Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
Часть четвертая
1
Он вернулся домой перед рассветом. Наджия, отворив дверь и взглянув на него, испугалась:
– Что случилось, сынок? Где ты пропадал?
Без вина пьяный от горя и усталости, Ахмадша молча прислонился к дверному косяку, будто случайно забрел в чужую квартиру.
– Опять о той затосковал? – наседала мать, жестоко обиженная его уходом со свадьбы сестры.
– Я все время по ней тоскую.
– Ну не глупость ли так убивать себя! На кого ты похож: щека к щеке пристала.
– В том-то и беда, что вы считаете глупостью самое для меня дорогое и даже не представляете, какой удар нанесли нам обоим!
Неровной походкой он прошел в полутемную столовую, даже плечи его опустились – так давило безысходное, безнадежное отчаяние. В отсветах уличных огней он увидел, как спали на полу, крепко обнявшись, Равиль и Фатима, тут же в кроватке посапывал маленький Рустемчик. В другом углу раскинулся на тюфяке Гайфуллин, белая борода торчала над сбившимся одеялом: должно быть, бабай нарушил наказ Магомета, хватив лишнего на свадебном пиру.
Ахмадша постоял, с трудом соображая: Равиль с женой перебрались в столовую потому, что в их комнате – новобрачные (все-таки хоть одну ночь проведут в доме невесты). Но почему здесь Гайфуллин? Отчего он не лег, как обычно, в спальне Ахмадши? И почему ради Хаят и Салиха побеспокоили семью старшего сына?
В комнате родителей тихо, но слышно – отец не спит: вот скрипнул кроватью, кашлянул хрипловато, как бывает у него в минуты волнения.
– А у нас гостья, сынок! – вкрадчиво шепнула мать, следуя по пятам за Ахмадшой.
Его обдало жаром, так рванулось сердце от неожиданной, казалось, невероятной мысли: «Надя!» Неужели спохватилась, раскаялась и, пока он блуждал по улицам, прибежала сюда? Он сразу бросился к себе, но у самой двери в комнату его остановил шепот матери:
– Энже приехала.
– Энже…
– Да. Мы приглашали их на свадьбу. Усман-абый [8]8
Абый – почтительное обращение к старшему мужчине (татарск.).
[Закрыть]прихворнул, а она с матерью и сестрой запоздали.
Ахмадша метнулся, как птица, накрытая силком, круто повернул к выходу, но мать почти повисла на нем, обхватив его шею руками.
– Не пущу! Я и так целую ночь глаз не сомкнула. Куда ты пойдешь?
– Переночую у Салиха, а утром – на буровую. Все равно мне здесь негде пристроиться.
– У Магасумовых одни женщины дома. Сестричка и мать Энже там. Не может Зарифа ночью пустить чужого мужчину: сплетни пойдут. И не надо обижать Энже, которая хочет поговорить с тобой.
– Она тоже одна в комнате, и мне неприлично заходить к ней.
– Дочь Юсуфа твоя нареченная. Значит, все равно что жена.
У Ахмадши прорвался судорожный, недобрый смешок.
– Кто мне ее нарекал?
– Отец со своим фронтовым другом Юсуфом… И она согласна: полюбила тебя.
– А я? А меня-то вы за кого считаете? Или не человек я, не имею права выбрать жену по велению сердца?
Приглушенный разговор разбудил матерински чуткую Фатиму, она повернула голову к кроватке сына, но, увидев деверя, натянула одеяло на себя и на Равиля до самых макушек.
– Не обижай Энже! Хоть поговори с ней! Ну что тебе стоит? – умоляла Наджия. – Не хочешь быть наедине, оставь дверь открытой, а я тут посижу.
Ахмадша так посмотрел на мать, что она начала растерянно переминаться с ноги на ногу.
– Странные вы люди! Что мне стоит? Счастья всей жизни мне это стоит! – сказал он с гневом. – И Энже напрасно сбиваете с толку. Жила радостно, нет – надо и ее заставить страдать! Хорошо, я пойду к ней и скажу, что я весь с Надей, хотя вы и погубили нашу любовь.
