Текст книги "Собрание сочинений.Том 5. Дар земли"
Автор книги: Антонина Коптяева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)
– Фу, какой ужас! – Энже удивлена и даже испугана. – Что это они, будто японские самураи, которые делают себе харакири?
– Рефлекс самоистребления, – с философским видом изрекает ветеринар. – Разное у них бывает: дети родителей загрызают, родители – детей. Но ведь и люди грызутся! Конечно, не в смысле физического уничтожения, особенно если речь идет о мирном времени, а морально уничтожая… И тоже не считаются с родством.
«Мы, татары, всегда уважаем родителей», – хотела возразить Энже, но ей вспомнилось, каким странно-мрачным взглядом поводил Ахмадша Низамов на своего отца. Альфия уже намекнула дочери, что старики прочат ей в мужья этого привлекательного молодого человека. Если действительно так, то они ничего лучше не могли придумать!
Только очень тревожила Энже угрюмая задумчивость Ахмадши. Отчего он такой? Несмотря на свою молодость, Энже не долго затруднялась в поисках ответа. Ларчик открывается просто: если Ахмадшу не радует общество красивой девушки (а Энже не без основания считала себя красивой), то, значит, у него есть другая.
Но отсюда совсем не следует, что его нужно сразу, без сопротивления, даже без попытки понравиться ему, уступить неведомой сопернице.
31
Лопоухий негодник, доставивший Энже столько хлопот и огорчений, к вечеру отдышался и встретил лекарей, твердо стоя на ножках.
– Вот видите, все благополучно, а вы оторвали меня от весьма важного дела, – сказал не на шутку рассердившийся ветеринар.
– Ну, разве можно сердиться, если все обошлось благополучно? Мы полдня возились с ним сами и только потом решили обратиться к вам.
– В другой раз будьте выдержаннее и больше доверяйте собственным знаниям, – назидательно сказал отвергнутый поклонник, смягчаясь под сияющим взглядом повеселевшей девушки.
Энже чуть ли не бегом пустилась домой, издали высматривая, стоит ли у двора машина Низамовых. Вдруг уехали, не дождавшись ее!
Дневная жара спала, наступил прохладный вечер. Почти у каждых ворот белели присмиревшие гусиные стаи. Татары любят пышные постели и всюду держат гусей, а в Акташе, где речка течет среди больших ветел вдоль села, для этой птицы раздолье.
Сельские красавицы в нарядных платьях и белых передниках с оборками уже идут на гулянье. В горячую пору уборочной председатель колхоза Усманов не разрешает кино и танцы в клубе, но молодежь всегда найдет время и место потанцевать: недоспят, не отдохнут, а все-таки повеселятся.
Девушки хором здороваются с Энже, а потом, притихнув, смотрят ей вслед.
– Счастливая! Какого жениха нашел для нее Усман-абый!
Машина стоит во дворе, и Энже, увидев ее сквозь щели забора, облегченно вздыхает. Гуси загораживают дорогу к калитке – одни уже плотно улеглись, другие похаживают около, нехотя покусывают травку, негромко гогоча, будто обсуждая события минувшего дня. Не кормят летом гусей в деревнях: птицы сами пасутся в лугах, наведываются в поля, по речке плавают, а на ночь домой – подальше от волка, от зубастой лисы. Однако мать Энже, загоняя иногда своих во двор, говорит:
– Что вы, бедняги, зря трудитесь, каждую ночь домой ходите?
Альфия в девичестве славилась рукоделием: пряла и ткала, вышивала, вязала кружева, сама запасла себе на свадьбу целый сундук полотенец и скатертей, но еще не успели пойти в ход все добротные рушники, когда ее муж Юсуф погиб на фронте.
Она в молодости носила домотканое, а Энже даже сатиновые платья не хочет носить: одевается по-городскому. И другие девчата тянутся друг перед дружкой, однако полотенца, платки, скатерти все равно запасают: иначе нельзя – обычай.
Два сундука с этим добром есть и у Энже, только все из магазина, покупное: русские салфеточные и вафельные полотенца, китайские махровые, с нарисованными цветами и птицами, скатерти с вышивками из сурового полотна и льняные белоснежные. Иногда, перебирая приданое, Энже пыталась представить себе будущего жениха, но образ складывался смутный.
