Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)
Много всяких «бы» возникло в этих разговорах, которые перешли и на занятия политкружка. Вскоре все буровики стали думать о предстоящем партийном съезде как о событии, имеющем к ним самое непосредственное отношение. А раз в Москве станет известно о здешних буровых точках, то каждому разведчику захотелось работать так, чтобы не пришлось Сошкину краснеть там за свои кадры.
Поэтому Груздев принял как должное появление на политзанятиях немножко замкнутого Низамова и повесы Егора Туманова и их желание соревноваться на буровой.
– Только у Егора опыт богаче, – напомнил Ярулла, глядя в черные, печальные и при улыбке глаза Груздева.
Мысленно отметил: «Здорово переменился Алеша после смерти жены».
Алексей, не ощутив скрытого соболезнования Низамова, сказал ободряюще:
– Хорошо, что Тумаков опытнее: надо, чтобы было кого перегонять.
Но перегнать Егора Туманова оказалось нелегко: как ни старался Ярулла, а Егошкина вахта проходила за смену больше. И по части политграмоты обгонял Егор. Не обескураженный поражениями, а, наоборот, раззадоренный стремлением добиться победы, Ярулла даже с Наджией затевал беседы на политические темы, тесно связанные у него с бурением.
– Мы теперь по уши в долгу у государства, – внушал он ей, занимаясь починкой обуви или помогая купать ребятишек. – Уже третий год я зарабатываю здесь деньги, да? А ты на мою получку продукты в лавке покупаешь. Кормимся. И другие буровики кормятся. Но работаем впустую. Ведь это ерунда выходит, понимаешь! Вот завод тракторный пустили в Сталинграде. В Ташкенте начали выпускать машины для сельского хозяйства. А машины и тракторы тоже кормить надо. Им нефть нужна, понимаешь, бензин, керосин.
Наджия слушала. Чернобровое розовощекое лицо ее выражало полное согласие: она сроду нитки чужой не присвоила, и ее тоже точила забота о том, чтобы муж выполнил долг перед государством, а заодно обеспечил бы и семью. Наджия была буднично-практичным человеком и мыслила конкретно.
Семен Тризна совершенно уверился в том, что проблема разведок в Башкирии будет полностью решена на съезде.
– Я прикидываю все возможности, чтобы сочинить петицию на имя Сошкина, – говорил он на шумном сборище в своей землянке.
– Надо нам сообща обдумать такое письмо, чтобы наши шефы в Москве имели под рукой нужный материал, – сказал Денис Щелгунов, приехавший навестить Груздева и узнать новости в стане соседей.
– Я много думал в эти дни, но мне теперь кажется, нелепо возлагать надежды на то, что о нас будет какой-нибудь особый разговор, – неожиданно заявил Дронов, и узкое лицо его выразило откровенное уныние. – Ну хоть бы маленький фонтанчик пробрызнул! С теми результатами, какие мы сейчас имеем, никуда не покажешься.
– Тем более что Безродный со своими единомышленниками везде трубит о наших неудачах, – поддержала мнение мужа Дина, хотя страстно желала, чтобы ее убедили в обратном. Вместе с Зарифой и Танечкой она хлопотала возле печки и накрытого стола.
Толкотня женщин, больше мешавших, чем помогавших друг другу в тесном закутке, оживляла землянку, как суетня по-весеннему оживленных птиц. Но увлеченные приготовлением праздничного обеда, они вперемежку со звонким щебетанием то и дело вставляли деловые замечания в беседу мужчин.
Зарифа, еще больше похорошевшая за последнее время, повязавшись платком вместо фартука, раскатывала сочни для лапши, подсушивала их прямо на печке и, обжигаясь и тихонько ахая, бросала на широкую столешницу. Смугло-румяные щеки ее и гладкие руки ниже засученных рукавов были запудрены мукой. Как славно, как легко чувствовала она себя среди новых друзей по работе! Среди них она забывала о своей нескладной семейной жизни. Зато росло и крепло в ней ощущение душевного родства с покинутой деревней. Боль за причиненные обиды вытеснялась пониманием жизненных противоречий и жалостью к односельчанам: ведь у них на сотню дворов не было еще ни одного трактора. Что хорошего они видели в прошлом? Женщин за нарушение старых обычаев избивали, точно собак, и дома и на улице, и никто не смел вступиться за очередную жертву фанатиков, иногда исходившую кровью у всех на глазах. Откуда было знать темным людям, что есть законное, святое право на любовь?