Последние слова дошли до ушей Яруллы, настороженно сидевшего на кровати в одном белье, и он вдруг вспомнил песню, услышанную им давным-давно, во время поисков нефти в Башкирии:
Отец сыну не поверил,
Что на свете есть любовь.
Тогда стоял солнечный день, в деревнях все бурлило, а русский мужик пел песню, которая больно отозвалась в сердце Яруллы, впервые понявшего, какую ошибку он совершил, женившись на Наджии.
Бывало, он сердился на себя за эту уступку традиции, но ему и в голову не приходило попрекать родителей; всегда любил их и очень заботился о матери, жившей у старшей дочери в Урмане. И родителям Наджии он помогал. Не водилось, правда, накоплений на сберкнижке Низамова, не было в доме лишних вещей, зато как любовно подбирал он подарки для посылок, какой теплотой светились его глаза, когда в ответ старики присылали деревенские гостинцы: то липовую долбленку с медом, то выпотрошенных, подсоленных уток или гусей.
– Будет у советской власти, будет и у нас! – сказал Ярулла Наджии, заговорившей однажды о сбережениях на «черный день». – Да и ребята наши не бросят нас на старости лет.
Но вот начинает обрываться духовная связь с милым сыном, как и со старшей дочерью, и страх этой утраты терзает заботливого отца. Однако он еще упрямится, желая поставить на своем, потому что полюбилась ему Энже, потому что сердит он на Надю, которая хотела нанести всем такой тяжкий удар. И перепугался и рассердился Ярулла, узнав о ее поступке.
Слышно: грубит Ахмадша матери, а он сидит и молчит, не шелохнется – еще теплится в нем надежда, что уговорит сына Наджия и тогда мир и лад снова войдут в семью.
Раздраженный спором, Ахмадша распахнул дверь своей комнаты. Мягко светила настольная лампа под зеленым абажуром; у этой лампы Ахмадша проводил вечера, читая книги… Сидя на диване, старый Гайфуллин любил иногда порассуждать здесь о жизни. Засиживалась тут молодежь, и Ярулла, вернувшись с работы, часто присоединялся к веселой компании. Его присутствие никого не стесняло. Напротив, приход отца вносил радостное оживление, и каждый старался сесть поближе к нему. Теперь все изменилось…
Энже спала на неразобранной постели, свернувшись клубочком под клетчатой шалью, накинутой на нее Наджией.
Ахмадша смутился: как же так, посторонняя девушка легла на его кровать! Могла бы прилечь на диване…
Он шагнул в сторону, громко кашлянул, двинул стулом. Энже взметнулась, села, свесив на пол маленькие ноги в тонких чулках. Туфли-лодочки стояли на коврике, навострив носки, будто приготовились к бегству. Но сама Энже и не думала бежать: поправив тяжелые косы, она с застенчивой улыбкой протянула Ахмадше руку.
– Здравствуй! Ты не сердишься, что я приехала, не известив тебя?
– Мать сказала, что ты приехала на свадьбу Хаят. Отчего же я стану сердиться? Мы гостям всегда рады.
– Гостям? – тихо переспросила Энже, и протянутая рука ее неловко опустилась.
– Конечно! – Ахмадша присел к столу, не глядя на Энже, спросил сухо: – Ну как идут дела в Акташе? Как поживают твои телята и цыплята?
Она не почувствовала иронии в его голосе.
– Телята все здоровы. Мы получили самые большие в области привесы, и нашему району дали переходящее Красное знамя.
– Я читал в газете…
– А цыплята… цыплята на талой воде растут на удивление… – продолжала Энже, пугаясь наступившего холодного молчания.
2
Она умолчала о письме, в котором Ярулла сообщал ее прадеду о предстоящей свадьбе Хаят и приглашал родных посетить дом будущего мужа Энже. Усмановы тоже считали вопрос сватовства решенным и сразу приняли приглашение. А раз все охотно отходили от старинных порядков, то об Энже и говорить нечего: ради возможности увидеть Ахмадшу она отправилась бы куда угодно.
Но вот он рядом – и до чего же далек от нее! Нет, в Акташе он был куда приветливее!
– А как ты живешь?
Он повел плечом, ответил нехотя:
– Пока жив. Работаю.