А он такой красивый да симпатичный оказался, и к тому же сын фронтового друга отца, который столько помогал семье, когда Энже была маленькой. Что Ахмадша жених, она теперь не сомневалась. Проходя через застекленные сени на кухню, все успела приметить: гости не только не уехали, но и в баню успели сходить, и мать в приподнятом настроении стряпала для них оладьи.
– Ох, Энже! Как долго ты нас ждать заставила! – крикнула она девушке, всплескивая выбеленными мукой руками.
Значит, и Альфие пришелся по душе Ахмадша.
– Беги, доченька, в баню. Я тебе все чистое приготовила, – она матерински заботливо всмотрелась в лицо дочери: не похудела ли, не подурнела ли? – Целый день, наверно, ты не ела, не пила? Сядь сначала да поешь.
Но Энже не до еды: метнув взгляд на закрытую дверь в горницу, откуда смутно доносился мужской разговор, она, вся пылая румянцем, прошла за цветную ширму в сенях, где устроена девичья летняя спальня. Стучат на стене ходики, стучит тревожно сердце Энже: в самом деле, целый день заставила себя ждать, конечно, не из-за пустяков, не каприза ради, но все равно нехорошо: дорогие гости могли обидеться. Спасибо, что бабушка Хакима Альфия-ани и двоюродная сестра Рамиле хлопочут по дому и можно не беспокоиться о стряпне.
Взяв белье, Энже спешит по утоптанной тропинке вдоль огородной межи к бане, стоящей на зеленом берегу речки. Баня у Усмановых не черная, закоптелая, а топится по-настоящему, пахнет в ней березовым листом, протертый песком пол светится восковой белизной. Полуприкрытая рассыпавшимися волосами, девушка входит из предбанника в мыльню. Что за удовольствие помыться в хорошо натопленной и уже выстоявшейся баньке после дневной жары и скачки по пыльной дороге! Сегодня здесь мылся Ахмадша Низамов… Задумавшись, Энже, как ребенок, отжимает воду из мочалки на свои маленькие ноги. Мокрые пряди черных волос, огибая твердые белые грудки, падают на колени, льнут к нежно округленным бедрам. Неужели она скоро придет сюда не одна и ласковые руки Ахмадши будут расплетать ее тяжелые косы?
32
Все смотрят на Энже, входящую в горницу с подносом, уставленным праздничными угощениями. Высоко держа красивую голову, отягощенную тугими, еще влажными косами, она поставила кушанья на стол, улыбнулась, большие ресницы опустились не стыдливо, а с достоинством, будто гордясь своей шелковой густотой.
– Царевна – не колхозница, а как поет – заслушаешься! – хвастливо сказал охмелевший Усман, забыв о сдержанности, обычной в татарских семьях.
«Да, хороша ты! – сказал ей и взгляд молодого Низамова, смягчившийся, но по-прежнему невеселый. – Всем взяла, но у меня есть другая».
Энже снова подошла к столу, и он почувствовал легкий запах ее духов.
«Нет!» – сказал мысленно жених поневоле.
Ставя на стол блюдо, она протянула обнаженные до локтей руки.
«Нет! – упрямо повторил он. – Нет и нет!»
Из уважения к обычаям девушка не присела к столу, а старики не пригласили ее: достаточно того, что товар, можно сказать, показан лицом, но когда зазвучала гармошка, в комнату вошли все женщины. Значит, в доме давно укоренились новые порядки, и Усманов скорее играл в старинку, чем следовал ей. Ярулла был доволен и этим, лишь бы Энже пришлась по душе сыну (он считал, что у него дома законы шариата соблюдала только Наджия).
– Очень заботливая она у вас, – сказал он Усману, кивая на Энже.
Ахмадша удивился: отец еще не осмотрелся здесь толком, а, кажется, способен даже попросить девушку спеть, не боясь прослыть полным отступником от татарских обычаев, – лишь бы раскрыть сыну все достоинства желанной невесты.
– Пусть молодые пойдут на гулянье, повеселятся, познакомятся поближе, – предложил Усманов, отлично понимая общее настроение, но не замечая отчужденности Ахмадши: мог ли он допустить мысль, что найдется чудак, способный отказаться от его прелестной «Жемчужины»?