И разве не прямое отношение к ним имели поиски сказочного богатства под башкирской землей – ведь это для бедняков, не видевших света и радости, не знавших настоящей красоты жизни. Вот опять разгорелся в землянке разговор о Безродном. Не зная, как пылко ненавидит его Ярулла, не показывавшийся теперь в барак инженеров, Зарифа сказала:
– Ведь учили этого академика, тратили на него деньги… А зачем он нам такой нужен?
Сердито поворошила проворными руками груду мелко нарезанной ею лапши и насторожилась: Семен Тризна начал читать вслух статью Сошкина в «Правде» о перспективах поисков нефти на востоке.
Потом опять заговорили, зашумели. Только Алексей Груздев, забывшись, сидел молча, и так резко обнаружилась его злая кручина, что все на минуту притихли.
– Хотя бы оборудование получить новое, чтобы форсировать работы, – нарушил тягостное молчание Дронов.
– Так и получается заколдованный круг: для вола треба сенца, а съездить за сенцом треба вола, – невесело пошутил Сенька Тризна и повел носом в сторону печки. – Лапша сегодня – пища богов. Зарифа отличилась. Зачем нам разные бешбармаки? Мой отец всегда подбадривал, когда мы впроголодь из-за стола вставали: «Не поешь – охилеешь, а до еды дорвешься – отяжелеешь».
– Ты что-то заговариваться начал! – сердито заметил Груздев, и все рассмеялись.
51
Во время весенней ростепели, когда трудности со снабжением дошли до крайности, одна из четырех скважин разведочной конторы опять выдала вместо нефти воду. Это был день всеобщего уныния.
– Тузик – собака, и то понял: худо будет, – воет, – мрачно сообщил Груздеву Джабар Самедов. – Нефти нет! Долот нет! Троса тоже нет! Жрать скоро не дадут за все наши подвиги. – И, повторив навязчивую припевку, так двинул кулаком по краю стола, что подскочили банки с пробами глинистого раствора, забрызгав буровой журнал.
Джабар, набычившись, глядел на вспухшее от удара ребро ладони, на скулах медленно дотлевал, остывая, багрец гневного румянца; заговорил с запинкой, стараясь не показать смущения:
– Извиняй, Алексей Матвеевич. Знаешь, сердце тоже вспухло – дышать нечем. Вот задохнулся и сдуру грохнул. Ну, скажи, пожалуйста, куда девалась нефть?
Груздев, словно в замешательстве, медленно вытирал долетевшие брызги грязи с рукава старенькой гимнастерки, чуть не лопавшейся на его могучих плечах.
– Может быть, не добурили до нефтеносного пласта. Может быть, сели на край структуры. Так или иначе, но обидно, Джабар! Да еще в ответственный для страны момент. Позорный промах, я считаю. Устанут в центре отмечать наши неудачи.
Джабар Самедов сокрушенно:
– Устанут. Вот мы сейчас бурим… Извелись все, злые стали. Я Низамову предъявил: «Давай нефть, водокряка несчастный, душа из тебя винтом!»
– А ты сам не водокряка? Сколько раз твои скважины плевались водой!
– Скважины – да… Но сам-то я водку предпочитаю, а Ярулла – как русская баба, что из святой проруби кувшинчиком черпает. Если не будет удачи – сопьюсь! На Каспий сбегу! Удавлюсь!
– Ну, это ты, брат, уже в истерику ударился. – Голос Груздева отвердел, привычная суровая морщина глубже залегла между бровями. – Нечего психовать! Удачам всякий дурак рад, а вот горечи хвати через край, да сумей устоять. Тогда тебе и цена будет совсем другая.
– Ладно, если добьемся чего! – пробормотал Джабар Самедов, напяливая выпачканную глиной кепчонку и пятясь к выходу.
Хотелось ему многое высказать Груздеву; с некоторых пор одолевала даже потребность поговорить о Зарифе, но не поворачивался язык завести разговор о любви с человеком, не изжившим свое сердечное горе.