Мог ли он рассказать о том, что Надя в ответ на попытку помириться злобно хлестнула его по лицу! Кому можно рассказать об этом? Все будут только смеяться, и никто не посочувствует, как не сочувствуют человеку, который поскользнулся и упал в грязь. Чувство острой обиды пробудило самолюбие Ахмадши, и впервые он посмотрел на Энже оценивающим взглядом. Почему он слепо привязался к Наде? Какая жестокость таилась в ее сердце, какая недобрая гордыня! Целая толпа уличных зевак наблюдала за его позорищем, а чем он так провинился?! Но мысль о гибели, грозившей Наде из-за того, что он, согласившись на «проверку чувств», не повидался с ней перед отъездом, а послал записку и, пусть не ведая о том, уехал на «смотрины» к другой девушке, мысль, неотвязно терзавшая его в последние дни, сразу погасила возмущение. Отделаться от сознания своей вины было невозможно.
Поездка к Энже и вся затея с этим сватовством – еще одно подтверждение его малодушия. Однажды уступив отцу, он дал ему повод думать, что пойдет и на новую уступку.
– Ты даже не хочешь разговаривать со мной? Неужели презираешь меня? – печально спросила Энже.
– Нет, напротив, ты достойна только уважения и вызываешь радость у каждого, кто глядит на тебя. Но о моих намерениях… чувствах я тебе сразу сказал, а за это время они не изменились.
С минуту Энже молчала, покусывая губы и нервно теребя подвернувшийся ей край шали.
– Я очень гордая, а сейчас не знаю, куда девалась моя гордость. Бегу за тобой, точно глупый котенок за бумажкой, которой играет ветер. – Она посмотрела на него повлажневшими глазами и, закрыв лицо ладонями, тихо заплакала.
– Не плачь! – Ахмадша не посмел подойти, чтобы утешить ее: смутная боязнь искушения охватила его при виде трогательного горя красивой, влюбленной в него девушки. – Не плачь! – повторил он, не двигаясь с места и не оглядываясь на открытую дверь, за которой похрапывал Равиль и вздыхала мать. Может быть, и отец смотрит оттуда…
Враждебность к ним снова всколыхнулась в душе Ахмадши. «Бедная Энже! Ну какой я ей жених?! Внушили, что нареченный с детства. А я действительно словно бумажка, которой играет ветер. Ну как она не поймет!.. Не хочет понять. Должно быть, привыкла на своем настаивать, а может, поняла, что есть во мне эта наследственная телячья мягкотелость».
Ахмадша опять вгляделся в свою «нареченную»: сидит на его постели тоненькая девушка и неслышно плачет, черные косы свесились на колени, маленькие ноги кончиками пальцев касаются ковра, беспомощная, угнетенная свалившимся на нее сердечным переживанием. Нет, все-таки не упрямство говорит в ней!..
– Не надо плакать. Ложись спать, Энже, – ласково, будто младшей сестренке, посоветовал он. – Ты еще найдешь свое счастье. Мне тогда в Акташе показалось, что мы с тобой станем хорошими друзьями. – Он неожиданно зевнул. – Ты прости, я страшно устал, а мне скоро на вахту. Прилягу на часок здесь, а ты спи на кровати. Спокойной ночи!
– Отдыхайте на здоровье! – прошептала Энже сквозь слезы.
Ахмадша снял праздничный пиджак, развернул постель, сложенную на всякий случай в углу дивана неугомонными руками матери, закутался в одеяло и сразу уснул.
Энже тоже легла, укрылась шалью и притихла, прислушиваясь к дыханию юноши.
Сейчас она особенно горячо любила его. То, что он мучился из-за другой девушки, не отталкивало, а, наоборот, еще сильнее привлекало ее к нему, терзая жестокой ревностью.
«Везде мне говорят, что я красивее всех, даже в Казани, в театре и на улице, только и слышу: „Вот красавица!“ А когда напечатали портрет, сколько писем пришло от молодых людей! Познакомиться хотят, восхищаются. Только Ахмадша не смотрит! Если он откажется от меня, ни за кого другого не пойду. Буду жить в деревне, выступать в клубе на сцене, читать лекции. Построят и у нас в Акташе такие же дома, как в Светлогорске, с газовыми плитами, с ваннами. А я состарюсь, стану легонькая, сухая, седая вроде бабушки Хакимы, но детей и внуков у меня не будет».