– Хорошо ли отдохнули у нас? – спросила Ахмадшу Энже, идя под руку со своей беленькой, розовощекой сестрицей.
На гулянье за околицу никому, даже Рамиле, не хотелось, поэтому, не сговариваясь, они свернули в усмановский садик, где в широких кронах яблонь заманчиво румянились яблоки, а у дорожки буйно цвели георгины.
Возле родничка-колодца стояла скамейка, на которую молодые и сели рядком, как смирные голуби.
– Энже замечательно играет на мандолине, – сообщила Рамиле, заметив, что разговор у нареченных не клеится. – Сейчас я принесу инструмент, и тогда вы оцените таланты, процветающие в деревне.
Она побежала в избу по дорожке, вымощенной плитняком, а Энже сказала:
– Сестра, конечно, преувеличивает, но я, правда, немного играю и даже пою. У себя в клубе мы сами и артистки и певицы. В городских театрах редко случается бывать. Очень люблю книги, ведь весь мир открывается. Вы любите читать?
Не получив ответа, она взглянула на Ахмадшу.
– Почему вы не разговариваете со мной? Неужели мы кажемся вам скучными только потому, что живем в деревне? – почти испуганно, но и с упреком спросила она. – Отчего вы такой невеселый? У вас неприятности?
– Больше того: у меня горе!
Энже быстро повернула голову и вдруг поняла: сейчас произойдет непоправимое, сейчас он скажет такое, что все внезапно и ярко вспыхнувшее в ее душе подернется мраком.
– Я люблю другую девушку и никогда ей не изменю, – тихо, но страстно, обрадованный возможностью наконец-то излить наболевшее, сказал Ахмадша. – Я без нее задыхаюсь так, будто мне нечем дышать, а отец слышать не хочет. Он, конечно, не может запретить мне жениться на ней, но если я женюсь без его согласия, он отвернется от меня, а я очень привязан… очень дорожу его отношением.
Несколько мгновений Энже сидела неподвижно, точно оглушенная. Слова Ахмадши причинили ей такую боль, что она удивилась. Ничего похожего до сих пор она не испытывала: то необычайное волнение и радость, то столь же сильное огорчение. Чувства вдруг обострились до крайности.
Искренность Ахмадши ее еще и обескуражила, и она растерялась, не зная, что делать. Неужели самой отказаться от него, когда сердце так и рвется к нему?
– Я не могу повлиять на вашего отца!..
– Не можете, но я хочу, чтобы вы все знали и сделались моей союзницей. Если наши родные решили, что мы должны стать мужем и женой, то это ужасная ошибка. Я хотел сразу сбежать, но потом остался, чтобы объясниться с вами, как товарищ с товарищем. Мы с детства знаем о вашей семье. Но одно дело – дружба, добрые человеческие отношения, а сейчас речь идет о гораздо большем. – Ведь вы тоже не пойдете за нелюбимого человека?
– Конечно, не пойду! – прямо, даже с вызовом сказала она, нервно теребя поясок платья. Губы ее пересохли от волнения, но глаза смотрели смело. – Вчера я еще не думала об этом, а сегодня будто проснулась. Да вот не на радость проснулась!
Неторопливо, совсем не так, как уходила, вернулась вострушка Рамиле.
– Сыграй, милая сестричка, и спой, только потихоньку, а то, – она лукаво покосилась на гостя, – какой-нибудь ловкий джигит подслушает и украдет тебя.
Энже, не отвечая на шутку, взяла мандолину и стала играть и петь, в самом деле, тихонько. Она, разумеется, не боялась, что ее украдут, такое теперь делалось только по обоюдному согласию жениха и невесты, но ей было тяжело, и оттого голос звучал приглушенно.
Я уеду далеко, расстанемся мы;
когда скучно будет тебе,
будешь смотреть в ту сторону,
куда я уехал.
В песне девушки звучала горестная нежность едва пробудившегося и уже отвергнутого чувства. Однако Энже еще не представляла всей глубины своего несчастья и оттого смотрела вдаль с мечтательной полуулыбкой. Лицо ее разгорелось, глаза искрились, все в ней дышало молодостью и чистотой, а проникновенный голос так и бередил сердечную рану Ахмадши.
