»)…

Приобретает известность общество «Семеро мудрых из Страны к востоку от моря», куда входили Лим Чхун (Соха, вторая половина XII в.), Ли Инно и другие. Ли Инно в своем «программном» эссе «Долина журавлей в горах Чирисан» отвергает социальную жизнь и обращается к миру природы – единственному прибежищу в век смут и бедствий. Об этом же он пишет и в стихах (например, «Весна ушла…»). Для эпохи Корё характерна и другая тенденция в сфере поэзии на ханмуне, реализующая конфуцианские начала в корейской культуре: активное отношение к социальной жизни, стремление изменить ее к лучшему, выявив недостатки и указав на них.