От таких мыслей снова горячо и влажно стало под щекой Энже. «Проплачу Ахмадше всю подушку», – подумала она и, совершенно обессиленная волнениями, внезапно уснула. Проснулась она вскоре. В комнате еще сумрачно, но Ахмадша уже исчез, и дверь в столовую прикрыта наглухо.
«Ушел мой милый! И так торопился, что даже не убрал постель».
Войдут сюда женщины и увидят Энже на кровати молодого человека, который совсем не хочет, чтобы сна стала его женой. Наджия-апа понимает все и не осудит – более того, она единомышленница, верная союзница, а девушки скажут, что маловато у Энже гордости.
Ей стало стыдно. Она рывком вскочила, оправила одеяло, тихонько взбила подушку, в самом деле отсыревшую от слез, подхватила шаль, туфли, перебежала к дивану и юркнула на место Ахмадши. Оно было еще теплое… Ощущение этой теплоты подействовало на девушку, словно радостное прикосновение к дорогому человеку. Захватывая побольше места, Энже вытянулась на диване и тихо рассмеялась:
– Как я люблю тебя! Как я люблю тебя! – прошептала она, нежно обнимая и целуя подушку, на которой только что лежал Ахмадша, с упоением и неожиданным озорством вдыхая еще уловимый, скорее мерещившийся ей запах его волос.
3
В полдень в помещении диспетчерской молодой мастер увидел директора буровой конторы, секретаря горкома Скрепина, Семена Тризну и главного геолога Дронову. На лавке возле стола сидел и Джабар Самедов. Лицо его опухло после вчерашней выпивки на свадьбе Хаят, но глаза выражали острое внимание. По другую сторону стола сидели люди, незнакомые Ахмадше.
– Представители Московского института автоматики, – сообщил молодому Низамову Джабар, почему-то хитро подмигивая. – Будем сейчас решать, как лучше справиться с Исмагиловской площадью.
– Без времянок все равно пока не обойдетесь, – сказала Дина Ивановна, продолжая начатый разговор, и бегло взглянула на Ахмадшу. – Зато сможете вернуть монтажникам законсервированные вами вышки.
Джабар провел пятерней по жестким волосам, полушутя почесал затылок.
– Я уж и не знаю, кто кого тут законсервировал! Сам попал в положение волка, который приморозил хвост у проруби. Да что там! Всю буровую контору приморозил. Будь она неладна, эта ваша затея с автоматикой: показуха одна!
– Ну-ну! Ты опять начинаешь! – строго остановил его Скрепин, который был в особо приподнятом настроении после разговора с приезжими инженерами. – Страна заинтересована в быстрейшей автоматизации производства, а такие руководители, как ты, скрипят да кряхтят.
– Небось закряхтишь! Автоматчикам что? Чем выше процент сокращения рабочей силы, тем лучше у них настроение. А нам на местах приходится ломать голову и над тем, куда этих рабочих пристроить.
– На улице никто не окажется, – спокойно возразил один из москвичей. – В Сибирь можно перебросить. Там всем дело найдется.
– Молодежь, конечно, с большой охотой поедет. Теперь Сибирь не царская каторга! А старшему поколению да многодетным нелегко покинуть наш город, тем более что они собственными руками его строили. Да и нам жаль отпускать испытанные кадры, – сказал Тризна. – Что же касается повышения производительности труда, то в этом мы все заинтересованы. Отсюда и надо танцевать…
Ахмадша уже понял, что приехал не вовремя, но разговор в диспетчерской задел и его за живое, а косой взгляд Надиной матери вызвал непреодолимое желание объясниться с ней начистоту.
Для него важно было не то, знает ли Дина Ивановна о его последней встрече с Надей, а то, подтвердит ли она слова Зарифы: «Если ругает – значит, любит».
«Не только ругать, но и драться начала, – с любовной укоризной подумал Ахмадша, почувствовав, что Надя после того стала ему еще роднее. – Ну, в самом деле, могла ли она ударить постороннего человека?»