Но он видел перед собой только Надю, и ему казалось, что к ней от его имени обращалась певица.
Чувство стыда и досады, мутившее юношу целый день, сменилось благодарностью к Энже, которая, безусловно, будет его союзницей в сопротивлении воле родителей.
– Не понимаю, что творится со мной! – трогая легонько мелодично звеневшие струны, сказала она в порыве внезапной доверчивости. – После вашей откровенности мне бы убежать куда глаза глядят, а я сижу с вами. И даже пою. Почему? Я на днях читала стихи. Там есть такие слова:
Малютку птичку манит взор змеи,
и вот взлетела птичка, расправляя
навстречу смерти крылышки свои.
Это она навстречу змее летит!
– Энже у нас смелая! – стремясь нарушить наступившее грустное молчание, невпопад заговорила Рамиле, ошеломленная неожиданным поворотом событий: там, в избе, идет сговор, а здесь явный разлад. – Энже у нас передовая. Мы с ней сейчас взялись по-новому цыплят выращивать. Вы знаете, отчего перелетные птицы отправляются весной на север?
– Понятия не имею, – сказал Ахмадша, не на шутку расстроенный словами Энже: не хватало еще того, чтобы она увлеклась им.
– И никто до сих пор не знал, хотя ученые во всем мире старались это объяснить. Ну в самом деле: зачем и маленькие стрижи, и красавцы лебеди летят на север?
Обняв поникшую Энже, Рамиле с укоризной, даже сердито посмотрела на городского гостя. Вот, мол, хоть ты и инженер с производства, а мы простые колхозные девчата, но знаем такое, о чем ты и слыхом не слыхал. Значит, и гордиться тебе перед нами нечего.
– Ну, так зачем же они летят? И откуда вам это известно? – всерьез спросил Ахмадша, признательно глядя на смышленую беляночку, вовремя сменившую тему разговора.
– Конечно, не навстречу смерти, как та бедная пташка, о которой вспомнила Энже. Наоборот, навстречу жизни они летят на север. На живую воду.
– Сказки я тоже слушал, когда был маленький.
– Тут совсем не сказки! – Энже неожиданно тепло улыбнулась, представив себе Ахмадшу маленьким мальчиком возле материнской юбки: «Наверно, прехорошенький он был тогда!» – Рамиле правду говорит. Мы прочитали статью в ленинградском журнале «Звезда», в которой ученый Артемий Константинович Гуман писал о талой воде. У нее молекулы, как у льда, с острым углом в шестьдесят градусов. Такое же строение имеют клетки растущего организма. Если птенцы пьют талую воду и едят траву и мошек, выросших тоже на талой воде, то растут очень быстро и без болезней. Ведь много перелетных птиц гибнет в пути, но все-таки они упорно летят на север с незапамятных времен. А не вымерли до сих пор потому, что там выращивают потомство без потерь.
– Значит, вы собираетесь специально разводить мошек для своих цыплят? – Ахмадша засмеялся, по-дружески поглядывая на милых девушек.
Но девчата насупились.
– Цыплята вырастут и без мошек, – с досадой заявила Рамиле. – Достаточно, чтобы они пили талую воду, и тогда к двум месяцам при одинаковом содержании они будут на сорок процентов больше контрольных. А снег и лед у нас в погребах в любое время найдутся.
– Мы уже попробовали, – задумчиво сказала Энже. – Контрольные пили обычную воду, да еще с марганцовкой, как требуется по инструкции, а опытные – только талую и росли, как на дрожжах. Когда им исполнился месяц, они уже были точно белые гладкие голубочки – полностью оперились. Контрольные же против них выглядели жалкими заморышами, покрытыми пушком, и только кое-где, будто плесень, чуточные перышки. Никакого сравнения, а к двум месяцам вовсе. Ни один из тех, что пил талую воду, не сдох, не отстал в росте. Просто великаны в общей цыплячьей стае и, как один, покрыты гладким, плотным пером. Гуман объясняет разницу в развитии тем, что молекула обыкновенной воды имеет тупой угол, и, прежде чем усвоить, маленькое слабое существо должно перестраивать ее. Очень большая работа!
– Значит, теперь везде будет введено поение цыплят талой водой?