Недавно, когда вытаяла из-под остатков зимних сугробов рыжая травяная ветошь и дороги сочились, хлюпали влагой, Самедов забрел на русское кладбище. Там пахло мокрой землей, сопревшим березовым листом. Сквозь красноватые прутья оголенных вершин и белый частокол стволов кротко смотрело на черные кресты чистое небо, по которому летела стая гусей. Кто-то из охотников далеким выстрелом расстроил говорливый треугольник: птицы, спутав строй, взмыли выше, оглашая воздух звучным перекликом, и, засмотревшись на них, тонущих в голубой глубине, Джабар Самедов едва не наскочил на Груздева, сидевшего на пеньке у холмика недавно набросанной, еще не осевшей земли.
Джабар смутился, будто его уличили в любопытстве: Груздев плакал. Таким далеким, безмерно усталым взглядом окинул он Джабара, так помято было его лицо с проступившими скулами и покрасневшими веками, что буровой мастер, не проронив и звука, почти на цыпочках двинулся в сторону, а отойдя подальше, рванул по бездорожью изо всех сил. В груди у него теснило от никогда не испытанного волнения; он широко шагал, подставив весеннему ветру распахнутую волосатую грудь, и жадно вдыхал, словно пил воздух, холодный и чистый, как ключевая вода.
Горе Груздева привлекло и расположило Самедова. Захотелось подойти и сказать Алеше: «Давай, друг, поговорим. Отчего жизнь скупа? Запросто одаривает она людей горьким до слез, но где та радость, которую каждый по-своему ищет? Если я захочу стать таким, как ты, сколько труда надо потратить, сколько штанов протереть, сидя над книжками! А сделаться забулдыгой вроде меня – будто по скользкой дорожке вниз. Подниматься во сто раз тяжелее, но почему находятся чудаки, идущие всю жизнь только вперед да выше?»
И теперь, выйдя от Груздева, Самедов подумал со стыдом и раскаянием: «А я кричал ему: „Сопьюсь! Удавлюсь! Сбегу на Каспий!“ Ох, любишь ты, Джабар, ехать на спине по гладкой дорожке. Давай на буровую! Давай смотреть с бурильщиками геологический разрез скважины! С Семеном потолковать надо. Может, взять ниже горизонтом против глубины, заданной по проекту?»
52
Чем ближе подходили буровики к этой заветной глубине, тем накаленнее становилась атмосфера в поселке. Все напряглось в ожидании.
– Чего я так хотел? Ничего я так не хотел, как сейчас хочу посмотреть на нефть. – Ярулла Низамов залпом выпил воды и почти со страхом глянул в ковш: на донышке еще плескалась, блестела светлая жидкость. Отвернувшись, он тихонько слил ее на землю, сплюнул и придавил это место носком грубого сапога.
– Ворожишь? – с тихой злостью спросил Егошка Тумаков, сидевший вместе с другими буровиками на оставленных возле будки тракторных санях-полозьях, пока перфораторная бригада заканчивала прострел обсадной колонны. – Не поможет тут ни поп, ни дьявол. Если она там, то мы ее возьмем – никуда не денется, а если давно уже выдохлась? Может ведь и так быть, братцы разбойники! Не зря некоторые ученые на горло нам наступают: заткнитесь, мол, со своими буровыми. Что ж, ведь здесь не то что удача – брага, а неудача – квас. Не ведро барды выплеснуть: миллионной стоимости дело. Не удастся, на горбу отдастся.
– Лучше ты заткнись! – Ярулла, побелев, подскочил к Егошке, поднес к его толстому носу увесистый кулак. – Вот это видел! Да? Я тебе так на горбу сыграю, что забудешь про барду, про брагу и про своих больно ученых…
– Ты, никак, спятил, Низамов! – Егошка невольно отшатнулся. – Разве я для того тебя на соревнование вызвал, в кружок завлекал, старался?
– Нечего на кулаках ходить! – притворно строго окрикнул Джабар, которому выходка Яруллы напомнила то, как он сам взорвался в конторе Груздева. «Скоро все тут психами станем», – подумал он и вслух. – Наше дело бурить побыстрее да от аварий беречься. С учеными спорить мы не годимся. Если уж Ярулла взялся кулаками махать, то я на первом же диспуте своим врагам носы бы расквасил.