Однако Ахмадша сразу понял нелепость этой мысли: довел девушку до отчаянного озлобления, вот и отхлестала по лицу.
И все-таки он не ушел, хотя диспетчер ясно сказал ему, что нового талевого каната нет и получение пока не предвидится.
Присев у открытой двери, молодой мастер достал блокнот – хотел прикинуть скорость проходки скважины, – но, прислушавшись одним ухом к разговору за столом, снова забылся в невеселых размышлениях. Надя тоже азартно увлекалась автоматикой. Как же такая сильная девушка могла очутиться на краю гибели? Не испытав мук оскорбленной гордости, какие довелось пережить ей, он не представлял и того состояния, которое толкнуло ее в Каму хотя бы ради того, чтобы избежать встречи с Юлией.
Глядя на сидевших в диспетчерской инженеров, он вдруг почувствовал странное равнодушие к тому, о чем они спорили. Буровая бригада, возившаяся возле капризной скважины, тяжелая работа то в лютые бураны и морозы, то в дождь и грязь непролазную, трудности с оборудованием, удачное испытание турбобура с деталями из пластмассы – все стало безразлично.
Точно лопнула тугая, до отказа натянутая пружина. Даже Надя и та отошла вдруг куда-то далеко-далеко. Рассердилась, видите ли… Не захотела подождать хотя бы неделю, чтобы помочь ему распутать затянувшийся узел, а только еще больше осложнила дело. Чего же ждать от нее в будущем?
И когда мимо Ахмадши, не глядя на него, прошла Дина Ивановна, он даже не шевельнулся, не то чтобы встать да заговорить с нею. Что она может посоветовать? Она с самого начала его новой дружбы с Надей относилась к нему очень сдержанно.
– Слушай, Низамов, что ты торчишь над моей душой? – раздраженно спросил диспетчер. – Я же тебе сказал!..
– А от вас ничего не требуется, – почти высокомерно возразил Ахмадша, которому диспетчер тоже стал неприятен: ну чего он грубит, когда и без него тошно! – Жду, когда освободится директор конторы. Буду проситься в отпуск. Третий год работаю без отдыха.
Про себя он, все более раздражаясь, закончил:
«Черт с ней, с буровой, с этими выдумками! Будто без автоматики мало бурим! Простого оборудования и то не получишь вовремя».
4
Если бы Ярулла узнал о новых настроениях сына, то пришел бы в негодование, а возможно, и растерялся бы перед таким позорным малодушием.
Все нефтяники бились сейчас над решением трудной задачи на Исмагилове. Именно стремление облегчить эту задачу, снизив себестоимость проходки привело Яруллу к идее бурения на воде, которая овладела им теперь совершенно. После переезда Хаят к мужу дома стало совсем невесело, и Ярулла почти круглые сутки проводил на своей буровой точке. Сыновья-инженеры отобрали переходящее Красное знамя. Обижаться тут не приходится; зато у него новый интерес к работе.
Ярулла смотрит в окно культбудки на растерзанные гусеницами тракторов кусты и корни деревьев, на просеку в березовой роще, прорубленную прямо в голубизну неба для того, чтобы пришла сюда буровая вышка. Осень уже обрызгала золотом лесные чащобы. Терпко и пьяно пахнет в них влажной землей, густым настоем вянущих трав, банным перегаром слежавшейся прошлогодней листвы, из-под которой дружно вылезают тугие коричневые шапочки белых грибов. На мшистых полянах и среди мелкой травки-муравки красновато-желтые рыжики, пушистая розовость волнушек. Конец лету – грибное раздолье. Щедрая пора, милая с детства! Радовала она голодных деревенских ребятишек: всюду еда – огородные гряды, ржаное или пшеничное поле, где кланяются, просятся в снопы спелые колосья, россыпи брусники на горном склоне… Скрипит песок на зубах, пальцы и губы раскрашены ягодным соком – веселая жизнь!
«Мои дети всегда были сыты! Им не приходилось пастись на чужих огородах, жевать на жнивье сухое зерно. Они не бегали босиком от снега до снега, а то и в зимнюю пору, когда в семье на шесть пар ног одни растоптанные валенки. Все, что мог, сделал для них!»
Чтобы не растравлять себя, Ярулла встал, рывком накинул на плечи брезентовую куртку – и на буровую.