– Как бы не так! – возразила Энже с внезапной запальчивостью. – А инструкция? Наши бедные куры, как только вылупятся из яйца и до самой смерти, пьют эту марганцовку. Спасаем их от всякой заразы, а они то и дело заболевают раками да лейкозами. Отчего же, хотели бы мы знать?!
33
– Все еще сердишься? – осторожно спросил Ярулла, когда они с Ахмадшой ложились спать в горнице на пышных постелях.
Из уважения к дорогим гостям вся семья Усмановых перебралась на ночь в чистую клеть и на сеновал, откуда по всему двору разливался запах свежего сена. Ахмадше не хотелось спать в натопленной стряпухами избе, да еще на пуховиках, он охотнее лег бы на сене. Но действовали законы гостеприимства: сначала накормили до отвала (позор, если гость встанет из-за стола голодным), теперь уложили на перины, такие жаркие, что самый изнеженный байбак измучился, извертелся бы от удушья. А может быть, удушье Ахмадши от тоски?
Отец спрашивает: «Сердишься ли?» Не те слова и не то чувство. Не кривя душой, Ахмадша ответил:
– Вовсе я не сержусь.
– Тогда что с тобой?
– Вы сами знаете.
Дальнейший разговор чреват опасными поворотами, поэтому Ярулла замолкает.
Темная предосенняя ночь за чужими окнами в чужом селе. Но те же звезды, что над Светлогорском и Камой, смотрят сквозь тюлевые занавески и путаницу цветочных стеблей листьев в открытые оконные створки.
Не спит Ахмадша. Ну зачем познакомили его с этой славной девушкой? Жила себе, радовала людей миловидностью и добрым, веселым нравом, играла на клубной сцене, увлекалась романами да стихами, трудилась, «Остроугольная молекула талой воды сразу усваивается растущим организмом…» Не дохнут цыплята и не болеют. Так раскрываются старые народные сказки! Живая вода! Ахмадша вспоминает веселые родники на берегу Камы, и опять перед ним – Надя Дронова.
Не спится ему, но не спит и Ярулла. Хотя старается он не замечать вздохов сына, а сердце тревожится, болит. Немало передумал он, глядя на то, как сохнет в девках Минсулу. Давно бы уже родить успела. Расцвела бы! Бегали бы вокруг деда с бабкой внучата, маленькие, теплые, с цепкими мягкими ручонками. А сейчас дочка похожа на дерево с подточенными корнями: желтеет, чахнет. И вот новые огорчения: Ахмадша и Надя…
«Конечно, завидная девушка. И собой хороша, и умница, инженером работает. Но не пропадет же она без Ахмадши! Забудет. Успокоится. Еще спасибо скажет старому буровому мастеру. Весь белый свет для нее открыт настежь. Войдет в более интеллигентную семью, будет чувствовать себя вольнее».
Правильные как будто рассуждения. Однако не спится Ярулле Низамову. Сын в другом углу избы ворочается на кровати. Был у него разговор с Энже… А чем он кончился? Отчего такой печальной выглядела девушка вечером: ни смеха, ни резвости?
– Что ты сказал Энже? – не вытерпел Ярулла, и, пока ждал ответа, у него в горле пересохло.
– То, что сказал бы каждый честный человек, – внятно, хотя и негромко, проговорил Ахмадша, глядя на черные крестовины оконных рам, вписанные в бледное предрассветное небо. Как в тюрьме, и тяжесть на душе железная.
– Все-таки о чем шел разговор? – уже с нетерпением переспросил отец.
– Я сказал ей, что люблю другую. – Ахмадша порывисто сел в постели, отыскал взглядом смутно выделявшееся в сумраке лицо Яруллы. – Вы можете отказаться от меня: несчастнее, чем сейчас, я не буду. Но сделать несчастной и Энже ни за что не соглашусь. Она незаурядная девушка, достойная самого лучшего в жизни, и я не могу жениться на ней без любви.
– Значит, она понравилась тебе! – заметил Ярулла, пропуская мимо ушей все, кроме похвал Энже. – Иначе, конечно, не могло быть. А насчет женитьбы подождем. Вы еще молоды оба, и времени впереди много.