Когда скважина была прострелена и прошли первые томительные минуты ожидания, утренняя смена приступила к работе – спуску эксплуатационных труб, а Джабар Самедов пошел в будку. Высоко стояло сияющее горячее солнце – летом Башкирия может соперничать жарой с Азербайджаном, – да еще густая, въедливая черноземная пыль, взбитая гусеницами тракторов, клубится завесой от порывов теплого ветра. Закрой глаза – и можешь представить, что ты где-нибудь на Апшероне… Но здесь нет дыхания моря и нефтью не пахнет. В глинистом растворе опять ни проблеска.
«Может быть, еще раздышится скважина…» С этой слабой надеждой Джабар взял из ящика возле будки пробный керн, поднес к носу, понюхал – нет, нефтью не пахло. В сердцах он бросил керн – и вздрогнул: позади послышалось дикое рычание, земля, прокаленная июльским солнцем, точно вздыбилась… Может быть, мастер сам покачнулся, быстро обернувшись мощным корпусом? Но в глазах у него не зря потемнело: нефтяной фонтан, стремительно вырастая, с гулом взлетел над вышкой, раздулся в черную тучу и обрушился плотным ливнем. Брызги его обдали лицо мастера, стоявшего метров за сто от буровой, и он зажмурился. Зажмурился, а рот раскрыл, будто ловил маслянистые пахучие капли, ошалело, блаженно улыбаясь, но вдруг, подпрыгнув, со всех ног бросился к вышке.
«Что такое?» – подумал растерявшийся Ярулла.
Едва успели нарастить и опустить очередную трубу, как из стальной горловины рванулся вверх столб какой-то грязи, и все точно оглохли. Неужели фонтан? Нефтяной фонтан!
– Нефть! Нефть! – Ярулла подставлял ладони под нефтяной дождь, шлепал себя по мокрым плечам, смеялся, отплевывался, притопывал ногами.
– Нефть! Нефть!
– Ты что, рехнулся? – закричал ему в лицо Самедов. – Закрывать скважину надо!
Еще ничего не сообразив, Ярулла кинулся за ним, увлекая остальных. Купаясь в струях нефти, бившей снизу и падавшей сверху, они топтались вокруг скважины: почти вслепую тащили на ее устье тяжелую чушку фонтанного пьедестала, которую отталкивала, выбивала из их рук растревоженная подземная стихия.
То они горели желанием увидеть нефть, были бы рады даже пожару на вышке, лишь бы ударил фонтан, а сейчас, рискуя жизнью, задыхаясь от газа, в любую секунду грозившего вспышкой ураганного огня, стремились закрыть его. Во что бы то ни стало надо сберечь сокровище, добытое такой дорогой ценой.
Только бы не ударило камнем по железу! Только бы не высекло искру! Шатались от угара, будто пьяные, но с отчаянным упорством лезли вперед! И – одолели! Пьедестал водружен на свое место, схвачен болтами с крестовиной. Удалось установить и фонтанную елку, закрутить задвижку… Все вокруг было залито нефтью, играющей радужными отсветами под лучами солнца.
В наступившей тишине насквозь промокшие, черномазые люди посмотрели друг на друга, на вышку и лестницы, с которых лилась коричневая капель. Сколько времени прошло с начала события, никто не знал. И вдруг буровики заговорили наперебой, засмеялись, начали прыгать и толкаться, как дети.
– Качать, качать Яруллу! Качать мастера! – исступленно орал верховой Илья Климов, смешно размахивая руками. – Качать Алексея Матвеевича!
– Всех нас качать! – требовал ликующий Сенька Тризна, такой же грязный, как и остальные разведчики, прибежавшие к вышке на помощь счастливой вахте.
– Ура! – закричал Груздев, пьяный от радости, обхватив одной рукой Дронова, другой еще двоих.
Кто-то дал им подножку, и все, кроме женщин, повалились на деревянный помост.
– Куча мала! – кричал оголтело Егошка, обдавая барахтавшихся людей нефтью из пожарного ведра, и сам навалился сверху.
Джабар Самедов, оказавшийся внизу, поднялся первым, узнал Яруллу, по-медвежьи облапил его, облепленного лоснящейся одеждой, начал трясти, ласково приговаривая:
– Черт ты паршивый! Не зря я тебя учил, окаянного! Давайте рванем сегодня вместе за нефть! Труды наши не пропали!