По небу плыли редко разбросанные плотные серые облака с ослепительно белыми каймами. Вышка будто падала на фоне этих облачных клубов, движущихся по чистейшей синеве неба, и у Яруллы голова закружилась, когда он проследил за их движением. Ощущая слабость в ногах, весь как-то огрузнев, он взошел на помост.
«Ябедник» – один из трех манометров, записывающих на круглых дисках все, что происходит при бурении скважины, показал, что в известняках вода ушла в каверну, точно указал время, когда нарушилась циркуляция жидкости.
Ярулла смотрел и обдумывал случившееся. Будь вместо воды дорогостоящий раствор, он с таким же успехом хлынул бы в пещеру, вымытую подземными потоками в древних отложениях. Загадочная черная пустота… Турбобур сразу рванулся вниз: на диске отмечен и этот прыжок больше двух метров. Но бурильщик не дремал: не уронил инструмент, а плавно опустил его на дно провала. Циркуляция воды восстановилась – значит, пустота забилась разрушенной на забое породой. Теперь по правилу, разработанному Яруллой с помощью Ахмадши, следует как можно скорее идти в глубину ниже опасной зоны, чтобы сделать порционную заливку цементом.
Вновь ощущая слабость и странную тяжесть во всем теле, Ярулла вернулся в будку, вызвал по радио диспетчера: надо было договориться, чтобы прислали машины – смесители и заливочные агрегаты.
Уже пожилой человек Ярулла Низамов, многого добился, зачем ему новые хлопоты и тревоги? Работал бы, как все, и ладно! Так и так скоро на пенсию. Отчего же именно ему взбрела в голову идея бурить на воде? Человеку за пятьдесят, к тому же у него домашние неприятности: дочь чахнет от тоски по стиляге-ухажеру, сын перестал оказывать уважение… Вспоминая поведение Ахмадши, Ярулла беспокоился все сильнее, начиная понимать, что потерял не только уважение, но и привязанность сына. А вдруг выбитый из колеи парень утратит любовь и к работе?
«Избави аллах!» – взмолился Ярулла. И когда диспетчер сказал между прочим, что Ахмадша решил идти в отпуск, у старого мастера зарябило в глазах.
«Ну как можно бросать работу на трудном участке в самое горячее время?!»
Отпуск! Ездят люди по курортам, валяются на морских пляжах. Ярулла никогда не болел и не лечился, а отдыхать с утра до вечера в течение целого месяца казалось ему нелепостью. Когда профком, проявляя заботу, напоминал ему о необходимости отдыха, Ярулла старался выбирать такое время, чтобы не нанести ущерба делу, а раньше использовал для этого «окна» – дни, пока строилась вышка. Брал отпуск и ехал в гости к родне, хлопотал по дому, занимался с детишками или помогал, чем мог, школе. Вот стоит он сейчас у порога цементного сарая, кряжистый, широкоплечий, плотно стиснув здоровые зубы. Зачем ему курорты? А Ахмадше они и вовсе ни к чему. Ну, взял бы отпуск весной, после того как закончится бурение на Исмагилове, съездил бы в Казань или в Москву, а то порыбачил бы на Каме.
Темные брови Яруллы сдвигаются, образуя сплошную линию. Не случись бригаде Ахмадши бурить в Камске, все обошлось бы хорошо. И с поездкой в Акташ к Усмановым надо было поспешить, не откладывая дела в долгий ящик. Давно следовало познакомить Ахмадшу с Энже. А теперь парень решил куда-то уехать и с отцом не посоветовался, и сестрам не сказал ни слова (Хаят сразу проговорилась бы!), – вот до чего дошло!
Ощутив глухую давящую боль в сердце, Ярулла резким движением прижал к груди широкую ладонь. Так бы вот сгреб эту боль в горсть и выбросил. Может, износился? Может, и правда, пора на печку! Много буровиков уже ушло на пенсию; пока работали, вроде не старые были, бодрые, шумливые, веселые, а тут сразу заскучали, стали прислушиваться к себе: не болит ли что-нибудь.