34
В квартире Груздева пахло яблоками, хорошим табаком, немножко одеколоном – хозяин брился дома на скорую руку. Во всех комнатах чувствовались пустота и холодок холостяцкого жилья.
Груздев, Барков и технолог Федченко, проводив участников общественной экспертизы, засели в кабинете. «Опять маракуют!» – сообщала посетителям и соседям приходящая уборщица.
– Взглянули товарищи на дело объективно и заключение дали серьезное, – радовался Груздев, еще раз просматривая копию акта, составленного экспертами. – Теперь каждому ясно, что есть у нас основания настаивать на строительстве промышленной установки. Не понимаю, в толк не возьму, как может лгать этот Карягин! На что он надеется?
– На то, что жалобы на него вернутся к нему же, а он отпишется либо отмолчится, – сказал Федченко, ревниво следя за рукой Баркова, набело переписывавшего новое заявление в Совет Министров Союза. – Не дошло еще дело до промышленности, внимание на сельском хозяйстве сосредоточено. Но и до нас дойдет черед. Надо почаще общественному глазу во все углы заглядывать, чтобы консерваторов и злостных волокитчиков за ушко да на солнышко. Сейчас реабилитируют тех, кто невинно в тюрьмах сидели. Восстанавливают забытые имена героев Отечественной войны. Хорошо! Но наряду с этим рассказать бы правду о злоключениях некоторых наших изобретателей. Чтобы впредь ничего подобного не повторялось. Чтобы каждого настоящего новатора беречь как зеницу ока.
– Это верно, талантливых людей ценить надо. Они золотой фонд страны! Мы не бог весть какие новаторы, а и то сколько внимания нам оказано! – Груздев взял проект реконструкции по цеху термического крекинга, одобренный экспертами, и подал Баркову. – Гляди, инженер, как общественность круто за наше дело взялась!
На другой день Груздев уже был в обкоме партии у Щелгунова.
– Начал я сдавать. Одышка, шут ее побери! Значит, сердце шалит, – с досадой пожаловался ему Сошкин.
Глаза председателя Совнархоза действительно смотрели устало, на лице появилась одутловатость. Но едва Груздев достал из портфеля документы, составленные экспертизой, как Сошкин мгновенно преобразился.
– Звонил я на днях в Москву нашему союзнику Белякову. – Он придвинулся к Груздеву и начал тихо, но оживленно рассказывать ему что-то о своих переговорах с директором проектного института. Чего ты там бунчишь, Иван Наумович? О чем вы? – поинтересовался Щелгунов.
– Да о том же – о нефтехимии. Видишь, Денис, правы были наши камцы: все подтвердилось.
Щелгунов подсел поближе, сказал осторожно:
– Подтвердилось точно, только не очень-то обольщайтесь надеждами: не исключен встречный ход Карягина. Как-никак крепко задели его амбицию.
– Мы не в шахматы играем, чтобы ждать встречного хода! Или тебе уже известно что-нибудь? – с невольной резкостью бросил Груздев.
Щелгунов хмуро усмехнулся:
– Идет мышиная возня… Нефтяной отдел Госплана собирается опротестовать назначение экспертизы.
– Каким образом опротестовать, если она уже выполнила поручение?
– Карягин сумеет, ему не впервой, – сказал Сошкин, тоже не на шутку встревоженный.
– Тогда надо немедленно действовать! – Груздеву вспомнилась гипсовая статуэтка с отломанной головой в руках Карягина. – Бог знает что! Почти тридцать человек единодушно высказались.
– Он на этом и сыграет! Мнение ведомственной комиссии, допустим, из четырех человек, для него было бы весомее.
– Ну, знаешь!.. – Груздев, не скрывая раздражения, тяжело опустил на стол кулак. – А я уже собирался просить вас, чтобы вы облегчили нам внедрение новых методов и новой техники.
Щелгунов согласно кивнул: он отлично представлял себе все трудности желанной реконструкции на заводе, но пока что камцев ожидала лишь очередная трепка нервов и новые мытарства по ведомствам.
– Опять начнется сказка про белого бычка, – сказал он. – Придется повременить, пока Карягин от общих слов не перейдет к активным действиям. Тогда и мы прибегнем к контрмерам.