53
Приехав в Москву, Алексей Груздев прямо с вокзала с легким баульчиком в руке явился к Сошкину.
– На съезде партии будет решаться вопрос о расширении поисков и разведке нефти в Башкирии, о создании нефтяной базы на востоке, – сообщил Иван Наумович, едва дорогой гость перешагнул порог его квартиры. – Молодцы, ребятки, не подвели! – Он крепко обнял Алексея, поцеловал в угловатый подбородок. – Не посрамили чести нефтяников! Хорош фонтанчик, а?
– Двести тонн в сутки…
Иван Наумович, уже достаточно наслышанный о фонтане, сам выступивший в печати по этому поводу, и раз сто, по крайней мере, дававший разные интервью газетчикам и журналистам, одобрительно кивнул. Копна его светлых волос по-мальчишески задорно нависла на лоб. Глаза так и блестели за стеклами очков: до слез волновало долгожданное открытие.
Конечно, если бы он оказался в тот миг на буровой, он тоже кричал бы «ура», и валил бы всех в кучу малу, и, наверное, как Егор Тумаков, плескал бы на них нефтью из ведра, тем более что костюма никому беречь не приходилось!
О горе Алексея Сошкин не заговаривал. Только по особой сердечности, по тому, как заботился он об устройстве молодого нефтяника (в Москве продукты тоже отпускались по карточкам, а магазины были вытеснены распределителями), ощущал Груздев его сочувствие.
– Теперь пойдет большая нефть, – сказал Сошкин, узнав, что на соседней буровой появились очень обнадеживающие признаки. – Пробурим наклонные скважины под Белую, в уральские нагорья поднимемся. В районах озера Канды-Куль и Туймазы будем искать. Кстати, вот где дом отдыха-то построить для буровиков! Что рыбалка, что купанье! А птицы осенью идут на присад тучами! – Взглянув на погрустневшего Груздева, Сошкин сразу переменил тему: – Наши противники даже не поздравили меня. Они восприняли открытие нефти в Башкирии как личное оскорбление. Настоящие дельцы от науки, а может, и хуже! Собственные диссертации и книжонки им дороже всего! Зато друзья из Геологического комитета торжествуют – они хотят встретиться с тобой. Сегодня соберемся, пусть через тебя поздравляют всех наших именинников.
Кабинет Сошкина, забитый книгами, рулонами карт, ящиками с образцами горных пород, напоминал полевую геологоразведочную контору.
– А где Екатерина Львовна?
– Катюша моя сейчас в Грозном, консультирует строительство жилого объекта. Без нее я отвожу душу только с Иваном Михайловичем.
В тяжелые минуты, когда начинали закрадываться мучительные сомнения, Сошкин всегда тянулся к Губкину. Обоих тревожили недостаток средств, ненадежность изношенного оборудования и судьба с таким трудом сколоченного коллектива. Ведь и в гораздо лучших условиях срывает дело текучесть рабочей силы, а тут народ держится упорно, почти фанатично, хотя столько невзгод пережито.
Сошкин сам был увлечен «до гробовой доски» поисками нефти в Башкирии и Катеньку свою тоже увлек этим делом.
Казалось, совсем недавно они встретились… Москва в разгар нэпа. Дымка асфальтовых котлов. Беспризорники. Разрытые булыжные мостовые. Пыль. Жара. Потом подмосковная дача с прохладой темной сирени у террасы и уже знакомая загорелая девушка в коротком, по-летнему открытом платье – дочь крупного работника Наркомата.
Иван Сошкин был не из породы нахлебников. Он не искал влиятельной родственной руки, не собирался корпеть в кабинетах и отдыхать на подмосковной даче. Представление о даче вызвало у него скуку и мысли о старости. Он кончил институт и рвался на практику в Поволжье и Башкирию, куда манили его отложения древних морей.
В день его отъезда Катя в строгом сером костюме стояла на перроне рядом с папой (мама, которую возмущало одно упоминание о бедном студенте, не пришла).
Сошкин смотрел на девушку и думал: решится ли она ради него оставить родных, театры, выставки? Но Катеньку не испугали трудности жизни, и однажды она нагрянула в далекий поселок разведчиков; вошла в палатку, запыленная, усталая и улыбнулась победно:
– Ванечка, я все устроила!