Ярулла присел к столу, записал в вахтенный буровой журнал все, что сделано за смену, занося показания «ябедника», подумал о Егоре Туманове. Какой был мастер! Запомнилась и валкая походочка Егора, и то, как он здоровался, небрежно бросая большую руку в ладонь встречного. Ухарь и скалозуб, так и дожил он до старости Егоркой. Любил гулянки, любил и работу, но не признавал контрольные приборы, во всем полагаясь на свою опытность. Не так давно обвалом глин прихватило инструмент на его буровой… Гибка и пружиниста «нитка» стальных труб, опускающая турбобур на глубину до двух километров. Дергают сильно эту «нитку», вырывая застрявший инструмент, но надо знать меру, и, чтобы не забывались буровики, следят за ними сторожа – круглые «глаза» манометров.
На них и стал указывать Егошке молоденький геолог, когда приступили к ликвидации прихвата. Егошка только отмахивался, пытаясь поскорее выдернуть турбобур, застрявший в скважине. Вся вышка будто приплясывала, а инструмент ни с места!
– Надо отворачивать трубы, – настаивал геолог, – а то разорвем их, лопнет резьба.
Егошка делал вид, что не слышит, что было и не мудрено при диком шуме двигателей. Тогда геолог, не на шутку встревоженный, снова стал показывать на контрольный прибор-«ябедник». Раздраженный мастер набросил на манометры скинутый под горячую руку полушубок и продолжал сильными рывками выдергивать инструмент. Забывшись, он дал чрезмерную нагрузку, и вдруг вышка содрогнулась всеми своими звеньями, развернулась на одной ноге, точно исполинская балерина, и, разметав обшивку нижнего яруса, рухнула с ужасающим грохотом.
Великая катастрофа – падение сорокаметровой вышки, но Егошке редкостно повезло: все буровики, находившиеся на вахте, и геолог остались живы. Получилось так, что они растерялись и не побежали, замерев у ротора и лебедки, а вся гигантская стальная махина снялась над их головами и опрокинулась вместе с канатами и тяжеленным кранблоком, рванувшим из скважины верхний конец лопнувшей буровой колонны.
После того опозоренный Егошка, сразу поседев, ушел на пенсию.
«Может, и я зарвался при разладе в своей семье, как Егор Тумаков, – подумал Ярулла, – грубо нажал раз, нажал другой – и все рухнуло. Трудно бурильщику держать постоянно ровную нагрузку на забой: устает рука. Но разве легче главе семьи руководить без срывов домашними отношениями? Тут ведь контрольных приборов нет! На что курс держать? На любовь да уважение. Дружбой себя проверять. Есть они – значит, жизнь идет правильно. Но как их считать главными контролерами, если они уходят, прежде чем ты спохватишься? Вот Ахмадша разлюбил меня и уважать перестал. Выходит, я его чувства тоже вроде полушубком накрыл!»
Чтобы отвлечься, Ярулла снова вызывает диспетчера.
«Какой расход цемента на скважину получится? – прикидывает он. – Каверна большая, а надо заделать надежно и чисто, чтобы уступ не образовался. Ахмадши не будет при заливке. Он и свою-то буровую бросает на полпути. А ведь там высокое давление. Ну, как начнет скважина поплевывать, а потом шуровать в открытую!»
Опираясь коленом на скамью, Ярулла всматривается в висящий на стене чертеж геологического разреза скважины. Где тут эта каверна подлая? И кажется мастеру, что у него в груди каверна – страшная пустота. Чем заполнить ее?!
«С ума начинаешь сходить!» – корит он себя, но не выходит из ума ни Егошка с его дурацким полушубком, ни Ахмадша, убегающий из родного дома со своими поруганными чувствами.
5
Светлые вечерние сумерки. Теплоход медленно разворачивался на гладкой, как серый атлас, сонной реке, собираясь причалить к пристани. Все ближе надвигались обрывистый желтый берег и стоявшие под ним в воде ветвистые, но уже погибшие голые деревья, придававшие речному пейзажу фантастический вид, прекрасный, но печальный. Над желтизной глинистого обрыва громоздился темный лес – мощные дубы, подсвеченные снизу огнями какого-то поселка, а над плоским пойменным левобережьем вставала круглая луна, от которой стелилась по серой глади блестящая золотая полоса.