Груздев подскочил с неожиданной легкостью, протестующе взмахнул руками:
– Если бы речь шла о моем личном деле, я бы давно отступился. Но здесь нельзя идти на попятную и ждать нельзя: доколе будем бросать на ветер миллиарды, распылять драгоценные дары природы? Потом хватимся, да поздно будет: понастроим заводы-гиганты по производству синте-каучука и пластмасс, а сырье-то тю-тю – спалили на факелах.
– Семен Тризна жаловался сегодня. Вернулся, говорит, нынче наш секретарь горкома и взыскание мне привез по партийной линии, – неожиданно вспомнил Сошкин, на самом деле хотевший хоть немного отвлечься от разговора, который вызывал у него настоящую изжогу.
– Скрепин и сам получил взыскание. – Щелгунов рассмеялся, вспоминая проделку светлогорцев. – Неужели не знаешь, Алеша? У них в районе поп возвестил, будто святая вода в деревне объявилась. А Семен с Джабаром Самедовым взяли бочку нефти да ночью в источник опрокинули. Сканда-ал бы-ыл! Пришлось инструкторов обкома специально посылать, и выговор объявили товарищам за такую «активную» антирелигиозную пропаганду.
Груздев нехотя улыбнулся, услышав о мальчишеской затее своих уже немолодых дружков.
– Больно вы круто с ними поступили. Можно бы заявить: дескать, природное нефтепроявление.
– В том-то и дело, что подкараулили наших затейников с этой дурацкой бочкой – отличный родник загрязнили! – Щелгунов сурово свел щетинистые брови, но в глазах его играли смешливые искорки. – Расплодили мы богомолов на свою голову! Сектантов развелось – гибель! Ведь это борьба за души людские: мы людей к коммунизму зовем, а те назад тянут.
– Какие бы палки ни совали нам в колеса, мы двигаемся вперед, – сказал Сошкин. – Ездил я вчера на один из заводов в Ленинском районе. Город будущего вырос на пустырях под Казанью, не хуже московского Юго-Запада! Даже теплее, уютнее.
– А меховой комбинат в Татарской слободе? – напомнил Щелгунов. – Какие там люди! И продукция!.. Детские шубки цигейковые – залюбуешься! С капюшоном, цветными аппликациями, оторочками…
– Ты своим ребятишкам заказал? – спросил Груздев придирчиво.
– Если бы у нас один или двое – заказал бы, а то почти дюжина. Нет, просто радуешься, глядя на заводскую продукцию. Наши меховщики в Лейпцигской выставке участвовали. Большой успех имели. Но я заметил: беспокоит их появление синтетики. Вроде ревнуют. Попросил показать образцы мехов. Принесли. Гляжу: натуральные – великолепны, а из лавсана подобрали плохонькие, какие-то линялые. И в глазах у мастеров презрение к ним. Главный инженер прямо сказал: «Зачем нам эрзацы из газа и нефти?» – «Нет, говорю, товарищи, скоро синтетические изделия при своей красоте и дешевизне станут серьезными конкурентами натуральным мехам, и сырья для этого у нас довольно. Поэтому будем форсировать производство и синте-каучука и синте-волокна».
Упоминание о синтетическом волокне по-иному задело Груздева: о нем недавно расспрашивала Надя. Похудевшая, ушедшая в себя, явилась она опять на работу. Ахмадша исчез из ее жизни, но Груздеву оттого легче не стало.
Внешне как будто ничего не изменилось, хотя все знали: тонула, а почему, почти никто не догадывался.
Снова Надя ездит на завод, работает на полипропиленовой установке, часто бывает в теплицах Пучковой, но прежнюю светлую ее жизнерадостность точно смыло камской волной.
Иногда Алексей Груздев просыпается среди ночи: вдруг приснится текучая в быстрых круговоротах вода, в которой мелькает тонущая, сбитая комом одежда и в ней еще шевелится что-то живое…
Если бы можно было все забыть!
35
В Светлогорск Груздев возвращался ночью вместе с Семеном Тризной и Скрепиным, которых вызывали на совещание в Совнархоз. Самолет летел на большой высоте: собиралась гроза. Далеко внизу мелькали огоньки, то редкие, то сплошными созвездиями, и мгновенно пропадали под бегущими тучами. Вскоре мрак сгустился, кругом начали полыхать молнии, и стало похоже на воздушный бой.