Внутренне ощетинясь, стояли перед нею комсомолец Иван Сошкин и его друзья-искатели. Что она «устроила»? Зачисление его в аспирантуру под крыло папиного друга – профессора? Выгодную командировку с переводом в центр? Нет, она сама перевелась на заочное отделение архитектурного института, чтобы быть вместе со своим избранником.
– Что ты станешь там делать? Как будешь жить в диких степях, на голой земле? – рыдая, спрашивала мать.
– Буду строить новые города.
– Никаких городов не построите. Ведь нефти-то в Башкирии нет.
– Найдем.
– Пусть едет, – решил отец, потеряв надежду отговорить упрямицу. – Хлебнет горького – прикатит обратно.
Шла осень. Стаи мелких птиц, отдыхая на перелетах, оживляли звонким щебетом рощи и перелески. На зорьках озера оглашались зычным перекликом: утки, гуси, гордые лебеди так и валили на присад, заполняя воздух свистом крыльев. Казалось, что вернулась весна, но она цвела радостью только в сердцах влюбленных. А вскоре случилось несчастье. Катенька то ли ушиблась, то ли подняла что-то тяжелое и преждевременно родила мертвого мальчика. Но даже это тяжелое горе не внесло разлада в молодую семью.
– Жаль, нет дома Катюши. Она встретила бы тебя, как родного, – сказал Сошкин Алексею, успев заметить, как неловко чувствовал себя гость в других комнатах квартиры. – Теща у меня – скучный, нудный человек.
– Его зовут к телефону! – легкая на помине, возвестила теща, боком входя в кабинет.
Она питала к Сошкину непреодолимую застарелую ненависть: не могла и не хотела простить ему то, что он сманил Катеньку в «азиатские степи», где жизнь была сплошным мучением. Она винила его за неудавшееся материнство дочери, лишившее семью радости иметь внуков, уверила себя и в том, что муж ее скончался преждевременно именно из-за этих огорчений. Прописать зятя в московской квартире она согласилась только потому, что боялась потерять излишек жилой площади, но держалась так враждебно-непримиримо, что Сошкин, бывая дома, почти не выходил из своей комнаты.
– Его зовут к телефону, – повторила теща, ни на кого не глядя, и величаво вышла из комнаты – высокая, прямая, с жиденьким пучком крашеных волос на макушке.
– Кого «его»? – удивился Алексей.
– Это маменька ко мне так обращается. – Сошкин с трудом удержался от смеха. – «Его зовут обедать», – очень похоже передразнил он, а через минуту уже шумел у телефона где-то в глубине квартиры: – Спасибо! Спасибо! Приедем обязательно. Как же, самый лучший из нефтяников!
Заставив Алексея побриться, Иван Наумович сам стал собираться, как на свадьбу, – надел даже жилет и лакированные штиблеты.
Два матовых фонаря белели у входа в глубокий подвальчик кавказского ресторана на Тверской, напротив нового здания Центрального телеграфа. В сизом, табачном дыму, едва касаясь ковра носками мягких сапог, лихо плясал молодой джигит, развевая полы черкески, только мелькали белые рукава да бледное узкое лицо с черными усиками. Шумно. Жарко. Пахло шашлыками, пряностями, вином. А разговоры за столиками о золоте и рыбной путине, о лесосплаве и каракуле – сразу видно, этот ресторанчик облюбован приезжими со всех концов страны.
Вот и нефтяники ждут «именинников», заказав чахохбили, коньяк, красное терпкое «Мукузани», маслянистые лепешки из сыра и, конечно, шашлыки. Нефтяной фонтан полагается отметить на славу.
Мало было сторонников у Сошкина, когда шла драка за башкирскую нефть, а сейчас вон сколько набралось, и званых и незваных. Но русский человек зла не помнит, на радостях особенно, и за столом широко гостеприимен. Некоторые гости привели с собой веселых и нарядных женщин. Пела зурна, рокотал бубен, шутники-кинто смешили посетителей забавными выходками, а в душе Алексея рос, накипал протест против такого гульбища. Чтобы не нарушить общего веселья, он сунул деньги под свою тарелку, молча встал и, тихо ступая по коврам, багрово-красным, как виноградное вино, пошел к выходу.
Душный воздух городской улицы не освежил его: с непривычки он немного охмелел, голова кружилась.