Ахмадша сидел в плетеном кресле, отвернувшись от пассажиров, и смотрел на водную ширь. Целый день он провел на палубе в полном одиночестве среди массы говорливых, беспечно настроенных людей. Красота окружающей природы вызывала в нем такую щемящую тоску, будто самый дорогой человек умер в этот сентябрьский день, немножко душный, теплый, с подернутыми дымкой задумчивыми далями.
Сжимая руками подлокотники кресла, Ахмадша без конца думал о Наде. Одна за другой возникали милые сердцу картины. Вот она в легком платье, с обнаженными до плеч загорелыми руками, сбегает навстречу стае гусей по лестнице-трапу. Каштан – следом. Гуси, вытягиваясь во весь рост, рвут хлеб из ее рук, шипят на щенка, норовят долбануть его крепкими клювами. Надя кормит и гладит птиц, а щенок беззлобно хватает их за крылья, за длинные упругие шеи. Девушка кричит на него, со смехом отталкивает в сторону.
Весело было смотреть на нее! И так живо вообразил ее Ахмадша прежней, жизнерадостной, что вздрогнул, услышав гусиный гогот. Но это здешние гуси. Волны, поднятые у берега теплоходом, привели птиц в неистовое ликование. Они в восторге хлопали крыльями, поднимая брызги, взлетали над высокими валами, ныряли в них, то исчезая, то появляясь снова. Пассажиры, толпясь у перил, громко смеялись. Летели в воду куски хлеба, корки арбузов. Гуси, привыкшие к подачкам, бесстрашно подплывали к самому борту.
Низамов встал и пошел на другую сторону палубы, подальше от смеха и шума.
Течет река, и время течет. Правда, у Ахмадши еще целая вечность впереди, но зачем она ему, если нет Нади? И никого нет. Впервые отбился он от друзей по работе, от родной семьи, уехав из дому, точно сбежал, и нет сожаления о родном гнезде, и о буровой почти не вспоминает. А куда направился: в Казань, Астрахань, через Каспий в Баку? Да просто поплыл по течению. Не все ли равно куда?
В Казани он долго бродил по улицам, смотрел, как выросла и похорошела она, хотя и обставленная еще кое-где на окраинах остатками серой деревянной рухляди. Недалеко от жалкой Козьей слободы возник новый район города – Ленинский, по-современному благоустроенный и кипучий. Жителей здесь, пожалуй, побольше, чем в самой Казани.
Все делается для счастья людей. Вон двор – тенистая роща, окруженная домами. Возле ярких цветников на песочке играют дети. Балконы, как веселые лужайки на горных уступах, и музыка где-то звучит. Нет, дома с распахнутыми створками окон скорее похожи на океанские пароходы, готовые к отплытию. Зеленые уличные аллеи овевают прохожего прохладой и свежестью. Жил бы да жил здесь! Отдыхал после работы, вместе с милой женой нянчил своих малышей, готовил удочки для рыбного похода. Рядом стадион, буйно цветущие по весне общественные фруктовые сады. Дворец культуры. Здесь же могучие заводы – сердце пригородного района, достойного войти в завтрашний коммунистический день.
Человек должен быть счастливым!..
Свияжск, светясь куполами церквей, встает в легкой дымке над широченным разливом Волги, будто сказочный град на море-океане. В прошлом это была крепость – Иван-город, откуда грозный русский царь штурмовал Казань. Теперь примиренно смотрят друг на друга Свияжск и белый Казанский кремль. У подножия кремля малым ручейком текла когда-то речка Казанка, превращенная в настоящий морской залив с многолюдными пляжами и пристанями по берегам, к которым спешат большие суда.
На казанской дамбе Ахмадша случайно встретился с Валеркой Штучкиным, бывшим своим однокурсником. Валерка был весел и щедр, как наследный принц, и, как принца, его окружала пестрая молодежная свита. Одни угодничали перед ним, другие явно побаивались, третьи просто были подчинены культу бесшабашной Валеркиной личности. Встретив Низамова, он сразу объявил его своим пленником и предложил поехать на рыбалку на «папином катере». Ахмадша согласился: ему было все равно куда ехать, лишь бы убить время.