Семен Тризна, набегавшийся по магазинам по поручению жены, крепко спал, а Груздев глядел в окно и с чувством доброй зависти вспоминал шумное веселье в доме Щелгуновых и то, как Христина, отодвинув разложенные на столе ученические тетради (принимала переэкзаменовки), с милостивой улыбкой богатой и щедрой владычицы смотрела на суету, поднятую целой оравой детей и нагрянувшими громкоголосыми, рослыми мужчинами.
«Строителей коммунизма растит, среди которых не появится злейший его противник – равнодушный бюрократ. Настоящего человека с пеленок воспитывать надо. Вот в чем сила такой семьи! Не зря получила Христина орден „Материнская слава“».
Не забыл еще Груздев матерей прошлого, постоянно рожавших и хоронивших детишек.
– Земля велика – ее не уполнишь! – сказала ему однажды в Башкирии скорбная бабка в овчинном полушубке, которая, уминая снег широкими лаптями, везла на санках детский гробик.
Рожали и хоронили. Хоронили – и опять ходили со вздернутыми подолами.
«Земля велика – ее не уполнишь!»
Самолет пробивает грозовые тучи, встряхивается на воздушных ухабах. Большие руки Груздева смирно лежат на коленях. Седьмым он рос в семье. Выжили трое: Алешка, Серега и Петр. Когда Алешка лежал в люльке со жвачкой из черного хлеба в тряпке (вместо соски), матери и не снилось, что сын будет строить заводы, создавать грандиозные установки и выпускать продукцию из какого-то там подземного газа. Отец, Матвей Груздев, тоже не задумывался над тем, что будет завтра. Лишь бы день прожить.
Но странно: достигнув многого, не доволен Алексей Груздев ни результатами своей работы, ни личной жизнью.
Секретарь горкома Скрепин блаженно храпел, закинув на спинку кресла до блеска выбритую голову. Он все успевал делать: много ездил по колхозам и по нефтяным промыслам, читал лекции в вечернем народном университете, входил в интересы двух своих сыновей-первоклассников, но зато часто недосыпал. Поэтому ему сейчас и горя мало, что бушует гроза.
Иногда молния разрезала мрак над самым крылом самолета, тогда в мокрой плоскости зловеще отсвечивали и мгновенно исчезали бегущие тучи. Красивое, но грозное зрелище; хорошо, что без прицела играет своими смертоносными стрелами господь бог!
«А может, прицелится прямо в мудрую лысину секретаря горкома за то, что подбил Семена Тризну и Самедова вылить в новоявленный святой источник бочку нефти».
Груздев даже развеселился, вспомнив о «подвиге» товарищей на антирелигиозном фронте. То-то была бы потеха, если бы заставить самого Джабара выгребать грязь из колодца!
Вот и Светлогорский аэродром. Глендем в мокром плаще, сверкающем в отблесках горящих фар, асфальт, на котором пляшут струи ливня.
– Приятно возвратиться в свой родной удел! – сказал Скрепин, устраиваясь на заднем сиденье машины рядом с Груздевым и позевывая. – Здорово всхрапнул я в самолете? – И не ожидая ответа, полушутя: – Всю жизнь мучит меня этот храп проклятый… Другой раз привалился бы где, ан нет, торчи как гвоздь, вздремнуть – думать не смей.
Скрепин еще раз зевнул и сразу захрапел.
Прав он: приятно вернуться домой даже тогда, когда тебя никто не ждет. Вон факел опять мигает сквозь туман.
Горят нейлоновые шубки,
и день и ночь горят они.
«Может, и ни к чему мы такой фронт работ развернули, не справляясь с освоением найденных богатств? Этак для потомства ничего не оставим, и заклеймит оно нас, как хищников».
Завиднелся ярко освещенный корпус первой на промыслах ЭЛОУ – электрообезвоживающей установки по очистке нефти от примесей воды и солей. Семен Тризна страшно гордился этой установкой, но освоение ее долго тормозилось, пока инженеры Груздева не предложили промывать трубки теплообменников струей горячей воды под большим давлением. Народ думает, беспокоится, дерзает, и это кипение снимает даже тот нагар, что оседает в чиновно-бюрократических инстанциях.