На тротуарах толпы прохожих. Площадь с древними краснокирпичными башнями Кремля, веселая пестрядь куполов собора, построенного при Иване Грозном. Алексей остановился на мосту, вспомнил легенду о зодчем, которого царь ослепил, чтобы он не построил где-нибудь лучшего храма. Над Москвой-рекой тянулись откуда-то клубы дыма, на сизом небе тяжело висели темные тучи; в провалы их смотрело вечернее солнце, золотя дома Замоскворечья, а вдали, выше по берегу, здания тонули в дымке. И все: небо, тучи, дым, дома над рекой – подернуто печальной желтизною. Городской пейзаж, от которого Алексей отвык, был полон неизъяснимой грусти, хватающей за сердце.
Если бы рядом стояла Елена, если бы можно было обнять ее теплые плечи! Но так уж никогда не будет; и может быть, именно поэтому он не остался в шумной компании. Мир для него сейчас опустел: ушел только один человек, но этот человек – Елена.
Долго стоял Груздев на мосту, опершись на перила, потом медленно побрел обратно через Красную площадь.
Перед Домом союзов он опять остановился, поглядел на свое отражение в стекле – громадный детина, но очень, очень еще молод!
В той же зеркальной глубине отражались приземистые дома-лавки Охотного ряда и серая булыжная мостовая.
Наконец-то Алексей понял, чего ему хотелось: не в подвальном кабачке отпраздновать открытие нефти, а вот в таком здании, как белоколонный Дом союзов, превратить радость открытия не в застольное гульбище, а в светлый народный праздник. Пусть народ сказал бы нефтяникам: «Спасибо!»
Но ни Алексей, ни его товарищи не могли представить себе, как громко прозвучит это «спасибо» с трибуны партийного съезда.
Когда они прочитали в газетах, что делегаты съезда приветствовали бурной овацией сообщение Сошкина о башкирской нефти, о том, что на съезде был решен вопрос о создании на востоке новой нефтяной базы – «Второго Баку», то как бы со стороны с волнением увидели величие совершенного ими подвига.
– Теперь все тяжелое у нас позади! – заявил оптимист Семен Тризна.
– Вот уж этого никогда нельзя сказать: обязательно взамен прежних затруднений возникнут новые, – охладила его пыл Дина Дронова.
Груздев молчал, перебирая в памяти дни, проведенные в Москве, беседы с Иваном Наумовичем, встречи с Губкиным, их неустанную борьбу и веру в победу, взглянул на Яруллу и Джабара Самедова, смирно сидевших на скамейке, и улыбнулся.
– Как вы думаете, товарищи? Не о трудностях (без них большое дело не живет), а о наших новых обязательствах. Чем должны мы ответить партии, народу?
– Когда громко хвалят, следует подтянуться, а не раскрывать рот, как ворона, – важно ответил Джабар. – Море нефти надо добыть для «Второго Баку».
54
Давно миновал тот незабвенный день, когда Ярулла, придя домой, вымазал нефтью щеки выбежавшей навстречу Наджии, и тонкое личико Равиля, и носик безмятежно улыбавшейся в люльке Минсулу.
Теперь второму сыну Яруллы, Ахмадше, было уже четыре года, а шестилетний забияка Равиль стал в полную меру проявлять живость, которая сказывалась в нем с пеленок. Худенький, быстроглазый, с жесткими черными вихрами над низким лбом, он первым просыпался, поднимал всех в избе и целый день носился по степи и по деревне, где разместились буровики Груздева. То он забирался на склад, то в конюшню, норовил влезть на трактор, вдруг оказывался в кузове мчавшегося грузовика или являлся к буровой с шумной ватагой сверстников, приводя в смятение и состояние боевой тревоги всю вахту. Вихрем летел по его следам гвалт ребячьих ссор и материнских окриков. Но в пять часов дня, или в семнадцать ноль-ноль по расписанию, как шутили разведчики, мальчишка, израсходовав весь запас неукротимой энергии, приходил домой и, не внимая укоризненным словам матери, грязный, оборванный, падал на постель и мгновенно засыпал. Наджия раздевала и умывала его, словно куклу, и в семье до ранней утренней зари воцарялось спокойствие.
Минсулу, наоборот, была ласковой, тихой и кроткой. У маленькой девочки отросла, всем на удивление, большая, тяжелая коса. Равиля очень занимала эта коса, и Наджия не могла решить, что лучше: хлестать мальчика по рукам, чтобы не дергал сестренку за волосы, или остричь Минсулу? Приучить его к скромности и порядку невозможно, сидит за столом будто на иголках, болтает ногами, крошит хлеб, всюду сорит.
Зато не налюбуются родители на своего крепкого, сильного, не по-детски степенного Ахмадшу. Не так уж и красив он, но посмотришь – и не оторвешь взгляда: открытое милое лицо, светло-серые глаза под черными бровями. Нет в нем обычной для его возраста шаловливой резвости, никогда не плачет, не капризничает, никому не докучает.
– Удивительно деликатный ребенок, – говорила Дина Дронова. – Не могу равнодушно смотреть на него: так и хочется потормошить.
– Ахмадша, моя душа, Ахмадша! – напевала Танечка и сгребала с вазочки все конфеты. – На, возьми, моя любовь!
Ребенок брал конфету гибкими пальчиками, приподняв бровь, смотрел застенчиво из-под широкого лба.
– Спасибо, Тания-апа!
– Возьми еще для Минсулу.
Не выбирая, он брал, иногда, подумав, снова протягивал ручонку.
– Маме. – И опять брал только одну.
– Прелесть ты моя! – восклицала Танечка, любуясь им, без церемонии подхватывала мальчика на руки и осыпала поцелуями.
Ахмадша краснел, отворачивался.
– Садись обедать с нами! – приглашали его инженеры, когда он заходил к ним «с визитом дружбы».
– Мне мама не разрешает.
Только от чая он не отказывался; чаевничать со взрослыми его приучила Зарифа…
Сегодня праздник – байрам. Ярулла принес из сельского ларька (карточки уже отменены) черствые, каменно-твердые пряники и леденцы, банку мясных консервов, лук, копченую воблу и целую буханку пшеничного хлеба. Все это и миску горячей картошки в мундире поставили на стол – пировать так пировать! Но Наджия неожиданно сломала пряником зуб. Ярулле было очень жаль ее: редко она разрешала себе полакомиться – и вот: сломала такой белый, здоровый зуб! Оба они, глядя на беззаботно радовавшихся детей, вздыхали, а потом начали смеяться, когда Ахмадша, заметив огорчение родителей, пообещал, что он купит корову, вытащит у нее зуб и вставит его матери.
Наджия смеялась до слез.
– Тогда пожую! Все пряники съем!
А Ярулла – уже в который раз! – подумал: «Какое великое счастье – дети!» Однако выражать свою любовь к ним он стеснялся и скупо погладил Ахмадшу по русой головке.
Низамов был не совсем здоров в этот день, и Наджия собиралась поставить ему банки. Делалось это просто: несколько граненых стаканов, факел из ветошки, смоченной керосином: раз, два, три – и все боли как рукой снимает! Так лечил жену от простуды и сам Ярулла: после смерти Елены Груздевой не стало у разведчиков своего доктора.
– Выпей лучше водки с перцем, – посоветовал с видом знатока Джабар Самедов, зашедший на огонек к Низамовым.
Ярулла скептически усмехнулся.
– Не люблю я ее, выдумки – что помогает.
Самедов по-прежнему жил холостяком, был неизменно здоров, краснолиц, так же покачивался на ходу мощным корпусом. Грубости в нем заметно поубавилось, реже ругался, чаще задумывался, по вечерам пристрастился сидеть за книжками. Видимо, повлияло на него то, что богатейшие нефтяные районы, первооткрывателем которых считался и он, приобретали огромное значение. В степях, где недавно только ветер да вольные табуны гуляли по разнотравью, а зимой рыскали по заснеженным урочищам голодные волки, были заложены новые города. Там, где раньше лишь Оренбургский тракт, по которому гнали пешим этапом кандальников, прорезал ковыльную целину, теперь проложена железная дорога. Под Уфой вырос гигант – нефтеперерабатывающий завод. Нефть для него везли цистернами со скважин, и по нефтепроводу (тоже крупнейшее строительство в Башкирии) она пошла. С баснословной быстротой развертывались дела. Словом, было о чем задуматься Джабару Самедову.
